О подвалах и призраках

      Атлантический океан должен был утопить прошлое в своих горько-соленых водах, утянуть на дно это никому не нужное сокровище, но он обманул — поблескивающий на солнце бирюзовый мираж. Пересечь — и ничего не изменится. Для сердца и разума оставленная Евразия, с ее средиземноморской пастью, по-прежнему будет страданием, такая огромная и могущественная, безжалостно давящая все новое. Как молот. Молот не справедливого скандинавского бога, а молот слепого палача, которому свыше приказали покалечить и без того изуродованную жизнь. Ради чего? Забавы ради, вероятно. Сначала «Он» делит людей на «достойных» и «недостойных», а потом раскатисто хохочет, наблюдая за тем, как справляются с испытаниями «недостойные». Мальчика нарекли «венцом» — у мальчика забрали (украли) всё, почти съели его рассудок и все-таки довели дело до конца, когда он вырос и столкнулся с войной. Разве не смешно?       Этот мальчик — хоть в зеркале уже мужчина — тоже хотел научиться смеяться. Порой его посещала лукавая мысль, что если он переступит черту, то придет долгожданное перерождение и другая роль спасет его. Требовалось совсем немного: стать «Им». Но для начала нужно было почувствовать себя «Им». Из последних сил разбитый человек сдерживался и снова и снова растворялся в любимом занятии, сохранившем следы, как толковали лирики, божественного — способность останавливать время, а значит и способность управлять судьбой.       Однако один из снимков, стоивший ему глаза, постоянно напоминал о навязчивой идее. На нем был запечатлен момент страшной, неестественной смерти солдата. При взгляде на фотографию возникал закономерный вопрос, поднятый из тайных глубин сознания — о существовании таких глубин не все догадывались. Какова цена одной жизни? сотни? тысячи? миллионов жизней? Равны ли цены, наконец?       И, когда фотограф каждый раз всматривался в собственное ассиметричное отражение, он видел тот день, ощущал, и осколки впивались в руки, ноги, лицо, и правую глазницу прожигало насквозь, и оглушал вездесущий рев до пронзительного писка в ушах. Кровь, окислившаяся, ржавая, заливала пространство. Впитывалась в кожу. Люди казались щепками, а война казалась пламенем. Маленький человек, наивно несший в своей груди идеи пацифизма, корчился в слезах, ничего не понимая, забыв о праведной камере, трясся в неведомой лихорадке, скреб неистово по щеке, по которой стекала густая жидкость из поврежденного глаза.       Да, все так и было. Ответ лежал на поверхности.       Абсолютный ноль, даром — такова цена. Бери, хватай кто пожелает! На этом паршивом рынке нет и никогда не будет правил.       Едва начинала закипать ярость, фотограф отворачивался от двойника. В такие короткие мгновения окутывал страх, и он уже не хотел смеяться в отместку — сбежать, только сбежать. Прочь, прочь…       Атлантический океан неустанно бился о берега Америки — и, подобно «Ему», насмехался.       Мать кричит, не разобрать что. Мать как фурия, ее пышные волосы — грива. Мать нависает огромной тенью. Она дает сыну сильную пощечину, и тот не удерживается на ногах и падает на бок, ударяясь головой о стену. Лицо, особенно правая сторона, пылает от боли, но более — от стыда. Мальчик обои изрисовал.       Сердце, кажется, пробило бы грудную клетку, если бы он резко не проснулся. Тут же поморщился: пульсирующая боль под ребрами не утихала. Поспешил оглянуться: нет, не Италия, не тесный дом во Флоренции — и постепенно успокоился. Ему редко снились сны, а те, что снились, чаще всего были либо кошмарами, либо неразъяснимыми абстракциями, либо отвратительным смешением первого и второго. Сегодня ему снилось детство. Снова явилась эта вспыльчивая женщина, с которой он жил вплоть до пятнадцати лет.       Карьеристка, она потерпела неудачу в своем деле. Поздно и неожиданно забеременела. И что только заставило ее родить? Возможно, она решила реализоваться хотя бы как мать. Но это ей, очевидно, не помогло: она осталась глубоко несчастной. Поэтому вся накопившаяся злоба на себя, на пропавшего любовника, на мир вокруг выливалась на единственного близкого человека — сына. Она, именно она назвала его «венцом» — Стефано…       Может, и было в старом флорентийском доме что-то хорошее, светлое, но ни один светлый оттенок не способен просочиться сквозь сплошную черноту.       Несмотря на ворох неприятных воспоминаний, связанных с Италией, Стефано сознательно и бережно хранил в себе одну крупицу ее — язык. Язык великих творцов. Английский никогда бы не заменил его. На английский Стефано смотрел исключительно как на средство деловой коммуникации. Он отлично знал его, но позволял себе говорить с легким акцентом — это было подчеркивание национальной гордости. Итальянскую же речь от него никто не слышал: он считал ее сакральной.       