Правосудие птиц

      Тело отца занесли в дом. Толпу разогнали, оставив только некоторых мужчин — Кевина, Джимми, трактирщика Дугласа… Питер побежал в свою комнату за ружьем и вскоре выскочил на крыльцо: ноздри его раздувались.       Весной Питеру исполнялось двадцать девять, но в это никто не верил: все считали его уже зрелым, почти старым — тяжелые морщины на лбу, кривизна зубов, вечно недобрый взгляд… Агнес родилась на год раньше, но осталась в тени. Все оставались в тени, всех забывала эта семья.       Бетси закопана в горах — холм, который осядет от весенних паводков и зарастет к лету. Мать стерта, забросана холодной землей; отец лежит на кухонном столе, все еще истекая кровью.       Ее было так много, этой черной вязкой крови, что Агнес пришлось подставлять ведро. Она вытерла столько, сколько смогла, и тоже вышла на крыльцо, встала рядом с братом.        — Надо их найти, — выдохнул Питер и сгорбился, когда Агнес положила руку ему на плечо. — И Том с ними…       Агнес это не удивило. Том никогда не принадлежал им: он сбегал от зова скалы в свои рисунки, которые боялся показывать. Он всегда был слишком мягок, слишком послушен, слишком прост. Дэниелу ничего не стоило переманить на свою сторону такое робкое существо.       Мужчины топтались во дворе, образовав квадрат. Кто-то должен был их возглавить.        — Иди, — улыбнулась Агнес. — Есть только одно место, куда они могли бы податься.       Питер сжал ее руку на прощание и, махнув остальным, направился к воротам. Агнес вернулась в опустевший дом.       Она должна была обмыть тело отца и завернуть его во что-нибудь чистое. Состричь ему ногти, обрезать отросшие волосы и бороду. Закатать рукава, подобрать подол — и долго, невыносимо долго оттирать кровь с пола, выжимая тряпку за тряпкой. Она должна была сжечь все тряпки в камине; накрыть лицо Могучего Билла платком, чтобы он не смотрел в потолок так беспомощно. Приготовить ужин. И сесть на шаткий стул в ожидании мужчин.       Ничего из этого Агнес не сделала.       Она брезгливо обошла тело, раскинувшееся на столе, и добралась до своей комнаты. Дэниел еще не исчез полностью — книги, которые он пытался прочесть, лежали на кровати; его одежда висела на стуле; даже пресловутый черный ящик стоял в углу.        — Муж, — пробормотала Агнес. Слово показалось ей бессмысленным.       Сперва она вытащила красный шарф и, повязав его на шею, несколько мгновений любовалась собой в треснувшем зеркале. Но и в этом не было смысла: только Сайлас умел повязывать шарф так, чтобы отличаться от серых обитателей деревни.       От помятой ткани несло духотой и травами.       Агнес заглянула в комод, но не нашла больше ничего стоящего. Взглянула на книги: завещание матери, что-то о богах, которых не существовало здесь… Дэниелу не добраться до правды только через слова: они могут увести слишком далеко; Агнес уже пыталась. Когда была юна и полна надежд.       Она взяла с собой только шарф. Смяла его в кулаке — и, неожиданно передумав, бросила в холодный камин: шарф лег на остатки углей. И показалось на мгновение, что камин горит, что сейчас только осень, а в деревне нет никаких чужаков.       Агнес быстро отогнала эти мысли. Ей нужно было выбираться.       Она спустилась в подвал. Открыла бочку, стоявшую в углу, и достала несколько склянок — без надписей. Недавно Агнес поняла, почему на Дэниела не подействовала настойка давным-давно, в начале зимы: он пропитался ядом наружного мира. Его лекарства настолько сильны, что способны убивать.       Она выбрала светло-зеленое зелье из последних осенних трав. А остальные склянки, подумав, разбила о стену подвала, разбросала осколки по полу: пусть те, кто прячется здесь в полночь, не заскучают.       Теперь у Агнес не осталось ничего, кроме уверенности. Она выскользнула из дома, но прятаться было не от кого — даже собака Кэтрин, надоедающая своим ночным воем, исчезла. Ее забрали к барьеру; а может, даже в наружный мир. Агнес уже не тревожили бывшие враги — да и враги ли?       