Правосудие птиц

      Бабушку Кэтрин наспех закопали неизвестно где, а для семейства старейшин подготовили хорошие могилы. В тихом месте: их не смоет дождем, не снесет оползнем, и вокруг будут только птицы. Никто не смог найти цветы или зелень в заснеженном лесу, и холмики украсили ветвями. Серо, сыро, некрасиво.       Дэниел морщился, сутулился от холода и тщетно искал в толпе Кэтрин. Она ускользнула вчера и не показывалась все утро. Может, Питер и не привел ее: полагалось молчать и покоряться смерти, а Кэтрин этого не умела.       Какой-то невысокий лысый старикашка бормотал молитву. Его прерывали, а он все не унимался, и это упорство даже начинало смешить. В толпе было много таких полузнакомых лиц — молодые девушки, хмурые дети с мягкими квадратами лиц, утомленные дорогой старики и старухи… Почти вся деревня стояла у могил.       Мать Питера не перенесла смерть дочери. «У нее сердце кровью наполнилось, — шептала всем повитуха. — И лопнуло! И все у нее было багровое. Ногти, глаза, губы… Когда я ее обмывала, мне все время казалось, что вот-вот вся кровь вытечет через ноздри». Скала забрала сразу двоих: веселую, милую Бетси и ее загадочную мать, которую все почему-то называли именно матерью Питера, наверняка забыв, откуда взялась эта хмурая некрасивая женщина.       И что она прятала в подвале, за бочонками джина.       Финеган стоял поодаль, прислонившись к дереву. Он где-то раздобыл бутыль эля и по старой привычке пробовал к ней прикладываться, но тут же все выплевывал. Он смотрел с таким отчаянием, что Дэниел пожалел его.        — Дружище Финеган!        — А, это ты, чужак… Еле я тебя учуял. Теперь ты пахнешь почти как все.       Это насторожило Дэниела: казалось, потеряв въедливый аромат спирта и паральдегида, он окончательно сольется с деревней и весь посереет, скукожится…       Финеган всхлипнул и отбросил бутыль.        — Дуглас все-таки взял моего барана… Старый пройдоха! Я ему говорю, зарежешь к зиме, а он мне говорит, зачем его резать?       «И правильно, барашек заслуживает пожить еще немного».       Финеган вывернул карманы и вытряхнул из них крошки, обрывки ниток, одинокую пуговицу. Последним выпал лист бумаги. Финеган подобрал его брезгливо, будто лист обмазали ядом, и сунул Дэниелу:        — Он мне дал эля, а я ему говорю, не надо мне эля! Лучше возьми вот это, говорю. А он не согласился, старый лис, он выпроводил меня. Возьми ты, чужак. Они испугаются. Я-то думал, наш Дуглас храбрец, а он…       Дэниел принялся осматривать листок. Каракули, кляксы… Не разобрать ни одного слова. Но слова — или их подобия — расположились в четыре строки и напоминали стихотворение.        — И что это? Признание в любви?       Финеган выпрямился и вытянул почти бесцветные губы в жалостливую улыбку:        — Это моя ноша. Но теперь все, я отдал ее тебе, теперь ты будешь открывать барьер.       Дэниел чуть не выронил листок, внезапно осознав, как важны эти каракули. Судорожно оглядываясь, он спрятал бумажку в карман.       Дэниел хотел отвести Финегана в сторонку и хорошенько его расспросить, но тут, разрывая почтительную тишину похорон, раздался уверенный крик:        — Смотрите сюда!       Это был Питер. Он стоял на высоком пне — ружье за спиной, решимость на грубом лице, прищуренные злые глаза. Дэниел вздохнул и прислушался.        — Моя мать была тяжело больна и умерла.       «Общеизвестный факт».       Питер кашлянул. Он явно не умел произносить речи, но взобравшийся на трибуну обязан говорить.        — Мою сестру убили. Такой же парень, как вы. Мы кормили его, дали ему жилье, приблизили к себе.       «Все ты знаешь, — Дэниел прищурился и подавил желание презрительно сплюнуть. — Все ты понимаешь, свинья».        — И теперь мы понимаем, как важна семья. Мы понимаем, что барьер — и защита наша, и тюрьма.       