Часы пробили девять. Такое время было достаточно поздним для трудолюбивого человека, однако сегодня Стефано освободился от бесконечных съемок. Он не имел и представления о том, как проведет выходной, потому что слишком давно не выпадало не занятых работой дней. Съемки стали привычным состоянием настолько, что, казалось, рука срослась с фотоаппаратом. И даже сегодня фотограф не планировал расставаться с любимой камерой. Правда, теперь он мог снимать то, что пожелает, а не то, что диктует заказчик. Ни с чем не сравнимое ощущение воли приятно разлилось по телу, и Стефано довольно потянулся, разогнав окончательно остатки дурного сна.       Приготовления к обыкновенной прогулке заняли необыкновенно много времени из-за большой любви Стефано к тщательному выбору одежды. За его спиной нередко шутили, причем не всегда по-доброму, о его «женских» чертах характера. Он и сам этой черте не был особо рад: она попросту воровала драгоценные минуты. Вот и сейчас почти тридцать минут, если не сорок, превратились в пар из-за жалких тряпок. Но как раз эти тряпки, оправдывался Стефано, с успехом отражали внутренний мир человека, хотя и не всегда. В молодости он сам не мог прилично одеться: денег еле-еле хватало на еду и кое-какие книги по изобразительному искусству.       Опять ветер юности. Прочь, прочь…       Стефано, наперекор внезапной печали, встряхнулся, поправил элегантный фиолетовый костюм и отправился на улицу. В шумящий, суетный город.       К шести часам вечера Стефано жутко устал и решил передохнуть в самом заурядном кафе. Он удачно зашел: народу было немного, играла спокойная джазовая музыка. Стефано сел за небольшой двухместный столик в углу, неподалеку от двери. Наконец представилась возможность вытянуть отяжелевшие ноги.       Фотограф, расслабившись, прикрыл глаз. Его не волновали ни люди, ни обстановка. Особенно он хотел забыть о существовании людей вокруг, даже когда речь шла не о толпе, а о нескольких кучках мирно болтающих посетителей. Он испытывал леденящий дискомфорт: мысль о четком разделении человечества становилась острее. Все эти создания, которые набивают с удовольствием свои животы, беззаботно смеются, слушают музыку, — кто они? К какому делению принадлежат? И знают ли они о нем?       Чушь!       О нем никто не должен знать! Это просто выдумка одного-единственного сумасшедшего, мирящегося с болезнью. Жалеющего себя. Желающего обвинить целый свет в своих бедах.       Стефано замотал головой, стараясь сделать это как можно аккуратнее, чтобы челка не поднялась и не открыла багровую глазницу с протезом. Пока он приглаживал волосы, кто-то вдруг буркнул рядом:       — Я сяду? — и бесцеремонно обрушился на стул напротив.       Слегка опешивший, Стефано не успел размыслить над ответом и из вежливости пробормотал:       — Да, конечно.       Перед ним сидел мужчина лет сорока, растрепанный, уничтоженный, изрядно выпивший. Это снимало большинство вопросов. В подобном состоянии люди частенько ищут себе собеседника, способного выслушать и изредка поддакнуть. Пусть Стефано никогда так сильно не напивался и с трудом переносил присутствие пьяных людей поблизости, он не отсел. Его охватило любопытство: а этот — кто?       — Вообще-то, я уже мог бы быть дома, но больше всего на свете мне не хочется возвращаться туда. — Незнакомец помолчал и, не дожидаясь ответа, продолжил: — А у меня ведь маленькая дочь…       Стефано невольно усмехнулся. «Не хочется возвращаться…» Поразительное совпадение. Немилостивая судьба решила ему показать, что с ним произойдет в недалеком будущем? Он так же будет мотаться по сомнительным заведениям и изливать душу первым встречным? Такой расклад совершенно не радовал.       Стефано учтиво кивнул — он готов был слушать дальше.       — Не знаю, как бы я справился без моей девочки. И как бы она справилась без меня. Нам очень нелегко… До сих пор.       Мужчина спрятал изможденное лицо ладонями и тяжело, глубоко вздохнул.       — Если вам трудно говорить об этом, пожалуйста — не стоит. Вы вовсе не обязаны доверяться мне.       — Извините, что смущаю. Но иного выхода нет. Я уже перепробовал сотни способов забыться — способов, о которых и упоминать неприемлемо. — Он снова замолчал, на сей раз на несколько минут: он пытался собраться с мыслями и думал, с чего начать. — Больше четырех лет нет рядом моей жены. Из-за пожара. Пожар… В век невиданного технического прогресса люди гибнут от гребаных пожаров, как в средние века! Будто чья-то дурацкая постановка… До того все неестественно, до того все выглядит подстроенным. Мы актеры, насильно загнанные в этот балаган и вынужденные терпеть до самой смерти. Разве я подписывался на это? Черт бы со мной — разве мои родные подписывались? Разве их спрашивали?       