Рукописи не горят

Весна. Дождь. Миллионы маленьких прозрачных капелек падают с хмурых небес на землю. Они оседают на совсем ещё молоденьких листочках деревьев, разбиваются об козырьки подъездов и автобусных остановок. Казалось, прислушаешься-и услышишь их кристаллическое позвякивание в воздухе, что так терпко пах весенним ливнем. На дворе стоял глубокий вечер. Изредка в переулках появлялись люди, и то, спешащие укрыться где-нибудь от навязчивых капель. Счастливчиков с зонтами встретить не пришлось. Видимо, они потихонечку вымирают. Машины сигналят уже где-то далеко-далеко, хоть проезжая часть была и не за горами. Фонари худо-бедно освещали переулки между домами, но идти приходилось все равно наугад. С тканевыми кедами уже пришлось попрощаться, пусть они и пытались оказать сопротивление лужам. Но вторые, видимо, были сильнее, поэтому ноги даже изнутри чувствовали влагу. Более того, кажется, внутри уже что-то хлюпало. Противно. Свет от вывески круглосуточного универсама был словно путеводной звездой для несчастного. Буквы, горящие и в обычное время кое-как, сейчас выглядели совсем уж жалко и тускло. Но по ним хотя бы можно было сориентироваться. Пошатываясь, Сергей приблизился к магазину. Сырые волосы уменьшали угол обзора, поэтому глядеть приходилось между прядей. Вроде бы, место похожее. Но уверен он не был. Есенин, заложив руки в карманы помокшей насквозь, ровно так же как и провонявшей куревом, джинсовки, направился дальше. Его фигурка оказалась чуть ли не единственной на этой дороге. Оно и понятно. Все нормальные люди сейчас по домам сидят, Сереженька. Возможно, он был бы и рад сидеть « по домам», если бы ему не дали из этого самого дома пендаль. Есенин не раз заваливался в общежитие пьяный. И даже ещё более разбитый, чем сегодня, бывало. И всегда его пропускали без билета. Вечно где-нибудь студенческий оставлял и все тут. И вахтерша-тетя Зина, видимо, слишком сердобольная для такой работы, читала нотации в спину довольному студенту. Наверняка, эта самая сердобольность и послужила предметом увольнения замечательной Зинаиды Петровны. И, как всегда, её верный друг поневоле и озорной гуляка, Есенин узнаёт об этом в самый последний момент. Примерно в тот, когда нос к носу сталкивается с новым вахтёром. Противный мужик, у которого на лбу написано « хана те». Его не только оскорбило отсутствие у путника студенческого, так и крайне взбесило его состояние. Ну пьяный и пьяный, чего бубнить-то? А бубнить было нечего. Вылетел Есенин из общежития, даже не успев туда зайти, какая ирония. Вот и вынужден шататься сегодня всю ночь по Москве. Впрочем, он против и не был. Полюбил этот город всей душой, даже больше родной Рязани полюбил. И, разрывная привычные шаблоны про « В Питере пить», пил в Москве. Ну, а чего терять? Догонять дешевое вино из пакета марки « Каждый день» паленой водкой-клюквой стало уже своеобразной традицией. Только приступал он к ней уже в своём углу в комнате, которую и делил с Толиком. Толик его мирских радостей не разделял и почти сразу уходил от Сергуна в мир иной. Нет-нет, не помирал, спать заваливался. А Есенин пил. Пил один. То ли от горя огромного, то ли от дури человеческой. Серёжа, пошатываясь, глядит на табличку на доме. Тушинская 11. Чудом был хотя бы тот факт, что он дошёл сюда без происшествий. Так ещё и ничего не попутал. Магия какая-то. Есенинская. Неудачливый путник косится в сторону двора и ноги вскоре сами несут его вглубь протоптанных местными дорожек. Глазами мутными попутно ищет третий этаж. Спотыкается Сережка, чуть ли не грохаясь на грязную, совсем мокрую траву. Но взглядом зацепился за одно из немногих, горящее окошко. Свет мягкий у него, пленяющий. Не прогадал. Да и как его милый друг может спать в такое-то время? Есенин останавливается, практически полностью втаптывая свою некогда белоснежную подошву в грязь. Видимо, Московским дворам не суждено избавиться от этого месива под ногами в ливень. Вода капает прямо на лицо, обращённое к ярко пылающему огоньку окошка. Есенин хмурится от воды и утирает её руками. Улыбается, дурак. Язык высовывает, полностью лицо под