Слово «тюрьма» взволновало толпу. Позабывшие тайну старики и не побывавшие в скале дети оглядывали остальных с непониманием. А знающие молчали почтительно, покорно, словно не люди стояли тут, а стадо баранов.       Дэниела переполняло раздражение. В эти мгновения он ненавидел все: Питера, его бессмысленный монолог, немых слушателей, скалу, Сайласа-убийцу, собственное любопытство… Хотелось вновь пересечь барьер, но в этот раз — по-настоящему.        — Финеган бездетен, — выпалил Питер неожиданно. Толпа вздрогнула, как единый организм, как громадное доисторическое насекомое с сотней ног.        — Его дар уйдет вместе с ним. И мы будем заперты здесь навсегда.       «Выходит, вам самим не нравится тут жить. Зачем же тогда нужен этот барьер, кого он пытается охранять или держать в плену?»        — Поэтому я подыскал Финегану жену.       «Молли, — понесся шепот по толпе, — Молли, Молли…»        — Агнес.       Толпа выдохнула с легким удивлением.       Ее здесь не было, но Дэниел отчетливо представил вытянутое от гнева лицо Агнес. Том посмотрел на Питера с явным недовольством: похоже, в семье старейшин начался разлад.       Толпе было все равно, о ком сплетничать, кого бояться или почитать. Бессловесная покорность этих людей, почти осязаемая серость их лиц и рук, одинаково враждебные взгляды — все это давно утомило Дэниела. Казалось, он и сам становится частью этого карандашного рисунка: карикатурный репортер с крысиными зубками и тонкой шеей.       Кэтрин много говорила вчера, но Дэниел запомнил только два предложения. «Не ходи в скалу, там не на что смотреть».       А второе: «Том умеет рисовать».       Ночью Дэниел думал, что Кэтрин начала бредить. Кисть и карандаш никак не желали ложиться в грубые ладони Тома. Художники не смотрят так, не живут так, не бывают столь жестоки и тупы. Но сейчас появилась пронзительная догадка, почти спасение для всех, почти ответ на все неразрешимые вопросы: Том умеет рисовать.       Когда толпа разбрелась, старейшины сели на корточки у могил и замерли не то в молитве, не то в приступе паралича. Могучий Билл осел за ночь. Его крепкие плечи согнулись, голова опустилась, а спина, прежде невероятно широкая, теперь казалась не больше ладони. Он гладил свежий холмик — могилу Бетси — и что-то шептал сыновьям.       Изредка они оборачивались и пронзали Дэниела гневными взглядами.        — Слушай, — Дэниел повернулся к Финегану. — Как ты это написал, ты же слеп?       Финеган пожал плечами так обыденно, словно речь шла о списке покупок для бакалейщика.        — А это не я писал. Я говорил. Писала Мэгги.       Дэниел не стал спрашивать, кто такая Мэгги. Наверняка она сейчас лежала рядом с дочерью — мать старейшин, скрывавшая слишком много тайн. Тайны ушли с ней под землю, и теперь никак не разгадать: все запутывается, нити затягиваются у Дэниела на шее и увлекают в скалу, в скалу…       Она, будто подслушав мысли, призывно оскалилась, приоткрыла ненасытный черный рот. Дэниел протер глаза, а когда вновь поднял голову — скалы перед ним уже не было.       Старейшины закрывали обзор вновь окрепшими плечами. Сплевывали на мерзлую землю. Прищуривали злые, насмешливые глаза: так они смотрели в первый день, когда нашли Дэниела в лесу.        — Дай Финегану своего снадобья, пусть повеселеет к свадьбе, — Могучий Билл говорил почти добродушно.       Дэниел достал пузырек с разбавленным паральдегидом и на глазах у старейшин осчастливил Финегана. Тот взбодрился, но лекарство уже не действовало как прежде: нужно было увеличивать дозы, а это становилось опасно. Старейшинам, впрочем, было все равно — увидев, как Финеган радуется, они оставили Дэниела в покое.       Но поддели:        — Пора и тебе жениться. Девушек у нас достаточно.       