Правосудие птиц

      — Баркли, Бейкер, Бернс. Редко встретишь трех джентльменов с настолько созвучными…        — Доктор, — крикнул извозчик, — мы приехали!       Они вышли, и сапоги зачавкали по жидкой грязи. Бернс поднял ногу и брезгливо потряс, но все было тщетно: недавний дождь размыл дорогу до самых ворот лечебницы. Сама она, отгороженная от мира, тоскливо высилась вдали.       Бернс редко здесь бывал. Сюда сваливали безнадежных больных, которым не смогли помочь лондонские врачи. Это место, полное отчаяния, сырости и вялых деревьев, раздражало его, показывая бессилие медицины перед человеческим упрямством.       Баркли и Бейкер, прижавшись друг к другу плечами, скромно ждали. Их облик снова ненадолго умилил Бернса, никогда не имевшего детей. Но он тут же одернул себя: с появлением комара он стал недоверчив, а с наступлением старости — ворчлив. Его роль почти отыграна, он всего лишь проводник, он едва ли поймает преступника. Страсть бурлит только в молодых телах.       Сторож провел их в здание. Особняк, наверняка блиставший во времена регентства [1], обветшал. В пасти мраморного льва сидела серая кошка; увидев гостей, она радостно мяукнула и убежала в запущенный сад. Скрипучие двери, темные коридоры, возгласы, крики и тихие стоны со всех сторон — и вот, наконец, светлый кабинет.       Бернс снял шляпу и кашлянул. Доктор Хиггинс, дремавший в кресле, встрепенулся и поднял голову. Его дряблое красное лицо разгладилось от удивления:        — Джонатан!       Они обнялись. На столе стоял черный кожаный ящичек; Хиггинс достал оттуда носовой платок и вытер шею. И только потом обратил внимание на Бейкера и Баркли, которые скромно ожидали в дверях.       Хиггинс поднял брови и положил руки на стол.        — У меня нет мест.       Бернс обернулся и оглядел своих подопечных: их чистая, но простая одежда, равнодушно-покорные глаза и опущенные плечи не оставляли сомнений в том, что они не гости здесь, а жильцы.        — Безнадежны, — вздохнул Бернс, усаживаясь. — Совсем.       Пара умоляющих взглядов — и Хиггинс смягчился.        — Доусон! Отведите их в палату номер двенадцать. Один займет койку покойного Уильямса, второму пока дайте матрас.       Когда «помешанных» увели, Хиггинс взял бумагу, перо и приготовился записывать. Бернс почесал затылок. «Сказаться уставшим с дороги? Все равно потребуется письмо…»       Он придвинулся к столу и вздохнул.        — У первого, Баркли, то особое состояние, которое я бы назвал «циркулярным психозом».[2] Другого объяснения я не нашел. Он из обедневшей, но некогда знаменитой семьи. На последние деньги дядюшка сдал его в лондонскую лечебницу, откуда наш молодчик сбегал три раза.       Хиггинс усмехнулся и вытер шею еще раз — несмотря на позднюю осень, в кабинете было душно. Он повторил несколько раз — «Баркли, Баркли» — словно пытаясь что-то вспомнить.        — Как и все они, Баркли уверен, что ничем не болен. Мы, мол, все придумали. Но его состояние ухудшается… Порой он весел, порой — ужасно грустен.        — Как и все мы, — Хиггинс покачал головой. — Уж прости, Джонатан, но я не вижу причин содержать этого человека, лишая кого-то места.       Бернс заерзал на кресле: открытие было близко. Как сказал Баркли, один из жильцов этого мрачного дома хранит ужасные тайны; и если получится, то Бернса отпустят кошмары, мучившие его целых шестьдесят лет.        — Раньше он мог быть полезен, даже учился, — продолжал Бернс с воодушевлением. — Но с восемнадцати лет впал в это вечное чередование. Наблюдая за ним, я разделил его существование на две фазы: подъем и спад. Во время подъема он силен, уверен в себе, весел и готов на все. Иногда он бывает так возбужден, что начинает разбрасывать предметы, рвать бумагу, кричать… Он объясняет это невыносимой радостью. Во время спада Баркли мрачен. Он может неделями не выходить из комнаты, ни с кем не говорит, и дни его проходят бесцельно.       