Чем яростнее незнакомец рвал свою душу в клочья, тем больше сходств между ним и собой находил Стефано. Нечто похожее на сочувствие затеплилось внутри: сначала кольнуло, а затем… обволокло. Оно казалось чуждым и в то же время родным — давно брошенным в груду бесполезных переживаний. И вот — толстый слой пыли исчез. Заиграл блик солнечный. Мимолетный, должно быть.       Вспомнив о солнце, Стефано украдкой взглянул в окно: к удивлению, погода испортилась. Собирался дождь. Однако внешний мир уже не интересовал, он обвалился за стенами; здесь, сейчас — фокус на трагедии, проступающей сквозь лицо: сквозь мелкие морщины, шрамы, сквозь искривленную, вялую линию губ и сквозь глаза. Необычайные, золотые, наверное, на свету. Радужка — осенний кленовый лист с темными прожилками.       Запечатлеть бы.       — Еще друг… Джозеф. Напарник. Его смерть я даже не видел, не попрощался нормально… Мне сказали — смертельное ранение. Работа у нас такая. А я поверил на слово. Может, врали. Но кому нужно водить меня за нос? После всего случившегося как-то отпадает уверенность в собственной важности, силе. Скорее, это просто рок, вот и всё. Даже если бы я узнал, что он жив, я бы не поторопился встретиться с ним… чтобы потом вновь не потерять. — Мужчина нахмурился, недовольный своим равнодушием. — Ох, Джозеф… Прости меня. Ты столько раз меня выручал, а я не смог спасти тебя. Помню: ливень, град — я, на коленях, проклявший всех и всё, и он, и его твердая рука на плече, и его спокойный голос. Мы были друг у друга, и это знание обнадеживало. И Джозефа не стало. Именно благодаря ему я все еще работаю — он за меня похлопотал в свое время — и обеспечиваю дочку. Ее, кстати, Лили зовут.       Он рассказывал про своих близких. А человек напротив, как будто обязанный теперь, меж тем боялся, что и ему в свою очередь придется поведать о личной жизни, если спросят. Но незнакомец, хоть и был пьян, не утратил чувство такта и лишь предложил:       — Выпьем? За мой счет, разумеется. Вы сидели за пустым столом и ничего не…       Стефано снисходительно улыбнулся.       — Нет, благодарю. Здесь навряд ли есть то, что пью я.       Собеседник впервые за все время рассмеялся и протянул:       — А, вы гурман. В таком случае в выборе алкоголя нам, действительно, не по пути. Мне бы чего угодно да покрепче. Я тоже раньше: виски, виски… А потом наплевал. Какая разница, чем раны залечивать? Ладно… В компании неудобно пить одному.       Простая реплика стала для Стефано штрихом, завершающим полноценную картину, и он ясно понял: незнакомец уже таковым не являлся. Не назвавший своего имени мужчина, по-своему обаятельный, оставил отпечаток, пока чуть различимый (и все-таки — отпечаток!), в огромной сумрачной истории. Как и все люди оставляли когда-то. Еще один портрет дописан на унылом, грязном запревшем стекле.       Стефано, осененный какой-то идеей, осторожно обратился:       — Могу я попросить вас кое о чем?       — Я пытал вас полчаса своей болтовней, так что, полагаю, вы уж точно имеете право на просьбу, — отшутился собеседник. Его настроение заметно улучшилось.       Фотограф, не обронивший ни слова о собственных увлечениях и о себе вообще, в конце концов приоткрыл завесу тайны — достал камеру.       — Я догадывался, что вы причастны к искусству.       — И как вы это определили? — осведомился Стефано, подозревая, о каких деталях его образа пойдет речь. Обычно никто не удерживался от комментариев по поводу его стиля, достаточно нетипичного. От подобного остроумия подчас хотелось бежать куда подальше.       Люди давно смешались в однородную липкую массу.       — У вас взгляд… пристальный. Пронзительный. Даже гипнотический. Вы снимаете глазами.       Сердце словно бы пропустило удар, и время прекратило бег.       Что он слышит?       Что?       Этот простак прочитал его?       На пару секунд он исчез из реальности. А в тумане горел костер. Когда помутнение спало, Стефано, собрав небрежно обломки раздумий воедино, осознал с ужасом: то горели его щеки. Ужасало вдобавок то, что на его бледной коже смущение проявлялось в особенности четко и приобретало оттенок болезненности. Но он осмелился продолжить диалог, презирая неловкое положение:       — Вы детектив, не иначе.       — Что-то наподобие.       — Так давайте же, детектив, — поспешил перевести тему в изначальное русло Стефано, — сделаем вас частью моего любимого искусства.       Он взял камеру в руки, оценил композицию. Портретная съемка: ничего необычного, ничего сложного. Действия были доведены до идеального автоматизма — не успел мужчина и подвинуться, как раздался характерный щелчок. Последний на сегодня — теперь уже точно — снимок. Фотограф остался им доволен: он получил желаемое — спонтанное, искреннее, непринужденное. То, что удавалось изобразить не многим его моделям.       Не без стеснения собеседник спросил:       — Может, мне стоило улыбнуться?       — Я и без того вижу тысячи лживых улыбок — на работе, на улице… везде. Когда начинаешь присматриваться, тошно становится. Гораздо приятнее и интереснее наблюдать за настоящими людьми, которые не ставят перед собой цели казаться лучше, чем есть на самом деле. — Стефано говорил абсолютно серьезно. — Мне думается, вы как раз из таких, настоящих. Вам незачем скрываться, хоть вы и детектив.       Сидящий напротив улыбнулся, без стремления угодить фотографу: у глаз собрались очаровательные морщинки, лучистые, ничуть не старящие, — и тот не смог не улыбнуться в ответ. Зрительный контакт продолжался всего лишь несколько секунд; Стефано первый, не зная почему, отвел взгляд. Он пошарил в своей сумке, нашел ручку и зачем-то взял одну салфетку со стола.       — Если вдруг захотите забрать фотографию… Вот мой номер телефона.       Мужчина кивнул и пробежался глазами по цифрам. Под ними было указано — «Стефано Валентини».       — Спасибо. Я позвоню, как найдется свободное время. И за то, что выслушали… спасибо. Вы из Италии?       — Как видите, — усмехнулся Стефано. — Надеялся отыскать здесь спасение, будто те преступники, заселившие Северную Америку давным-давно.       Он был близок к тому, чтобы сказать лишнее, но вовремя опомнился.       Повисло молчание, и оба решили: пора прощаться. Поднялись на ноги, захватили свои вещи и вышли на улицу, забыв про надвигающееся ненастье. Дневное тепло спало. Уже накрапывал дождь, который из-за частых порывов ветра врезался в лицо холодными брызгами, отчего приходилось жмуриться или закрываться руками.       — Черт! — проворчал Стефано. — Ни зонта, ни плаща при себе… Вот что значит не посмотреть прогноз погоды.       — Зато моя дочь смотрит. — Мужчина протянул зонт. — Я хотел было отмахнуться, но она настояла. Возьмите.       — Она дала зонт вам, а не мне, — стал отпираться Стефано. Он был наслышан о щедрости пьяных людей, но не мог так просто, словно какой-то наглец, воспользоваться ей.       — Мой дом неподалеку отсюда. Вам нужнее. У вас аппаратура, в конце концов.       Этим он все-таки смог убедить фотографа. Тот взял зонт и тут же раскрыл.       — Не забудьте позвонить мне: я обязательно верну его.       Мужчина коротко кивнул и быстрым шагом направился прочь. Только он прошел несколько метров, его окликнул новый знакомый:       — Вы так и не представились, — раздалось расплывчато сквозь шум разбивающихся об асфальт капель.       Он обернулся и громко, чтобы перекричать усиливающийся с каждой минутой дождь, ответил:       — Меня зовут Себастьян. Себастьян Кастелланос.       Стефано не знал, почему это происходило, зачем это мучило его. Не постоянно, а в какие-то определенные моменты, особенно под утро после очередной бессонной ночи, когда небо медленно светлело и гасли звезды одна за другой. Тело начинал точить хищный, голодный червь; он овивал собой внутренности, сдавливая их, пробирался в воспаленный мозг — и заставлял метаться по комнатам в беспамятстве. Это был зверь мучитель и искуситель, зверь Большой Ярости. Он человеческим голосом нашептывал о справедливой ненависти. Почему, дивился он, ты не хочешь никому отомстить, не хочешь никому показать, что такое физическое уродство? Отбрось сомнения — однажды из-за сомнения ты уже упустил, подойди к фотографиям своих любимых моделей, возьми нож, а потом…       Иногда (редко) Стефано повиновался и лезвием изменял облик запечатленных людей: он с упоением, приговаривая что-то под нос выцарапывал им, счастливым и улыбающимся, глаза. И все счастье, все улыбки мигом пропадали… Что человек без глаз? Никчемное, разбитое зеркало. Фотограф хохотал: а его разбили только наполовину!       Апогеем приступа становилась острая боль, наполняющая рубцы вокруг правой глазницы. Это червь вылезал, почти ломая кости. Бессильная, его жертва валилась на пол и бездвижно лежала до самого утра, в ужасе от сотворенного, в ужасе от собственной слабости, скованности — невозможности оказать малейшее сопротивление. Так было не всегда. Так стало после войны.