Дэниел выдавил воодушевленную улыбку и тотчас отвернулся. Старейшины забрали Финегана и направились к деревне — казалось, похорон не было вовсе. Предстоящая свадьба между ведьмой-травницей и шепчущим стариком захватила их, как детей захватывает ожидание праздника, пусть конечного, пусть бессмысленного.       И только сейчас, глядя в самую глубь манящей скалы, Дэниел вспомнил — о могиле Сайласа не было ни слова. Старейшины могли закопать его где-нибудь неподалеку… или не хоронить вовсе. Может, скала забрала свое блудное дитя.       А может, Сайлас жив.        — Ничего ты не скажешь, — горько усмехнулся Дэниел, разглядывая скалу. Сегодня она была особенно высокой, темной. Словно праздновала понятный только ей триумф.        — Все знаешь — но ничего не скажешь. И даже если я влезу… Проглотишь, как мать Молли. Как всех этих несчастных! Что же тебе надо?!       Он вспоминал комара, общество по оживлению насекомых, отчаянного Перепелку, брюзгливого Бернса, горящие глаза Хиггинса… Газеты крутились перед глазами, выбрасывая заголовки во мрак зимнего леса — найдена девушка, а убийца не найден, поселение призраков, все смертно, а они живут в сердце гор и молчат, удивительно долго молчат…       Дэниел никак не мог понять, какие из его догадок верны. Оставалась последняя ступень, ключ к пониманию лежал совсем близко, стоило только протянуть руку, войти…        — Не получишь! — он подобрал сухую ветку и бросил в пасть скалы. — Подавись!       Деревня ждала его внизу — уже гремящая слухами о свадьбе. Спускаясь, Дэниел отчетливо понимал, что скала его запутывает, не позволяет прикоснуться к правде и держит на крючке мимолетных видений. Совсем как Кэтрин, он жаждал истины, но уже не мог получить ее привычным путем.       Но Том умел рисовать. Это давало слабую надежду.

***

Йоркшир, полгода назад       Беатрис всегда считала себя благовоспитанной девушкой.       Она усердно молилась, часто ходила в церковь, вспоминала мать с теплотой и уважала отца. Она не позволяла себе гулять с мужчинами, отвечать на их ухаживания и даже говорить с ними без необходимости. Мало того, она каждую субботу пекла мясной пирог для старой мисс Харрис, что бедствовала по соседству.       Достоинств у Беатрис было, несомненно, больше, чем грехов.       Ее отец держал лавчонку. Последние несколько лет дела у него шли так хорошо, что он однажды повез всю семью — дочку и двоих маленьких сыновей — в Йорк. Они жили — подумать только! — в большой светлой комнате с шелковыми занавесками. Беатрис купила себе маленький желтый зонт и целый месяц разгуливала с ним, пока солнце окончательно не скрылось за осенними облаками. В тот же год ей сшили чудесное розовое платье с оборками, и Беатрис, кружась перед зеркалом, впервые поняла — она красива.       Но, к сожалению, не безгрешна. Осознание этого пришло к Беатрис зимой, когда в городке появились пятеро чудаков, и отец начал крепче запирать двери на ночь. Однажды Беатрис нашла отца в подвале — он уснул на сундуке с золотом, крепко обняв потертую железную крышку. Теперь монеты редко доставались из сундука: залегли там подобно старым пиратским кладам, о которых судачили глупые мальчишки. Отец бледнел и чах.       Он боялся этих пятерых. Городок же поначалу чуждался пришельцев, а потом начал посмеиваться над ними.       Пятеро поселились у мисс Харрис. Она была не против — платили они исправно, приходили только по ночам. Днем эти чудаки бродили по лесу и тщательно что-то искали.       Мисс Харрис теперь едва ли нуждалась в мясном пироге, но Беатрис все равно ходила к ней каждую субботу, надеясь обрывком разговора утолить свое любопытство. Но все было тщетно — золото нравилось всем, и даже в костлявой старушечьей руке оно сияло. Мисс Харрис улыбалась, но молчала.       