Доктора Бернса совершенно не интересовало, каково будет Баркли все это представлять. Он увлекся описанием: таких пациентов у него еще не было. Даже Хиггинс, прежде равнодушный, поднимал брови уже не так снисходительно.       Приписав Баркли еще полдюжины диковинных симптомов (бессвязная речь, желание есть деревянные вещи, повышенный интерес к пожилым женщинам), Бернс перешел ко второму пациенту. К тому времени глаза Хиггинса загорелись, руки чуть подрагивали.        — У Бейкера одна особенность — непреодолимое желание убить себя. В борьбе с жизнью он готов на все. Он бывший моряк. Его выгнали на сушу за необычайно затейливый способ самоубийства: он связал кока, занял его место и вместо рома дал капитану морской воды. Бейкер надеялся, что его предадут суду и повесят на рее, но жизнь оказалась скучнее книжек про пиратов. Его выбросили на сушу, и с тех пор он — вот уже пять лет — пытается убить себя.       Хиггинс засмеялся.        — Мы пытались держать ножи и прочее оружие подальше от него, но он превращал в оружие все, что мог найти. Однажды он разломал деревянную тарелку, всадил себе щепку в глаз и ждал гангрены, но даже глаза не лишился. Медицина!       Бернс кашлянул, заметив, что слишком увлекся.       Хиггинс принял обоих. Даже распорядился дать им по койке и накормить. Удовлетворенный, Бернс собирался уезжать, но тут сообщили, что одна из лошадей сломала ногу из-за жидкой грязи. Пока не привезут новую, придется задержаться.        — Куда тебе ехать? — уговаривал Хиггинс. — Почти ночь. У меня в комнате есть отличный диван и бутылка рома: разогреем старые кости!       Полчаса спустя Бернс, одетый в теплый халат, распивал ром и искренне жалел тех, кто тащится по грязи в этот ненастный день. Он был так удовлетворен, что ненадолго забыл про своего комара.       «А ведь и правда, — думал Бернс, вытягивая ноги. — Кому он нужен? И почему я так разволновался? Подумаешь, древнее насекомое!»       После третьего стакана, однако, халат перестал казаться удобным, а Хиггинс — дружелюбным. Бернс решил перепрятать кусок янтаря, когда вернется домой. А затем, словно льдиной по голове, его ударило осознание: Хиггинс подстроил все, чтобы выиграть время и завладеть комаром, пока Бернс далеко. Наверняка он послал каких-нибудь молодчиков. Припугнут служанку ножом — и нет сокровища!       После четвертого стакана Бернс пощупал у себя пульс и успокоился. Комната вновь плыла, Хиггинс улыбался, а от ревущей за окном непогоды становилось особенно приятно в животе. Бернс назвал себя глупым стариком и отдался сну, который поглотил его немедленно.       Ему снились комары. Огромные, ростом с Биг-Бен, они ходили по Лондону, насаживая жителей на носы-бороны. Бернс проснулся с тревогой: она разлилась по всему телу подобно яду. Ему вдруг показалось, что между птицами и комарами есть особая связь, непонятная для ученых; может, содружество по оживлению древних существовало и шестьдесят лет назад. Может, девушек убивал не какой-нибудь мужчина, а сила гораздо более могущественная, пробужденная слепыми безумцами.       Бернс встал. Спать он уже не мог. Глаза репортера, полные страсти и равнодушия, крепкие руки его приятеля, духота богато обставленной комнаты посреди умирающего особняка, сны — все смешалось. Бернс потряс головой, но мысли не уходили. Нужно было выйти, остаться под дождем, пройти милю по грязи — сделать что-нибудь отчаянное, искреннее, молодое.       