потоки капель подставляя. А чего ему? Терять нечего. Только… скучно одному ужасно, сил нет. Гулять бы он мог долго, с учетом того, что ночь только начинается. Но гулять одному и с кем-то -это совсем разное ощущение. Особенно если кто-то-это знакомый студент-медик, что в телефоне записан не иначе как « Миша врач». И вот, набравшись сил, Сереня приставляет руки ко рту, образуя своеобразный матюгальник и, перекрикивая шум дождя, зовёт. —- Миша-а-а-а, выходи гуля-я-я-я-ять! Тишина. Даже шторка не шевельнулась у окна. Хорошо, он своего все равно добьётся. Серёжа повторил свою попытку, и ещё раз, и ещё раз. Со Счету уже сбился, сколько орал под окнами, словно кот мартовский. Но своего добился-штора зашевелилась, а за ней появилась лень. Очень скоро эта тень преобразовалась в недоумевающего молодого человека, что высовывается прямо сейчас из окна. Мишка, собственной персоной. Как всегда, сонный и с выражением глубочайшей озадаченности на лице. Всклоченный, весь какой-то нервный, будто оторванный от дела какого-то важного. Упирается руками в раму оконную и высовывается посильнее, разглядывая через стену дождевых капель торчащего под окнами уже черт знает сколько времени Есенина. —- Какие гульки, Серёжа? Ливень! — с ноткой укора, повышая голос, ответил медик. Со временем, его уже перестали удивлять внезапные появления на горизонте этого горе-филолога. Почему филолога? Ответ прост. Есенин обучался на филфаке. Ну, или старательно делал вид, что обучался. А отчего горе? Да потому, что от Сережки действительно проблем больше, чем пользы. Притягивает он их, что-ли… А может, и притягивает. Да кто его знает. Только почему со своей горой проблем он решил свалиться именно на Мишу Булгакова, студента третьего медицинского? Видимо, на то была лишь воля случая. И воля Есенина. Булгаков, с недавних пор, против не был. Сначала навязчивый НЕтоварищ и НЕдруг весьма сильно раздражал его. Вечно мечется рядом, болтает много. Да и маленький совсем. Четыре года разницы в их-то возрасте играет роль немалую. Есенин и правда казался на порядок младше. И внешность его. Как мальчик-ангелочек с тех самых картинок, что бабушки пересылают друг-другу по ватссапу. Именно такой же. Наивный, добрый, прелестный образ. Образ, в который можно влюбиться. Да, если бы вместе с этой ангельской внешностью в комплекте не шёл абсолютно контрастный ей характер бунтаря и хулигана, хронический алкоголизм, (Миша не специализировался на болезнях головы и психики, в целом, но это определить смог невооружённым глазом) пристрастия к разгульному образу жизни. И это все в есенинские-то восемнадцать! Первое время, Миша принимал активные попытки оздоровить своего ныне теперь уже приятеля. Уши все ему прожужжал своим зожэм и тем, как надо. Сам же, в перерывах между этим закрывался на балконе с сигаретой в зубах. Вскоре Сергей просек этот хитрый ход и на балконе булгаковской съемной квартиры они закрывались уже вдвоём. В компании скуривалось меньше и не так паршиво на душе было. И именно в тот день медик принял решение перестать повторять Серёже эту мантру. Просто стараться следить за этим маленьким комочком проблем. Вот и сейчас этот самый комок проблем маячил под окном его несчастного дома, промокший до нитки и пьяный в самое « не могу». Бедные соседи… А ещё гулять зовёт. —-Идём гулять, Мишук!!! Чего нам ливень? — Орет Сережка снизу, все так же держа руки у рта. Дурак. Какой же ты, Серёжа, дурак. Простудишься же. Это даже без медицинского образования ясно. Простудишься и будешь на ногах ведь переносить. Так и до пневмонии недалеко, а это уже серьезно. Булгаков хмурится и вновь высовывается из оконной рамы, буквально чувствуя, как капля за каплей затекают за шиворот его футболки. —- Не пойду я! И тебе не советую! Поздно уже, Серёж! Есенин хмурится по-детски и щеки свои румяные дует. Мокрый весь, как котёнок, ещё и права качает. —- Меня из дома выгнали! Все меня бросили! И ты бросаешь! — С явной обидой и даже вызовом в интонации, горланит Сергей. —-Дуй ко мне, тогда! Шевелись, заболеешь же! — Видимо, скрыть слишком сильное беспокойство не вышло-Есенин ехидно