Беатрис и сама умела молчать. С тех пор, как первые монеты были брошены в сундук — много лет назад — она провела сотни ночей, с тревогой ожидая стука в заднюю дверь. Почему-то отец, тот еще пройдоха, доверил переговоры своей малолетней дочери. Из года в год она принимала странных, пахнущих лесом гостей, считала деньги в полутьме и выдавала продукты. Беатрис привыкла видеть этих безымянных людей на заднем дворе, слушать их странноватую тихую речь, получать награду за наградой.       Но шесть лет назад они пропали на целых четыре года. А когда все-таки вернулись, с ними был еще один безымянный человек — такой же хмурый, усталый, но смотрел он куда мягче. И даже улыбнулся. Беатрис запомнила его добрые глаза, несмелый смех и красный шарф; волнение, охватившее ее тогда, наверняка не шло благовоспитанной девушке.       Впрочем, Беатрис быстро забыла этого пришельца — ее захватили Йорк, путешествия, платья, зонты, новые лица… Она кружилась в этом водовороте настоящей жизни и хотела непонятно чего: стать актрисой, сбежать, прослыть распутницей, но чтобы смех ее не утихал, а скука серого, словно пепел, существования никогда ее не касалась.       Тогда Беатрис казалось, что жизнь бесконечна, а она сама бесконечно свободна.       Но все вернулось — городок, колыхание жестяных вывесок на ветру, унылые лица и пирог для мисс Харрис. Эти пятеро были чем-то совершенно новым, неизведанным, и Беатрис не собиралась их упускать.       Вскоре Беатрис удалось поймать одного из пятерых в трактире. Это был светловолосый юноша в поношенном длинном сюртуке. Он развалился на стуле и вполголоса болтал со стариком Эбенезером; когда подошла Беатрис, разговор тотчас прекратился.        — Дядюшка Эбенезер, — улыбнулась Беатрис, — вас ищет жена. Она просила передать, чтобы вы купили лука и соли.       Эбенезер огляделся, крякнул и со вздохом поднялся.        — Жены! — процедил он, виновато глядя на юношу. Тот понимающе кивнул, и вскоре Эбенезер удалился, а Беатрис не замедлила бросить на юношу пылкий взгляд.        — А вам, видимо, что-то и от меня нужно? — усмехнулся он. — Жены у меня нет, денег на лук и соль — тоже. Все, что есть, приходится тратить на раскопки.       «Так вот чем вы занимаетесь в лесу с утра до вечера!»       Юноша, похоже, был не прочь поговорить. Зима давно угасла, отзвенела мартовская капель, и городок захватила та пора, которую так ждут влюбленные.        — Вы здесь уже несколько месяцев, — Беатрис медленно повернулась к выходу, вынуждая юношу подняться. — Жаль, если совсем ничего не нашли. Где ваши друзья? А, не отвечайте. Они, должно быть, отдыхают где-нибудь, как и вы. У вас очень любопытное лицо. Я будто бы видела вас раньше…       Она говорила, не оборачиваясь, словно сама с собой, а юноша шел за ней подобно псу на поводке. Когда они оказались на малолюдной улице, он наконец решился открыть рот:        — И я вас тоже… будто бы… раньше видел.       Беатрис изобразила радость и засмеялась:        — Вот как! Значит, мы с вами можем говорить совершенно свободно, если мы уже будто бы знакомы.        — Я Эдвард, — он поклонился.        — Беатрис.       Они проговорили весь день. Вернувшись домой, Беатрис заперлась в своей комнатке и вдруг рассмеялась по совершенно непонятной причине. Она не узнала ничего полезного: Эдвард рассказывал о суете больших городов, о том, как молчит и ревет море, о себе. А Беатрис совсем нечего было рассказать этому умному, веселому, просвещенному человеку, поэтому она покорно слушала, словно околдованная весной и этим разговором.        — Ничего-ничего, — успокаивала она себя перед сном. — Я просто растерялась. Завтра я попробую еще раз.       Утром она отвела младших братьев в мастерскую, где они учились столярничать, и принялась ждать Эдварда в условленном месте.       Он пришел довольно быстро. Протянул ей букетик зеленых веток, и Беатрис приняла с улыбкой. А потом они гуляли почти весь день, и Беатрис снова боялась задавать вопросы, а Эдвард снова ухитрялся закрыть ей рот находчивым высказыванием или умелой шуткой.       