Он взял свечу и вышел в коридор, стараясь не разбудить Хиггинса. Миновал несколько комнат, спустился на второй этаж, потом на первый. Ночью особняк казался особенно старым. Сквозняки чуть не задули свечу, а простыня, которую больные оставили на полу, напоминала останки призрака. Бернсу захотелось в сад: живописный в своей запущенности, он так отличался от вылизанной красоты Лондона…       Бернс вдруг понял, что особняк так же стар, как и он сам. Два старика пытаются быть полезными на склоне лет. Один лечит, другой укрывает от дождя, но потерянные души все равно не найдут себя. От бессилия медицины, от собственного бессилия, от ломоты в костях хотелось тихо плакать.       У большого окна, выходящего на север, стояли две фигуры.       Бернс мигом проглотил слезы и прижался к колонне. Мокрая и темная ночь, почти ничего не видно. Свеча помогала лишь разогнать тьму по углам, но Бернс не мог различить ничего, кроме смутных силуэтов.       Тогда он решился подойти ближе. Он ожидал, что фигуры бросятся в угол, но они не пошевелились: будто знали, что их найдут. Оказавшись рядом, Бернс наконец все разглядел — седая женщина в белой одежде прижалась к Баркли, повисла на его плечах, а он держал ее нежно, но крепко.        — Надо же! — ахнул Бернс. – Выходит, я не солгал, что тебя тянет к пожилым…       Баркли, будто очнувшись, шикнул на него:        — Молчите! Задуйте свечу! Зачем вы сюда притащились?!       Женщина — на вид ей было лет пятьдесят — доверчиво держала его за руки и рассматривала Бернса с детским любопытством. Свечу Баркли задул сам.       Бернса осенило.        — Это она! Тот самый человек, который хранит тайну!       Баркли не ответил ему возбужденным шепотом, не посвятил в свой план. В темноте сложно было понять, испуган он или нет, но женщина дышала тяжело, почти с надрывом, словно за ней кто-то гнался.        — Скажи, — почти взмолился Бернс. — Я столько для вас сделал, расскажи! Я тоже хочу расследовать.       Его мало волновало собственное достоинство сейчас, в мгновение удивительной близости к разгадке.        — Простите, доктор, — голос Баркли слегка дрожал. — Я вас кое в чем обманул. Нет здесь никакого хранителя тайны. Эта женщина — моя тетя.       Судя по шороху, они снова обнялись. Бернс отшатнулся, поднял руку, собираясь не то ударить Баркли, не то произнести речь — и словно со стороны увидел, что падает. Ночь была слишком бурной для старика. Все, чем он жил эти недели, растаяло. Теперь Бернс не верил ни этому репортеру, ни его приятелю, ни в существование загадочного убийцы; вернулся рационалист, ушла ненадолго обретенная молодость.       Он не хотел верить, что все ушло, но с каждой секундой правда становилась все ближе, а грезы — абсурднее.        — Простите, — бормотали сверху. — Вы бы не согласились. Поверьте, ей плохо здесь! Я получил письмо, всего одно, она еле сумела отправить… Истерия не так страшна… Дядя просто хотел от нее избавиться. У нее никого не осталось, кроме меня, я должен был ее вытащить… Только не говорите этому старикашке в кресле! Я вас отнесу наверх…       Его несли, тащили, трясли, и Бернс колыхался в чужих руках со слабой улыбкой.       Утром он узнал, что сбежала пациентка с истерией, миссис Баркли. Хиггинс расхаживал по кабинету, сжав кулаки, а Бернс представлял, как все произошло. Наверняка лошадь, «сломавшая ногу», была припрятана в громадном запущенном саду; избавившись от пьяного старика-мечтателя, Баркли взял свою тетку в охапку, усадил ее на коня, дал заранее приготовленный узелок… И она уехала в Лондон. Два приятеля, которые однажды изрядно напились и выдумали историю с убийствами, радостно смотрели ей вслед, а после потихоньку улизнули и сами. И остался только Бернс, разочарованный во всем.        — Не сбежал ли кто-нибудь еще? — спросил он, готовясь вывалить все это на Хиггинса. Но прозвучало поразительно твердо:        — Нет.