улыбнулся, стреляя взглядом в Булгакова. Миша вновь оказывается в комнате, чуть подрагивая от холода. Какой же Сережка идиот, ей-богу, идиот. Да и он не лучше. Переживает об этом задиристом мальчишке больше, чем о себе. Цирк какой-то. Тем не менее, Есенин выдал уже менее громкое « Хорошо!» и зашагал прочь из лужи, в которой стоял все это время. Походку есенинскую даже по пьяни скрыть невозможно. Просто потому, что походка эта если не по пьяни, то она не есенинская. Как только фигурка товарища скрылась за углом дома-Миша наконец закрыл окно и выбрался из плена шторы. Выскальзывает из комнаты своей, по коридору шаркая к двери. Старается хоть самому себе казаться более спокойным. Скважины мгновенно поддаются и Булгаков оказывается на лестничной клетке. Раздолбанный подъезд в тонах « прощай, молодость» уж точно глаз не радовал, да привыклось. На стенах все ещё осталось напоминание о том, что некая Машка является почетной обладательницей древнейшей профессии. А рядом, доказательство её романа с неким « К», обведённое в сердечко. Причём, обведённое настолько криво, что действительно казалось, что в своём уме человек этого сотворить просто не мог. Миша бы ещё долго мог изучать историческую хронику стен своего подъезда, ибо изучать было что, пусть он и живет тут уже как третий год, если бы ни звуки шагов поднимающегося по лестнице человека. Вскоре на ступеньках замаячил Серёжа. За ним буквально тянулся след стекающей с одежды и обуви, воды. Опирается о стену рукой, словно пёс подбитый, хоть таковым и не являлся. Поднимает глаза и встречается взглядом с Мишей. В полутьме черт разглядишь, но лучик света из приоткрытой двери вполне неплохо освещал его фигуру. Несколько сутулый с взъерошенными волосами (хотя обычно они педантично зачёсаны), в какой-то футболке и штанах домашних. На ногах-тапочки мягкие. Все это создавало ощущение дома. Есенину действительно казалось, что ползёт он сейчас домой. Из последних сил, но ползет. Наконец, поравнялись. Есенин, мокрый и грязный, только с улицы и Булгаков, только что выскочивший из тёплой квартиры. —-Проходи, чего как бедный родственник.— Миша отошёл в сторону, пропуская незваного, но столь дорогого гостя внутрь.—Снимай обувь, куртку тоже тут оставь. Хотя, тебя всего выжимать можно. Серёжа шагает в знакомую прихожую. Небольшая, можно даже сказать, мелкая. Развернуться особо негде. Но из-за нарочито идеального порядка расставленных вещей, пространство будто расширялось. — Зато весело, Миш. Зря со мной не пошёл, ой, зря. Серёжа ухмыляется, сгибаясь в три погибели и развязывая шнурки своих «вансов». И правда, мокрые насквозь-вон, даже носки в воде. Следом снимает и куртку, которую Миша сразу тащит в ванную. Обувь была благополучно оставлена на специальной сушилке, что стояла тут же. —-Весело-невесело, но иди сюда, сушить тебя будем.—Доносится голос из ванной, что находилась совсем недалеко. Серёжа покорно шлепает на зов, оставляя на полу такие же мокрые следы, только уже от носков. Помещение было небольшим, знакомым. Есенин не раз сидел с Мишей у того дома и уже давно успел изучить здесь, казалось, все. Теперь же тут изменилось только то, что на корнизе над ванной висела есенинская куртка, с которой по-прежнему стекали дождевые капли. Миша стоял рядом, держа в руке мягкое полотенце. Есенин стоит в проходе и оглядывает эту картину, после чего подходит поближе. Глазами стреляет на Булгакова и усмехается. —- Вот полотенце, одежду снимай и выжми, потом на сушилку повесим. Я тебе сейчас из своего что-нибудь отыщу.—Булгаков передает Серёже полотенце и, не сдерживается, рукой проводит по мокрым волосам, ероша их и, тем самым, разбрызгивая капельки в разные стороны. Есенин жмурится, но не отстраняется, пусть сие действо и продлилось каких-то пару секунд. Вскоре Миша скрылся в коридоре, напоследок прикрыв за собой дверь. Серёжа принимается за дело, снимая с себя всю мокрую насквозь одежду. Толстовка уже была выжата и лежала на стиралке, когда в дверь постучали. Через небольшую щель просовывалась мишина рука, а в ней-стопочка одежды. Гость подходит и берет одежду в свои руки, прижимая к все ещё мокрой груди. —-Спасибо.