Дэниел не сделал ей ничего плохого. Только раскрыл бессмысленный секрет, который Агнес и так собиралась бросить остаткам своей семьи в лицо. Кэтрин не сделала ей ничего плохого: даже сшила свадебное платье. Агнес должна была поцеловать Финегана — его сморщенные сизые губы — и понести от него, а Кэтрин сшила свадебное платье. Это забавляло.       Том никому не сделал ничего плохого. Он просто плыл, держась за коряги, и старался не утонуть в злости, которой жили Питер и Могучий Билл.       Уходя, Агнес не стала закрывать ворота. Пусть войдут люди, коровы, гуси… Пусть двор старейшин превратится в место дикого пиршества. Агнес к тому времени будет уже слишком далеко, чтобы услышать крики.       Она шла к горам, и холодный ветер вздувал ее платье черным пузырем. Верхней одежды не было: Агнес не чувствовала холода. Только пальцы, сжимавшие склянку, вскоре начали неметь, и пришлось спрятать руки в складках подола. Чтобы отвлечься, Агнес думала о бледных немощных цветах, которые растут в лесу; о цветах желтых и белых, розовых и голубых; о траве, что стелется, лезет, торчит… Она годами наблюдала, собирала, пробовала.       Она заслужила.       Агнес добралась до скалы, когда небо начало темнеть. Она шла медленно и прислушивалась — действительно, в стороне реки стреляли. Звуки докатывались слабыми обрывками. Агнес ни за кого не молилась; но почему-то ей захотелось увидеть лицо того человека, который убил Могучего Билла. Это бесстрастное нездешнее лицо.       В прошлый раз барьер был закрыт. Агнес не знала, что скала задумала сегодня; но деревня молчала, и лишь беглецы и погоня тихо перестреливались вдалеке.        — Закрыт, — решила Агнес. — Ты ведь меня не обманешь, верно?       Скала ничего не ответила: только приглашающе раскрыла пасть. Агнес заглянула в расщелину, принюхалась — только сырость. Там никого не было.       И тогда она решилась выпить зелье. Оно оказалось горьким: настолько, что Агнес едва не стошнило; но она храбро допила, выбросила склянку и прижала руку ко рту. Удалось сдержаться. В голове тихо зазвенело, но вскоре это прошло.       Агнес еще раз посмотрела в расщелину. Потом — на деревню. Потом — на темно-серое небо.       И скользнула в лаз, коротко вскрикнув от предвкушения.       Она быстро добралась до пещеры. Лаз выбросил ее грубее, чем обращался — наверняка — с другими гостями; их пещера любила, ее — ненавидела сейчас. Округлость оставалась округлостью. Сны не летели на Агнес, не захватывали ее пленительным хороводом; только тишина, сырость и черные стены ничем не освещаемого нутра скалы. Ненасытного нутра.       Агнес потрясла головой: так и есть. Ей ничего не привиделось и на этот раз. Зелье подействовало.       Но много недель назад Агнес приходилось тащить на себе Сайласа; сейчас же она была свободна и потому слаба. Ее мысли могли утечь не туда в любое мгновение. Стоит лишь замереть на секунду — и скала воспользуется задержкой, насыплет в голову сонного порошка, схватит за руку и уведет в дебри кошмаров.       Скала покажет такое, что Агнес еще месяц будет валяться в кровати со стонами. Такое бывало в деревне — и даже с крепкими мужчинами, даже с самим Питером. Агнес помнила, каким слабым он был поначалу, как боялся барьера в пятнадцать лет. Но ему пришлось спуститься раньше остальных мальчишек.       Мелькнуло первое нерешительное видение — Питер с простреленной головой, дым от револьвера, рука, сжимающая его: рука чужака. Но не Дэниела. Агнес с силой укусила себя за губу — и скала отступила на миг, позволила двигаться дальше.       Агнес искала камень. Шарила по стенам, заглядывала в углы, морщилась, когда мертвые жуки и старая паутина попадались ей под руку. В первый раз было проще: она просто наткнулась на что-то подвижное, когда прислонила Сайласа к стене.       Камень все не появлялся. Агнес уже начала думать, что в прошлый раз выход был ее видением, но тут послышались шаги. Снаружи. Один человек.       