***

      Агнес нашла Дэниела у скалы. Она мало знала о нем, но после слов Кэтрин поняла, куда судьба повлечет чужака и куда он все же побоится зайти.       Дэниел сидел на земле, набросив пальто на плечи. Дождь превращался уже в мокрый снег, все остывало, подкрадывалась беспощадная зима — но его, кажется, уже ничто не волновало. Агнес огляделась, посветила лампой в кусты. Никого.       Она подошла ближе и, совсем осмелев, села рядом. Дэниел повернулся с легкой надеждой, но, увидев Агнес, снова опустил голову. У его ног, словно ненужная игрушка, стоял раскрытый черный ящик.        — Ждешь ее?       Он покачал было головой, но вдруг усмехнулся, словно осознав бессмысленность всего этого.        — Она теперь жена Питера, — Агнес сама не знала, зачем говорит. — Ты не получишь ее, чужеземец.        — Перестань, — он отвернулся и прижал кулаки к вискам. — Перестаньте вы все… Она и не была мне нужна.        — Ты говорил, что любишь ее.       Дэниел уткнулся лбом в колени, съежился весь, как забитый зверь. Он не хотел говорить, не хотел сидеть под снегом, он выпал из деревни и мира, как падает иссохший лист. Агнес опустила лампу и почти по-матерински взяла Дэниела за плечи, потянула к себе. Он поддался. Лег ей на колени. От холода немели губы, но Агнес понимала — сейчас ей нужно говорить.        — Я делаю отвары из травы и коры. Они успокаивают боль. Если нога болит или сердце. Есть в нашем лесу трава… Я называю ее «чахоцвет». Совсем вялая, по земле стелется, а цветы мелкие, блекло-голубые. Но если бросить эти цветы в кипящую воду…       Дэниел закрыл глаза. Губы его подрагивали в слабой улыбке.       Агнес погладила его по голове и, продолжая говорить, достала из-за пазухи склянку. Она недавно подогрела отвар и несла его, зажав под мышкой, чтобы сохранить тепло.        — Я знаю лес лучше всех в деревне, все тропы его обошла. Что же еще мне тут делать? Пока не выйду замуж, не смогу прогуляться по наружному миру…       Губы Дэниела приоткрылись в легкой усмешке. Агнес наклонилась и, поддавшись непонятному порыву, сперва поцеловала их; а потом, не давая Дэниелу опомниться, схватила его за подбородок и заставила выпить отвар. Он даже не сопротивлялся. Тоска завладела Агнес; она разорвала воротник Дэниела и прижалась губами к его шее, к ключицам.       В деревне было мало мужчин. Способных ее понять — еще меньше.       Агнес оторвалась и разочарованно оглядела Дэниела. Он был слишком слаб сейчас: не мог схватить ее за руки, прижать к себе, повести. Внезапно его бледное мягкое лицо показалось некрасивым, слишком вялым, как те обманчиво слабые цветы. Агнес в последний раз погладила Дэниела по волосам — и окончательно вспомнила, зачем она здесь.       Через пару минут она уже сидела перед ящиком и внимательно осматривала его содержимое. Десять или двенадцать склянок, все подписаны, но в свете лампы не разобрать названий, да и незачем. Несколько листов бумаги, свернутых в трубку. Нечто продолговатое, маленькое, с острым железным наконечником. Агнес потрогала наконечник, и на пальце остался чернильный след.        — Какое диковинное перо…       Был и ящичек поменьше. Открыв его, Агнес увидела несколько игл, два тонких ножа, ножницы и еще несколько стальных штырей. Она отложила все это со скукой и вгляделась: должно быть что-то важное.       Так и есть — на самом дне лежали какие-то разрозненные листы. Агнес поднесла их к лампе и начала читать:        — Убийство… молодая девушка… Лондон… зверски зарезана, изуродована… Перья найдены в кулаках жертв…       Один лист был свежее остальных, почти истлевших.        — На севере Йоркшира, ближе к горам, найдено…       Агнес прижала руку ко рту, вдохнула, протяжно выдохнула. Можно было продолжать.        — Найдено поселение призраков. Есть очевидец… люди появляются и исчезают… если пробраться вглубь леса, можно заблудиться… кружить на одном месте… и ничего не найти.       Что-то холодное прижалось к ее шее. Агнес осторожно повернула голову — и вскрикнула, увидев, что Дэниела нет на прежнем месте.       Ее схватили за руки, подняли.       Дэниел стоял теперь перед ней и целился из револьвера. Агнес хотела было взять лампу, но он неожиданно выстрелил, и дерево за ее спиной затрещало.       Глубоко в животе стало холодно, ужасно холодно. Агнес выпрямилась и смотрела без страха, но колени у нее дрожали.        — Как ты научилась читать?       Отвар мог не подействовать лишь в одном случае — если он отпил, но не проглотил. И Агнес, увлеченная поцелуями, могла этого не заметить.       Дэниел ткнул ее револьвером в плечо, и Агнес процедила:        — Мать научила.        — А как научилась она?        — У нас в подвале спрятано несколько книг. Они про Бога и спасение душ. Однажды я увидела, как мать читает тайком, и вынудила ее поделиться знанием.        — А говорила, что чтение деревенским ни к чему, — усмехнулся Дэниел. Он повеселел и теперь собирал свои пожитки обратно в ящик, не забывая время от времени целиться в Агнес.       Закрыв ящик, он совершенно спокойно надел пальто, взял свое добро под мышку и направился к деревне. От прежнего разбитого чужеземца не осталось и следа: Дэниел что-то задумал и точно знал — все получится.        — Кстати, — он обернулся. — Я предпочитаю девушек помладше, но если тебе не терпится, ищи меня в доме старика Финегана.       Когда он исчез, Агнес схватила лампу и, размахнувшись, бросила ее на землю. Мокрый снег и грязь мигом поглотили огонь.

