cold world.

Ороро бы стоило держаться подальше. Она же - мудрая королева, а на его теле еще найдется место для шрамов. Ночи в Окленде красивые: чернильное небо заливают белые искры звезд, а луна такая большая, что кажется - еще чуть-чуть и можно будет дотянуться пальцами. Многоэтажки с неоновыми вывесками красили мрак своими яркими манящими вывесками, их свет дробился в граненных рюмках с алкоголем. Такой эфемерный уют, как в детстве. Давно забытое чувство покоя, такое тонкое и неосязаемое, что кажется, это было не с ним. Может в другой жизни, но точно не с тем Эриком, который глушит выпивку каждую ночь, глушит потому что не может заснуть. Если уж начистоту, спокойно после смерти отца он уже никогда не спал, но после Ваканды стало уж совсем невыносимо. Город похож на оркестр. Где-то под окнами распевают песни последние пьяницы, оглашая его мысли, с клубов звучит агрессивный бас - удары сердца, а автомобильное движение напоминает эритроциты в крови. Он такой живой, непосредственный. Стивенс даже завидует где-то в глубине души, ему до этой живости - как до луны и дальше. Он - потухшая спичка. Он - больше похож на машину, отчаянно приближающую срок утилизации. Наверное, это была его судьба с самого начала. Многие считали его отбросом с улиц, мусором, что надо поскорее мыском обуви оттолкнуть. А он то мнил себя принцем, законным претендентом на трон. Наивный. Эрик ходит по квартире, как загнанный меряет комнату шагами, а походка у него такая, будто он идет против торнадо. Он чему-то противится, из всех сил. Жизни? Возможно. Да только ресурсов с каждым днем становилось все меньше и меньше, он уже не похож был на того парнишу, который так резво играл в баскетбол, который так задорно бежал под пули на войне и считал убитых с азартом. Чего толку? Раньше, когда он оглядывался назад, погружался все глубже и глубже в эту пучину прошлого, было не так страшно. Все его склепы освещало яркое пламя - надежда на отмщение. За отца, за друзей, за тех, кто не дожил. Изо дня в день он просыпался только ради этого, убивал, топил руки в крови и тело шрамами покрывал. Даже боли то и не чувствовал как таковой, до того это все стало привычным. Ваканда никогда больше не станет частью его жизни, но она подарила ему шанс на новую. Только вот нужна ли она была самому Стивенсону никто спрашивать не собирался, не до этого было. Выбросили обратно в Окленд, догнивать остаток жизни в четырех стенах, хотя он был готов умереть, как предки, выбрасывавшиеся с кораблей, может даже жаждал этого в глубине души. И когда пришла Монро, он даже рад был где-то в душе, решив, что она пришла его убить. Не тут то было. Эрик все еще остается Эриком. Он все еще норовит задеть больнее, оставить синяков да побольше, зацепить зубами и в кровь. Одна из его девушек как-то шутила, что у него поразительная тяга к разрушению. Она не прожила и месяца после этих слов. Сейчас то ему это шуткой не кажется, когда на теле места для шрамов все меньше и меньше, а Ороро говорит с раздражением: "Я не буду тебя резать, хочешь убиваться — делай это сам" . У Монро дрожат руки, когда она отшвыривает лезвие в сторону. Стивенс оказался не таким и простым фруктом, как ей казалось сначала. Он не отмороженный ублюдок, хотя очень старался показаться таким, но вместе с этим назвать его просто нагловатым прохвостом язык не повернется. Она же все еще мудрая королева, ей замечать детали положено, и она видит, как в агатовых глазах место для солнца не находится, как в ухмылке не хитрость - нервная горечь сквозит. — Ты видел только насилие, но в этом мире есть место для большего, просто впусти его, — она тянется к нему, но только в стены ненависти и злости утыкается. Эрик смотрит на нее так предвзято, с сомнением, что холод даже в летнюю ночь проступает. — Да что ты, блять, знаешь? На их телах увечья растут в геометрической прогрессии. Эрик уже серьезно начинает задумываться, где бы еще пару шрамов припрятать, а Ороро надевает чокер широкий на шею - пурпур синяков скрыть. Когда это началось она затрудняется ответить. Измена всегда казалась ей отвратительным грехом, но найти оправдания, успокаивающие совесть, оказывается проще простого. Эрик тянет зубами темную кожу и это опьянеет куда лучше всего выпитого за последнее время алкоголя. Она для него - олицетворение всего настоящего. Порой хаотична, порой так обманчиво безобидна. Дитя и грозная Афина одновременно. Это можно было бы сравнить с аварией на дороге: вдребезги и с фатальными последствиями. — Побольше твоего, — с улыбкой шепчет ему в шею, раздражая его сильнее, на коленях недвусмысленно ерзая. Ей, кажется, даже самой в кайф, балансировать на грани здравого смысла, дергать за чеку гранаты, ожидая взрыва. И взрыв наступает. Снова и снова. Эрик и сам не замечает, когда в нем снова забилось то пламя, когда желание сделать ей побольнее стало чем-то большим чем просто соблазном задеть Т'Чаллу, когда это стало чем-то интимным и только между ним и Монро. И сначала в это не верится, он ведь уже все для себя решил, похоронил и оплакал. Ведь совсем не давно у него на руках были только память о мгновениях опасности, полотно шрамов и ни капли сожалений. На рассвете город затих, это, конечно, всего на пару мгновений. Скоро пулеметная очередь из секунд и мгновений жизни вновь начнет свой бешеный ритм, но сейчас... на сером небе показался бледный диск солнца. И в эту передышку он может с чем-то похожим на нежность во взгляде посмотреть на Монро и улыбнуться. По-настоящему, искренне. Как улыбался много лет назад. — Тогда расскажи мне о этом мире без насилия.