Агнес прижалась к стене и глубоко вдохнула. Неожиданный гость не решался войти — или даже не знал, что расщелина ведет в пещеру. Дэниел не пришел бы сюда без своих помощников, а деревенские слишком боязливы, чтобы соваться в скалу в одиночку.       Оставалось только одно.        — Куда же ты спрятался, дьявольское отродье? — донеслось снаружи. — Где же я тебя только не искал… И в Лондоне искал…       Агнес услышала звук лопаты, вонзающейся в снег.        — И в Йорке искал…       Звук становился все громче, яростнее.        — И даже в обители покинутых душ, но ты все не давался мне в руки… Все не давался, проклятое насекомое!       Агнес осторожно выдохнула, не выдержав. И медленно двинулась влево, а ее руки слепо тыкались в выступы и провалы; вдруг один из камней зашатался.       «Даже если он вползет сюда, — успокаивала себя Агнес, — скала не позволит ему увидеть истину».       И она, резко выдернув камень, бросилась в новый лаз.       Слишком узкий для двоих: Сайласа пришлось тащить за руки, и Агнес боялась тогда, что они застрянут вместе. Но лаз был коротким, как и первый — вскоре он приводил в другую пещеру, гораздо больше той, что навевала сны.       Здесь было холоднее, тише, темней. Агнес выпрямилась и оглядела своды — черные силуэты в серой мгле. Не стоило задерживаться.       И она пошла по единственному верному пути — на восток.       Чтобы отвлечься, Агнес считала свои шаги, сердцебиение, дыхание… Думала о тех, кто когда-то жил в этой пещере — о зверях и людях. Но мысли о совершенно ненужном, глупом спасении все равно лезли в голову, и Агнес вспоминала, как долго и безропотно волокла Сайласа: милю за милей.        — Зачем же я это сделала?..       Скала приказала ей: так Агнес успокаивала себя по вечерам. Скале захотелось выпустить Сайласа, но она не могла открыть барьер, почему-то не могла нарушить свои же правила. И Агнес пришлось совершить этот подвиг: встать посреди ночи от страшного гудения в голове и добраться до подножия скалы, выкопать Сайласа из-под свежего снега, растереть, перевязать, вытащить… И все это — втайне от семьи, от Питера. За те короткие пару дней, в которые об Агнес никто не вспоминал.       Но теперь Агнес шла против скалы, обманывала ее духов. В самом ее нутре Агнес встала, как надоедливая заноза, и двинулась по своему пути; а скала все еще не проснулась.       Ликование охватывало Агнес, но тут же исчезало, уступая страху.       Пещера казалась бесконечной. Агнес могла касаться ее стен, протянув руки в обе стороны, и это слегка успокаивало. Но она не сужалась и не расширялась, а света все не было, и вскоре Агнес окончательно задремала на ходу под шум своих шагов, под стук своего сердца.       Ей хотелось идти так бесконечно. Чтобы не было выхода и входа, чтобы ее черное платье слилось с темнотой скалы.       Когда тишина стала невыносимой, Агнес поняла, что скала впустила не только ее.       Шаги его были едва слышны — наверняка он снял сапоги и ступал вместе с Агнес, высчитывая каждое ее движение. Но она поняла. И не стала останавливаться: так можно лишь приблизить смерть.       Агнес старалась идти так же, как и прежде. Не ускоряясь, не замедляясь. Не вздыхая громко, не задерживая дыхания. И в голове ее вмиг стало удивительно пусто — исчезли неуверенность, вина, осознание собственной бессмысленности.       Агнес хотела жить.       Агнес хотела выбраться.       Но больше всего на свете она хотела побежать. Так, чтобы сапоги стучали по камням, а холодный воздух бил в лицо; чтобы неожиданный поворот сбил ее с ног, а преследователя — с толку; чтобы скала распахнула каменные двери и выпустила, наконец выпустила Агнес в громадный и грохочущий наружный мир.       Но ей приходилось идти. Спокойно. Гулко ступая по скользким камням. Изредка прикасаясь к шершавой обледеневшей стене.       «У меня еще будут дети, — говорила мать девочке-Агнес. — Может, несколько. Бесполезные дети твоего отца. Продолжение его сгнившего рода. И я не буду их ничему учить, я не буду даже подходить к ним. А ты — ты будешь ведьмой. И они испугаются тебя однажды: они, всегда пугавшие меня».       Так мать говорила во время уроков, но забыла о своих словах, когда родилась Бетси.       Агнес не знала, почему вспомнила о матери. Человек, шедший за ней, — а это наверняка был тот самый, — чем-то напоминал мать: прищуром глаз, бесстрашием, бессердечностью. Он уже начал выдавать себя: дышал громче, чем прежде.       Агнес делала вид, что ничего не слышит.       Так они дошли до конца — две безмолвные тени. Агнес коснулась последней преграды и, прежде чем сдвинуть ее, обернулась.       За ней никого не было.       Агнес посмотрела внимательнее, огляделась, постучала по стенам — ничего. Ни шагов, ни дыхания, ни силуэтов. Она стояла у двери в наружный мир совершенно одна: свободная и никем не преследуемая. Но холод сжимал ее костлявое тело, не позволял вдохнуть.        — Ты же не играешь со мной? — шепнула Агнес. Скала рассмеялась эхом.       Оставалось только открыть дверь, и Агнес повиновалась этому последнему зову. Она заранее прикрыла глаза, зная, что свет ударит прямо в лицо; но ее встретила темнота. Такая же, как и прежде.       Агнес сидела в лазе и, держась за камень, смотрела в круглую пещеру. В ту самую, где создавались сны.        — Играешь… — протянула Агнес.       В следующий миг ее схватили за руки и вытащили из лаза. Агнес уже не могла сопротивляться: холод и блуждание сломили ее окончательно; она повисла на незнакомце, слабо улыбаясь, и закрыла глаза.        — Эй! — ее встряхнули. — Эй, монашка! Ты не видела тут комара?

***

       — А в дальнюю комнату на втором этаже, — щебетала Энни, — я никогда не заходила, старику это не нравится. Он начинает ворчать. А мне и не надо, что мне там искать? У господ свои причуды.        — Синяя борода, — усмехнулся Эдвард. Энни пожала плечами, ничего не поняв.       Им позволялось бродить по дому, сидеть на кухне за чашкой чая, разгребать коллекцию мистера Райли и даже задавать этому усталому старику вопросы — какие угодно. Все равно он не мог ответить ни на один. Лишь изредка он вспоминал что-то важное и махал тростью в сторону Эдварда, широко открыв водянистые вялые глаза.       Ричард Райли умирал. По крайней мере — духовно. Его сознание скукоживалось и скукоживалось, пока там не осталась всего одна мысль: монеты.        — А что, ты и впрямь не знаешь его сына?       Энни мотнула головой:        — В жизни не видела. Старик все бормочет и бормочет о нем, да мне-то откуда знать, вдруг он все выдумывает. И никакой он не колдун, а то уже давно наколдовал бы себе сна.       Спать Ричарду Райли тоже не удавалось. Эдвард провел здесь всего несколько дней, но уже точно знал, когда Райли поднимается с измятой душной кровати и спускается в гостиную — в полночь. Каждый день этот ритуал повторялся. К утру у Райли получалось задремать в кресле, но первый же солнечный луч будил его, и все начиналось вновь.        — А если я скажу тебе, Энни, что знаю этого Генри?       Она недоверчиво нахмурилась, но перестала резать лук и посмотрела Эдварду в лицо.        — Я встречал его здесь, в Лондоне, — продолжал Эдвард. — Он был предводителем кучки безумцев, которые гонялись за комаром. Я тоже был среди этих безумцев, сходил с ума вместе с ними, даже взялся за поручение…       Энни заинтересовалась; ее губы дрогнули, когда Эдвард наклонился и зашептал:        — Но я его не выполнил. Я думал — все закончилось в том безымянном городке, который находится слишком близко к лесу, так близко… Я думал — покой найден, и охоты больше не будет. Но вот он! Здесь, у меня под боком. В соседней комнате отдыхает его старый отец, а сам он доберется сначала до Баркли, а после и до меня. Непременно.        — Так чего же ты сидишь тут? — фыркнула Энни, поняв, что готических страстей не будет. — Ехал бы домой, к своей жене. Кто знает, как она там без тебя…       Эдвард отмахнулся от нее и даже пожалел, что рассказал Энни о Беатрис, о ребенке, о тихом и вялом существовании в Йоркшире. Узнав, что «таинственный ночной гость» всего лишь бывший моряк, оставивший свою беременную жену невесть где, Энни перестала болтать без умолку. Теперь она рассказывала лишь то, чем Эдвард никак не мог бы заинтересоваться.       Например, о комнате Синей Бороды.       Эдвард и сам не понимал, что делает здесь. Монеты были опознаны, а на большее старый и больной Райли оказался не способен. Его водянистый взгляд преследовал Эдварда на лестницах, в коридорах, в маленькой гостевой спальне… Иногда он превращал свои полуночные скитания в сборы — складывал халаты, трость и пару книг в потертый саквояж, который потом забывал у камина. Энни каждое утро вынимала все это и, ворча, расставляла по местам.        — Пыльный гро… гротеск, — усмехался Эдвард. Он наконец-то нашел применение словам, которые вычитал из книг капитана во время дальних плаваний.        — Безбрежные моря бездуховности… Романтические страсти… Готика завешенных стен…       Энни всякий раз прислушивалась и закатывала глаза.       Дни тянулись, как древесная смола.       Однажды Эдвард задержался на заднем дворе — он расчищал сад — и вернулся домой уже ночью. Энни уходила спать в десять, старик укладывался еще раньше и ворочался в бесполезной дремоте. Эдварду совсем не хотелось спать. Он снял пальто и, устроившись у камина, вытянул ноги в сторону огня; стало тепло, но длинноногие тени двинулись на Эдварда со всех углов. «Тебе нечего делать здесь, — шептали они, и голос их напоминал шелест древесных углей в погасшем костре. — Возвращайся к жене. Уезжай с ней в теплые страны. Забудь о нас».       Эдвард никогда не слушал эти голоса. Он даже привык к их вечной трескотне, к давящему холоду, который забирался в живот во время таких разговоров. Прежде его согревала Беатрис, а сейчас Эдвард тянулся и тянулся к огню, пока не понял, что у пламени янтарный цвет.       Он вскочил и впервые по-настоящему испугался этого дома.       И впервые увидел призрака.       Даже не самого призрака, а часть его одеяния: подол, который скользнул по полу и скрылся за углом. Тихий шорох платья. Эдвард сглотнул и повернулся к тому углу, но не смог сделать и шага — камин и тени не отпускали его.        — Энни?.. — выдавил он так тихо, что не услышала бы даже муха. И тут же оборвал себя безжалостным:        — Нет, Энни спит.       Эдвард простоял бы так — окаменев — еще много часов, но скрип ступеней разбудил его. То был старик, спускающийся на привычный отдых у камина; не желая встречаться с ним взглядом, Эдвард сбежал к себе.       Он так и не смог уснуть.       Но перед рассветом ему в голову пришла спасительная мысль: если есть запретная комната, должен быть и ее обитатель. Кто-то, чьи шаги не слышны во тьме; кто-то, из-за кого Ричард Райли сидит у камина уже много ночей, ведь только ночью — когда Энни крепко спит — призрак может обрести плоть.       Эдвард отбросил одеяло и, поднявшись, хмуро посмотрел на предутреннее небо. На мгновение вспомнил Дэниела и шепнул себе:        — Он отважился, а ты — нет.       Эти слова заставили Эдварда выйти из комнаты.       Райли дремал в кресле — неизменно усталый, неизменно безумный. Его руки подрагивали во сне, будто Райли и там стремился кого-то поймать, схватить за плечи и смотреть, смотреть в испуганные молодые глаза, высасывая жизнь.       Проходя мимо него, Эдвард перекрестился.       Запретная комната его разочаровала: там не оказалось ничего, кроме пары старых стульев. У окна, впрочем, валялась еще и стопка газет; Эдвард заглянул в них, но быстро отчаялся найти что-то стоящее. Он посмотрел в окно и снова вспомнил Дэниела — но на этот раз в юности, когда они оба хотели чего-то, куда-то, зачем-то… Когда расследование еще не легло ношей на их плечи.       Что-то зашелестело за спиной, и Эдвард, резко развернувшись, выронил газету.