***

      Легкость переполняла Дэниела. Он взял немного снега с ветки и съел, чтобы заглушить неприятный привкус во рту. Пока не явилась Агнес, Дэниел пребывал в полнейшем смятении: все его теории рушились, и даже явное становилось туманным. Но теперь он был уверен: семейство Питера знает обо всем, что здесь творится.       Снег оседал на рукавах пальто и мгновенно таял. Всего за пару недель холод окончательно захватил деревню, поработил остатки огня. Ночь усыпила многих, и лишь в нескольких домах у окон стояли смазанные силуэты, ожидая чего-то непонятного. Этот мир, посвежевший от снега, сейчас раскрывался перед Дэниелом подобно музыкальной шкатулке, хитроумный механизм которой можно понять, лишь распотрошив ее.       Баран, ослабший от голодовки, лежал у забора. Дэниел поднял его, встряхнул и впустил домой. Скрип дверей, сырость, чадящий очаг — все становилось почти родным. Дэниел спрятал ящик в углу, поворошил угли, натаскал дров, и вскоре огонь занялся, хоть и дымил из-за влаги. Оставалось только лечь спать, чтобы утром взяться за семейство старейшин, но Дэниела тянуло на улицу, к старому дому с поленницей во дворе, где ютится, должно быть, всеми брошенный Крепыш.       Он вновь оделся и выбежал.       Молли сидела на крыльце. Фонарь тускло освещал ее, сгорбленную и явно усталую. Ворота почему-то были открыты, а прямо перед Молли валялся мертвый гусь.        — Эй! — крикнула она, едва завидев Дэниела. — Иди сюда, скорее!       Дэниел вошел. Гуси лежали повсюду, покрытые тонким слоем снега. Тот, которого Молли ласково держала в подоле, был окровавлен и ощипан.        — Пришел кто-то, — сбивчиво начала она. — Ударил меня по голове. Когда я пришла в себя, было уже темно. Он убил всех моих гусей. И содрал с них перья.       Она вдруг подняла голову, по-детски доверчиво посмотрела на Дэниела — и заплакала. Дэниел прислонился к балке и замер: сотни догадок роились в его голове подобно беспокойным комарам.       Он схватил фонарь и обошел красно-белый двор от сарая до ворот. Следы не различить, да и незачем: Дэниел знал, кому понадобились перья в разгар снегопада. Никто в деревне не мог вспомнить, откуда он взялся, этот любитель ярких шарфов, который умеет ладить с лошадьми. И даже Финеган, полубезумный старый пропойца, возненавидел не чужака-Дэниела, а Сайласа.       Услышав имя, Молли усмехнулась.        — Шальной ты. Совсем как Кэтрин. Зачем же Сайласу все это?        — А разве отец тебе не рассказал?       Молли выронила гуся. Глаза ее стали будто стеклянные: она не шевелилась, даже не дышала. И лишь спустя пару минут хрипло выдохнула:        — Какой отец?        — Р.Р. — Дэниел сел на крыльцо и хлопнул Молли по плечу. — Это явно не твоя мать, а чей еще платок она могла бы хранить? И та книга с шифром… «Кто заповедям враг». Никак не найду время, чтобы дочитать. Даже в скалу лезть не нужно — все там! Кто твой отец, Молли? Он был здесь раньше?       Она встала, опираясь на балку и, дрожа, отошла. Вытянула руки, будто защищаясь. Дэниел разглядывал ее почти с любопытством: ему понравилось рассказывать, признаваться, загонять в угол. Сейчас Молли казалась тем комаром, а деревня — куском янтаря, в котором увязла сама жизнь.        — Он был совсем как ты, — прошептала Молли.       