—улыбается широко, словно ребёнок. Щурит глаз, заглядывая в щель между рамой и дверью. Пытается разглядеть чего-то. —- Я тебе чаю заварю, отогреть надо.— все с той же знакомой ноткой беспокойства в голосе, говорит Миша, отходя от двери.— Как переоденешься-выходи. Дверь вновь прикрывается, а за ней слышатся удаляющиеся шаркающие шаги. Серёжа вздыхает и тихо угукает, уже сам для себя. После чего продолжает переодеваться. Одежда пахла душистым « ванишем « и была очень мягкой, тёплой. С момента того, как Есенин укутался в футболку, что была ему немного велика, вылезать совсем не хотелось. С волос все ещё стекали капли воды, поэтому пришлось накинуть на голову полотенце. Есенинская фигурка выныривает из комнатки и выключает свет, после чего двигается в сторону кухни, придерживая полотенце на голове. Своего спасителя Сережка отыскал на кухне. Хозяйничает, заливая кипящую воду в чашку. Аромат доносился даже с порога. Какие-то цветочные нотки. Тепло уже от одного запаха распространялось по телу. Есенин потирает полотенцем все ещё влажные кудряшки и громко шмыгает носом, выдавая своё присутствие. Миша оборачивается и замечает фигуру Сережки в дверном проёме. Ну вот какой он хулиган? Просто парень, который выглядел сейчас настолько трогательно и мило, что на лице Булгакова невольно проскользнула улыбочка. —- А вот и ты. Все подошло? Серёжа угукает и подходит поближе, наконец снимая полотенце с головы. Чашка с чаем вскоре оказалась в руках забывчивого студента, согревая прохладные ладошки. Булгаков вздыхает как-то устало и двигается к двери. —- Если чего захочешь-бери, мне не жалко. Я пока…учить пойду.— Его фразу оборвал широкий зевок, который он попытался скрыть, прикрыв ладонью рот. Сереня усмехается и заправляет волосы за ухо, другой рукой держа кружку. —- Сессия? —- Угу…-Обреченный вздох вырвался из груди Михаила. —-Хуёво.— В ответ присвистывает Сергей и топает за Мишей в комнату. Все такой же гиперактивный и требующий внимания со стороны окружающих. Кажется, доучить оставшиеся тридцать билетов по анатомии не выйдет, ибо Серёжа точно не даст ему этого сделать. Так и будет ведь над ухом сидеть. Собственно, так и случилось. Серёжа, восседая на чужой кровати, буквально не закрывал рот. Все говорил и говорил Мише в спину. Его товарищ же просто пытался прочитать хоть что-то. Буквы плыли перед глазами и от хронической усталости, и от бесконечного трёпа Есенина. —- Миш, ну вот, ты что, не знаешь где у человека нога? Или безымянный палец на ней? Это все бесполезная хуйня.—-Рассуждал диванный философ Серёжа, сверля взглядом потолок, а конкретно-люстру. Сколько раз он здесь бывал, а этот предмет интерьера так и не работал. Видимо, проклятье. Точно проклятье. Тёплый чай, мягкая кровать и ненавязчивый свет настольной лампы в углу будто специально убаюкивали Серёжу. Глаза предательски слипались, но Есенин продолжал вести беседу. Зачастую, разговор сам с собой. —- Серёж, я так же могу спросить тебя про ямбы и хореи, литературовед ты начинающий. Это тебе для профессии надо, вот и мне-тоже. Вот и все дела.— Как-то хмуро отвечает Миша, вновь зарываясь пальцами в копну своих густых волос. Рядом на столе стояла чашка недопитого кофе. Сколько до неё было таких? Шесть? Больше? Он уже со Счету сбился. Да и зачем считать, главное-эффект есть. —- Иди спать, Миш. Твои…кости никуда не убегут. Если хочешь, могу быть твоим макетом…но попозже…не сегодня.— Сонно лепетал Есенин, обнимая себя руками. Наблюдает из-за чуть опущенных век за Булгаковым. Даже не дернулся. Ну и пожалуйста. —- Спокойной ночи.—- вновь бормочет Серёжа и отворачивается к стенке, упираясь в неё коленками. Миша оборачивается и глядит на эту картину с невольным умилением. —- Спи, Серёжа… За двоих спи.—- Вновь широко зевает и потягивается. За окном темень непроглядная, а ливень все так же продолжался. Капли убаюкивающе стучали по крыше здания, бились в окно. И все же, красиво. Смолкнет дождь только лишь к утру. И солнышко тёплыми лучами зальёт их комнату-и спящего за столом медика, и уютно устроившегося на кровати горе-филолога.