***

      Нанимая ее в горничные, Генри Райли поставил Энни три условия.       Первое — не рассказывать посторонним, что они знакомы. Энни фыркнула тогда, но согласилась.       Второе — не рассказывать посторонним, кто такие Райли и чем они занимаются. Энни было все равно. Она даже не радовалась скорому заработку: придется оставить сестер, а ведь им нет и шестнадцати. Деньги, которые она будет присылать каждую неделю, уйдут на отцово пойло.       Но и отказаться она не могла: Генри Райли смотрел слишком мрачно, слишком настойчиво. Энни не умела говорить «нет» господам в плащах и с секретами: когда-то так же поступила ее бестолковая сестра.       Энни была толковой. Она согласилась и на второе условие.       Третье оказалось куда проще — притворяться бедной глупой девушкой все те месяцы, что она проведет у мистера Райли. Тараторить без умолку, если в дом придут гости. Прятать глаза. Энни пожала плечами и приняла последнее условие, но тут Генри заявил, что есть еще и требования.       Она должна была распространять слухи. Мол, поселился в Лондоне коллекционер монет; лицо у него демоническое, а нрав настолько крутой, что на родине его звали колдуном. Мол, старик Райли не беспомощен, а слаб после ночных кутежей с ведьмами; дом его черен, словно воронье гнездо, а глаза бесцветны и глубоки.       Энни слушала все это и смотрела на Генри, на его бледные мягкие губы, на легкую рыжину его волос… и думала, что не откажет и по другой причине.       «Как же я узнаю, что передо мной не посторонний?» — задала она единственный вопрос. И Генри ответил: «Узнаешь не ты. Узнает мой отец. Тогда тебе останется только ждать».       Энни не думала, что «тот самый» заявится ночью. Да еще и в дырявом плаще. Но старик Райли его распознал даже в таком одеянии, вцепился в его плечи, и Энни убежала на кухню — отдышаться. Целых два года Генри готовил ее к этому испытанию, почти не зная, кем окажется нужный человек; но теперь у нее не оставалось времени.       Она сразу поняла, что не стоило бояться. Эдвард оказался податливым, как масло в жару: он в первые же дни рассказал о своей тихой жизни, которую разворошило появление монет. И Энни сначала болтала без умолку, как ей было приказано, а после заговорила о вещах таинственных, неизвестных простым людям, не таящим господских секретов. И Эдварда это привлекло. Он потянулся к запретной комнате, а Энни не стала преграждать ему путь, хоть и знала, что мистеру Райли это не понравится.       «Зачем мы все это делаем?» — спросила она однажды в длинном нерешительном письме. И Генри ответил: «Я не знаю. Так пожелал отец. Он сказал, что перепробовал все… что это единственный возможный путь к Маргарет».       Так пожелал Ричард Райли — а потом окончательно забыл, чего хотел. Лишь появление гостьи ненадолго взволновало его; наивный в своем безумстве, он думал, что Энни ничего не замечает. О нет, Энни заметила в первый же день. И подружилась с этой маленькой седой женщиной, которая боялась говорить о своем прошлом.       Из-за нее Энни решила слегка изменить план старика Райли.       Сейчас Энни стояла рядом с гостьей, придерживая ее за локоть, и смотрела на Эдварда. А он все не решался заговорить, хоть прошло уже больше минуты.        — Мне выйти?       Гостья покачала головой и кашлянула; от резкого звука Эдвард наконец-то оттаял.        — Дьявол! — хрипло выдохнул он. — Это же вы! Элиза Баркли!       Гостья, за столько недель пребывания здесь так и не назвавшая своего имени, вздрогнула. Энни осторожно подвела ее к стулу, усадила. На второй стул опустился ошарашенный Эдвард.        — Отведи меня к нему, — Элиза Баркли склонилась, сжала свои колени. — К Дэниелу. Только ты можешь знать, где он.       