Дэниел, растеряв все спокойствие, вскочил, подбежал к ней. Жадно прислушался.        — Хотел все узнать… Но он был хитрее — никогда не появлялся в деревне. Мать ходила к нему, когда барьер открывался. Раз в год. Они встречались на западе, у холмов. И никто не узнал. Но потом отец умер и оставил только эту книгу.        — Подожди… — Дэниел непонимающе потер лоб. — Но как же твоя мать вошла в деревню?       Молли улыбнулась.        — Совсем как ты.       Он прижался спиной к балке, и Молли нависла над ним, хоть и была намного ниже. Ее трескучий низкий голос заполнил весь мир.        — Я ведь знаю, что ты не способен убить. Вижу. Чувствую. Ты выжидал. Наблюдал. И когда барьер открылся, ты проскользнул, а потом снова ждал. А потом соврал всем, и все поверили, даже глупышка Кэтрин боялась тебя в первые дни.       Кэтрин! Имя пробудило в нем страх, волнение, трепет. Дэниел вдруг понял, что зашел слишком далеко, поставил на кон слишком много, а девушка, которую он неосознанно увлек в пламя, сейчас горит вместо него.       «Она теперь жена Питера».       Он рванулся, но Молли не отпустила. Ее тщедушное тело оказалось удивительно сильным.        — Ты выслушаешь, — шептала она, крепко обняв Дэниела и щекой прижавшись к его щеке. — Ты сам хотел все узнать. Отец умер, когда мне было два года. Моя мать плакала три дня. Потом пошла в скалу. Никто не заставлял ее. Чужаков редко заставляют туда идти. Чужакам редко доверяют настолько, чтобы рассказать им все. И мать узнала! О, как много она узнала!       Лица их стали мокрыми от снега и от слез Молли. Она говорила уже в полузабытьи: Дэниелу приходилось удерживать ее, ослабшую.        — Она ничего не рассказала мне. Совсем ничего! Только об отце. Уверяла, что в той книге — чепуха, стихи, песни. Но я видела, что мать узнала все, обо всем… обо всем этом проклятом мире. И она сохла, сохла. Пока не высохла совсем. Она была такая сильная, Дэниел, а перед смертью стала настолько легкой, что я могла взять ее на руки.       Она задрожала, громко всхлипнула, обмякла. Прижалась к груди Дэниела и говорила теперь прерывисто, спутанно, а вскоре умолкла совсем. Ночь обнимала их, потерянных, и швыряла им в лицо твердеющий снег.        — Отец Питера любит меня, — признавалась Молли, немного успокоившись. — Но хочет, чтобы я ему подчинялась. А я не хочу. Жаль, скала не дала мне ничего, кроме золота. На что мне золото, если я заперта здесь?! Но я сбегу. Уж теперь-то я сбегу, если откроется барьер.       Дэниел почти не слушал. Исповедь Молли оказалась слишком тяжелой — после долгого холодного дня он едва стоял на ногах. Хотелось вырваться, пройти сквозь барьер и вбежать прямиком в сад тетушки, вдохнуть запах ее цветов.        — И я помогу вам с Кэтрин, — обещала Молли горячо, уверенно, хотя Дэниел уже понимал, что Кэтрин почти ничем не помочь. — Ей не место здесь. Моя бедная Кэти!       Молли вложила в последние слова всю нежность, которую смогла выдавить из своего искривленного тела. Она выскользнула из объятий, вытерла лицо и улыбнулась немного смущенно, будто все сказанное ей было признанием в детской шалости.       С севера, с гор, донеслись крики. Дэниел и Молли вышли за ворота — и ревущая полусонная толпа чуть не сбила их с ног.