Тепло

Танджиро любил по утрам — в дни, когда никуда не было нужно, — подолгу нежиться в солнечном свете, что падал из-за незашторенного окна — жмурился, когда лучи, ласково пробежавшись по щеке, достигали глаз, обнимал крепче сильную руку и юркал под одеяло так, что только одна макушка и оставалась торчать из-под ткани. Ренгоку же чувствовал все это даже сквозь сон и в эти моменты медленно поворачивался на бок, сгребая одним движением мальчика в свои объятия, прижимая к груди и закрывая собой солнце. Становилось сразу так тепло-тепло, словно лучи рассыпались и окутали сразу со всех сторон, касаясь аккуратно и нежно. Танджиро улыбался, обхватывал руками чужой торс и терся носом о чужое адамово яблоко, прежде чем уткнуться удобно в ложбинку над красиво очерченной ключицей. В груди у него оживал целый костер. Пылающий, жаркий, немножечко жгущийся на кончиках пальцев, он никогда не мог должным образом с ним справиться — в этот момент ему хотелось сделать все и сразу: обнять, поцеловать, ласково обвести кончиками пальцев чужое ухо, заправляя за него алые кончики прядей, проследить этот путь губами, а потом вдохнуть полной грудью любимый запах. Он был уверен — так и пахнет солнце. Но все-таки юноша держался, чувствуя размеренное, такое доверчивое дыхание над ухом, которое постепенно убаюкивало и его, дыхание это согревало, вызывая иногда табуны мурашек вдоль позвоночника, приятно спускающихся к копчику, отчего ноги невольно слегка поджимались. Он и сам не знал, как так получается, что каждое такое утро открывает глаза столь рано, но это казалось ему каким-то благословением, ведь как бы иначе он смог почувствовать все через сон? Они не ставили будильник в выходные дни, предпочитая поспать до самого упора, позволить измотанному за долгую неделю сознанию отдохнуть после учебы или работы, поэтому он знал, что у него в запасе есть как минимум пара часов, чтобы поспать еще. И Танджиро правда всегда проваливался в легкую, но приятную дрему, усыпленный постепенно теплом, дыханием и объятиями — засыпал снова, выводя пальцами по чужой груди узоры, пока не захочется окончательно закрыть глаза, склоняя голову ближе. Ближе к полудню, когда солнечный диск поднимался уже высоко в небо, с сожалением забирая свои лучи из окна чужой спальни, чтобы больше никак не тревожить двух людей, просыпался и Кёджуро. Он чуть хмурился вначале, ощущая на себе вес чужого тела, проводил одной рукой вниз и вверх по талии, за которую все это время удерживал юношу, будто проверял целостность и невредимость, затем он приоткрывал один глаз, чтобы оценить, проснулся ли Камадо или же все еще спит. Если же его встречал ответный взгляд коралловых глаз, он нежно улыбался, замечая весьма милый отпечаток ткани на чужом лице, а затем желал приглушенным голосом доброго утра, касаясь подушечкой большого пальца этого самого отпечатка, чтобы разгладить небольшие вмятинки на коже. Мальчик всегда склонял к прикосновению голову и отвечал на приветствие. Но сейчас он мирно спал, устроив голову на любезно подставленном плече — чуть приоткрыв рот, закинув на бедра мужчины колено, обхватив рукой поперек груди, будто большую мягкую игрушку. Ренгоку не сдержался, тихо смеясь от этого и аккуратно перекатываясь так, чтобы видеть умиротворенное какими-то одному Камадо известными снами лицо. Мозолистые пальцы, чьи прикосновения всегда оказывались на удивление нежными и чуткими, скользнули вдоль проступающих под кожей лопаток, очертили их контур и поднялись выше, легко пересчитывая шейные позвонки, а затем легким движением зарываясь в темные, чуть жестковатые волосы. Юноша в такие моменты напоминал ему приютившегося на соседней подушке котенка, который всегда жался ближе в поисках тепла и ласки. Ренгоку же всегда с большим удовольствием был готов предоставить ему все это, невесомыми движениями разглаживая небольшую морщинку между бровями, обводя линию подбородка и склоняясь, чтобы оставить чуть влажный поцелуй на лбу слева, где под челкой вырисовывался детский шрам. Танджиро в ответ — даже не совсем по началу осознанно — приподнимал голову, жмурился снова, чувствуя, что одним поцелуем не обошлось, а потом бормотал что-то в полусне, что-то неразборчивое, но очень милое, вызывая у мужчины приятное покалывание за ребрами и тихий смех. Поцелуи, до этого оставляя легкие следы губ лишь на лице, плавно спускались на шею, скользя дразнящим прикосновением по отсчитывающей пульс жилке, обхватывая выступающий кадык, раскрывались нежными бутонами на красивых острых ключицах, а потом возвращались вверх. Утренний поцелуй всегда был особенным. Недолгим, капельку ленивым, однако тем не менее нежным — Танджиро поднимал руки, аккуратно выпутывая их при этом из одеяла, обхватывал ими чужую шею, притягивая в ответ чуть ближе, а потом сжимал крепко-крепко, приоткрывая губы и позволяя; Кёджуро, в свою очередь, сначала прихватывал верхнюю, прикусывая ее немного и задевая внутреннюю сторону языком, прекрасно зная, как это действие мелкой дрожью проходится у мальчика по спине, потом переходил к нижней и накрывал их своими полностью, чувствуя, как ему все еще сонно, но отвечают. — Доброе утро, мальчик мой. Пожалуй, они оба пока что не признаются, как любят наблюдать друг за другом во сне.