Через пару недель Беатрис заметила, что Эдвард совершенно забросил раскопки. Его друзья по-прежнему ходили в лес и возвращались грязные, усталые, а он только и делал, что гулял с Беатрис. У подобного безрассудства могла быть лишь одна причина.       Осознание пришло к Беатрис вечером: она расчесывала волосы и от волнения так дернулась, что вырвала целый клок.        — Ой! — вскрикнула Беатрис, сдерживая смех. Почему-то ей стало удивительно хорошо: даже боль показалась пустячной.       В ту ночь она не смогла уснуть и все думала — с трепетанием — о суете больших городов, в которые теперь гораздо легче попасть.       Назавтра Беатрис принарядилась. Надела то розовое платье, взяла зонт — было уже достаточно жарко. Но Эдвард внезапно заявил, что собирается повести ее в лес.        — Зачем же? — удивилась Беатрис. Эдвард пожал плечами:        — Там можно спокойно поговорить.       Беатрис пришлось сложить зонт, сжать зубы и взобраться на коня, которого Эдвард заботливо подготовил. Сам он уселся сзади и взял Беатрис за талию, отчего она несколько засомневалась в пристойности лесных разговоров. Но отказать она уже не могла — и вовсе не из-за тайны, которая давно перестала быть ужасно важной.       Лес был, к счастью, сух и светел. Они добрались до тихой полянки и спешились. Беатрис сердито поправила платье, безнадежно измятое после езды:        — И о чем же мы будем говорить?        — О вас, милая.       Беатрис непонимающе нахмурилась. Эдвард взял ее за локоть и подвел к дереву, склонился над ней.        — Ваш отец что-то слишком редко выходит на улицу. Он болен?       Все еще ничего не понимая, Беатрис покачала головой:        — Он просто состарился и не хочет больше работать.        — Ему же всего сорок семь, — улыбнулся Эдвард. — Или он что-то прячет у себя в подвале?       Беатрис вздрогнула и посмотрела на Эдварда совершенно по-другому: почти со страхом. Все их прежние разговоры показались ничтожными, ненужными. Что-то не позволяло ей пошевелиться. Усталость после быстрой езды? Необычные вопросы? Или то волнение, которое не пристало испытывать благовоспитанной девушке, но которое все равно пробирается в девичьи сердца?        — Вы что-то знаете?..       Эдвард только улыбнулся шире.        — Что вы знаете?!        — Все.       По ее телу разлился сковывающий холод. Беатрис беспомощно повела плечами, надеясь, что Эдвард все-таки шутит, но ни смешинки не было в его глазах.        — Откуда же?        — О, вы не знаете силы сплетен, — он облокотился о ствол и теперь прижимал Беатрис к дереву. — От мисс Харрис к другой старушке, от той к торговке, от торговки к трактирщику… И вскоре весь городок шепчется о том, что именно вы храните в сундуке, мисс Браун, и на какие деньги ваш отец поехал в Йорк.        — Он лавочник, — Беатрис отвернулась. — У нас всегда много денег.        — О-о, — выдохнул Эдвард прямо ей в лицо, — не так много. Вы не представляете, как долго мы вас искали. Этот ваш городок. Йоркшир велик…       Он теперь совсем не казался обаятельным и милым. Даже в светлых спутанных волосах появилось что-то бесовское.        — Кто ваш благодетель, мисс Браун?        — С чего вы взяли, негодяй, — она подняла голову, — что я вам расскажу?!       Эдвард улыбнулся как прежде — нежно и мягко — и быстро поцеловал Беатрис в щеку. Она вздрогнула и широко открыла глаза, моля себя не отдаваться этому странному, совершенно непристойному чувству, но шепот разума становился все тише и тише.        — Нетрудно было догадаться, — он усмехнулся, — что вы по уши в меня влюбились. Столько прогулок у нас было, а вы и рта не раскрыли, все слушали!        — Я просто была вежлива…       Он склонил голову набок и рассмеялся.        — Перестаньте дурачиться!        — Перестану, — внезапно согласился Эдвард и, быстро приблизившись, поцеловал Беатрис в губы.       Прежде она бы не потерпела такого нахальства, но разума в ней теперь совсем не осталось. Только весна. И дыхание леса, такое необычное здесь, на тихой темной поляне.        — Ну ладно, ладно, — Беатрис опустила голову, прячась от поцелуев. — Что вы хотите узнать?        — А вы все-все расскажете? — Эдвард улыбался, мягко прикасаясь губами к ее лбу и щекам.       Беатрис была вынуждена кивнуть. Она совершенно не понимала, что делает: возможно, эти пятеро вырыли в лесу какое-то волшебное зелье и облили им весь унылый городок.        — Кто дает вам золото?        — Я так и не узнала их имен, — слова вырывались сами, и поначалу Беатрис пыталась их сдерживать, а потом сдалась. — Они появились много лет назад, когда я была совсем ребенком. И приходили каждый год. Знаю лишь одно — они живут в лесу. Или где-то за лесом и горами. Лица у них… квадратные. И всех будто из одного дуба вырубили. Но был один… необычный. У него был красный шарф.        — Полезного, милая, маловато, — вздохнул Эдвард, и Беатрис тотчас почувствовала себя виноватой. Она прикрыла глаза, вспоминая и борясь с совестью.        — Они поставили нам два условия…       Лес будто становился мрачней, а краски весны постепенно бледнели. Заметив это, Беатрис вздрогнула и сжала руку Эдварда, а он даже не стал оглядываться.        — Ты что, не видишь?!        — Продолжай, — пробормотал он, глядя как-то полусонно, будто преображение леса и весна опоили и его.       Беатрис попыталась вырваться, отойти, но Эдвард не отпускал.        — Два условия, — заговорила она громко, отчаянно. — Первое — никому ничего не рассказывать. Второе — никогда не следовать за ними. Никогда.        — Ты боялась их, милая? Или они тебе нравились? Что еще они рассказывали о своем лесе?       Эдвард словно помешался на этих пришельцах. Беатрис теперь казалось, что на нее кто-то усердно, пытливо смотрит, а откуда — не понять. Сейчас полянка была совершенно серой, ни одного цветного пятна не осталось, а Эдвард даже не обращал внимания: смотрел только на Беатрис, требовательно сжимал ее руки, взглядом обещая награду.       И Беатрис поняла — пока она не расскажет все, это не закончится.        — Они говорили, что грешны. Все они. И тот, что с шарфом. Мол, обитель их впускает только грешников, а где эта обитель — нам, простым людям, знать нельзя.        — Кто еще знает, кроме тебя и отца?        — Никто, клянусь! Я никому не рассказывала. Но гостей из леса могли видеть у нашего дома… могли судачить. Таким отец обычно говорил, что это наши дальние родственники. Но соседи все равно думают, что мы продали души дьяволу…       Эдвард, похоже, успокоился. Поняв, что Беатрис действительно рассказала все, он выпустил ее руку и посмотрел виновато.        — Я должен был это разузнать. Все гораздо сложнее и опасней, чем ты думаешь.       Его признания и оправдания уже не волновали Беатрис. Неведомый взгляд становился все острей — он словно пронзал ее тело, разрывая платье на мелкие куски. Но полянка была совершенно пуста.        — Эдвард, — прошептала Беатрис, когда стало совсем невмоготу, — пойдем скорее домой. Здесь что-то не так…        — Когда они появляются, эти ваши благодетели?       «Что же тебе еще нужно, обольститель?!»       Все же Беатрис процедила:        — Обычно в начале осени.       Эдвард ухмыльнулся и по-свойски обхватил ее талию:        — Отлично! Пойдем, мне еще нужно поговорить с твоим отцом о сватовстве.       Беатрис вспыхнула, заулыбалась и еле сдержалась, чтобы не поцеловать Эдварда снова. Теперь серость поляны уже не казалась такой удручающей.       Все же, уходя, Беатрис бросила на поляну прощальный взгляд — и с удивлением заметила, что та снова обрела цвет, словно и не творилось тут никогда никакой чертовщины.