Энни стало немного жаль Эдварда — он вообще ничего не понимал. Ни этой игры с запретной комнатой, которая никогда не была запретной. Ни слов Элизы. Ни тайн «готического» дома, бессмысленных для Энни, великих для Ричарда Райли.        — Мы тебе все расскажем, — пообещала она и улыбнулась, пытаясь приободрить Эдварда. — То есть, она тебе все расскажет… Когда ты ее уведешь.        — Я обратилась к Ричарду… — Элиза даже не слышала Энни, не замечала ее бесплодных попыток. — Больше было не к кому. Он старый друг Гарри, но они давно не встречались… И он все-таки мне помог, несмотря на свое… состояние.       Она прерывалась, чтобы тихо кашлянуть в кулак. «В лечебнице я застудила грудь, — говорила Элиза. — Но скоро я уеду в края, где нет холода».        — Надо торопиться, — она вдруг засуетилась, встала со стула, рухнула обратно… Энни мягко подняла ее и, обняв, помогла удержаться на ногах. Кивнула Эдварду:        — Ну же, пойдем!       В гостиной их ждал бодрый, почти счастливый Ричард Райли.       Энни едва не выпустила руку Элизы, поняв, что Райли обезумел окончательно — у виска он держал револьвер. И смотрел так, будто недавно увидел цветение сливовых деревьев: с мерцающей радостью в оживших на мгновение глазах.        — Эй! — вскрикнул Эдвард, отступая. Слеза скатилась по его щеке, и Энни поняла, что простой бывший моряк не может вынести всего этого; он раскалывался на льдины прямо здесь, на последней ступеньке лестницы. Энни и самой хотелось улечься, закрыть глаза и уши, представить теплые края; впервые она пожалела, что не сумела отказать Генри.        — Да что тут творится?!       Заметив, что Эдвард вот-вот сорвется, Райли потряс револьвером:        — Не проведете меня, не проведете! Вот что вы задумали все вместе… И ты с ними, Элиза! Кто приютил тебя, когда ты явилась сюда, мокрая от снега?       Элиза покачала головой и вцепилась в руку Энни, почти вонзила ногти в ее запястье.       — Это был мой план! Это я все придумал… Сидеть тут подобно кроту, выжидать, выжидать… Я мог бы ждать до смерти. Сколько угодно. И сколько угодно я мог притворяться.       «Порой мне кажется, — улыбнулась Энни, когда они с Генри гуляли по осеннему саду, — что ваш отец не совсем безумен. Сегодня он даже вспомнил, когда родился». И Генри, смеясь, ответил: «Безумием называют то, чего простаки не могут достичь».       Энни тоже вцепилась в руку Элизы.       Энни ни разу не спрашивала у Генри, как он ее нашел, почему выбрал именно ее среди сотен таких же девушек.       — Ты пойдешь со мной, — Райли кивнул Эдварду, и тот был вынужден подойти. — И ты пойдешь со мной.       Элиза присоединилась к ним, сразу забыв о помощи Энни.        — А ты, — Райли отвел пистолет от своего виска, — останешься здесь.       Энни перевалилась через перила и, оттолкнувшись, бросилась на пол. Пуля воткнулась в одну из ступеней пару секунд спустя; и тут же револьвер, выбитый Эдвардом, полетел в сторону камина. Должно быть, завязалась драка. Убегая, Энни слышала крики Элизы, пыхтение, топот… Но остановиться и обернуться она уже не могла — щемящее желание жить волокло ее в зимнее утро, на свободу.       Выбежав, Энни сперва не могла понять, куда ей теперь идти.       «Это нечто прекрасное, — сказал Генри после поцелуя, который оставил на ее щеке из жалости. — Настолько прекрасное, что видят и слышат его не все. Отец так пожелал, и я ищу. Я всегда буду искать».       Он смотрел так ясно и светло в тот миг прощания.       Секунды назад его отец чуть не убил Энни.       Она колебалась совсем недолго. Ее маленькая простецкая душа не выдержала бы господских причуд, великих тайн, призрачных погонь в ночной тишине. Осознав это, Энни пошла прочь от черного особняка, от криков и мольбы в его глубине; ее ждал Ист-Энд — проклятый богом и дьяволом, но понятный.       Непонимание выпотрошило бы ее. А Энни всегда была толковой.