...и бог смеётся

      Первое, что ворвалось в сознание Генриха — это частый глухой стук по крыше военной палатки. Краем сознания он сразу вспомнил, что Джон, — вернее, его колено, — обещал ливень этой ночью. Шум дождя разбавляло ещё что-то. Генрих поморщился, различая чьё-то нетерпеливое сопение. И тут же:       — Эээ... Гхм... Ваше величество… Он открыл глаза: справа во тьме вырисовывался высокий и крупный силуэт. Джон. Кажется, опять с винной флягой в здоровой ручище.       — Его высочество... — начал он, хрипло крякнув, не то от смеха, не то от досады. Генрих резко сел на постели, пытаясь нашарить глазами бородатое лицо, но взгляд тут же утонул в вязкой темноте.       — Кто?!       — Да... — всё-таки, Джона это явно смешило, потому что он прыснул в сторону от смеха. — Его высочество, дофин Франции Людовик Гиеньский ждёт аудиенции.       — Ты шутишь? — Генрих быстро встал, не веря своим ушам. — После того, что вчера соизволил... сообщить, он смеет возвратиться? Ноздрей коснулся запах перегара и вина, которое Джон начал смачно выпивать из фляги большими глотками.       — Хэл, — он шумно, почти рыча, выдыхает и наклоняется к сундуку у кровати. Берёт с его поверхности короткий меч. — Не знаю, приметил ты вчера или как, но сынишка французского короля безумен... Или вполовину безумен, это как пить дать. Ты вообще видел его…       — Довольно, — (не хватало ещё разбудить Уильяма). Генрих застегнул котарди и выхватил меч из рук друга, проходя мимо. — Ты пьян. На что Джон только поджал плечи, приподнимая перед собой ладони. Вторую ночь подряд он приходит за ним. Как теперь оказалось — по одной и той же причине. Вчера, после того, как дофин французского короля открыто облил его дерьмом при подданных, а затем пообещал выпустить кишки каждого англичанина, Генрих, как обычно, проявил лучшие свои качества: рассудительность, хладнокровие, мужество. А ещё — поистине, исполинскую сдержанность. Сам бог не ведает, к каким силам пришлось воззвать, чтобы удержаться и не проткнуть лицо дофина клинком прямо на месте. Само собой, Генрих не сделал бы этого. Не сказав ни слова, лишь отдал приказ. Это именно то, как должен поступать истинный король: спокойно, разумно, с достоинством. Он промолчал, но это самой собой означало, что принц должен убраться тотчас же. Да. Это было бы разумно, принц Людовик. Но, как все успели заметить, разумные речи и поступки не в вашем стиле. Джон выходит из палатки следом за королём и, обогнав его, размашисто шагает впереди. Генрих, всё ещё до конца не веря в слова друга, напряжённо вглядывается в полутьму их военного лагеря, на который сыпятся и сыпятся мелкие упругие капли дождя. Пока они шли под ливнем до нужной палатки, Генрих был уверен, что увидит кого угодно, но не дофина. Не может даже столь безрассудный и эксцентричный человек пойти на подобное. Это было бы более, чем нагло. Джон раздвинул тяжёлые пóлы палатки, пропуская своего короля внутрь. Тот прикрылся ладонью от света десятков свечей на высоких напольных подсвечниках, расставленных по углам. Чёртово дежавю вчерашней ночи тут же заставило почти поверить, будто это лишь сон. Ещё сонный взгляд, наконец, сфокусировался, пробиваясь сквозь тёплый свет. В следующую секунду Генрих не узнал своего голоса:       — Подожди снаружи, Джон, — слишком отстранённый и холодный. На этот раз он сам разберётся с ним. Как и хотел того вчера.       — Но Хэл… — громким шёпотом запротестовал друг. Здесь больше никого нет, принц не станет убивать его вот так. И не сможет — Генрих уверен, что обращается с оружием куда более годно, а при необходимости сможет убить его и голыми руками. Как Хотспура.       — Иди же. Поймав взгляд, не принимающий возражений, Джон бурчит что-то на счёт того, что подождет у костра напротив и удаляется. В не до конца проснувшемся разуме всплывает только: я просто убью его. Генрих медленно проходит сквозь небольшой тамбур палатки, вглядываясь в то, что находится в самом конце, и останавливается. Да, это не просто нагло. Это невыносимо глупо. В самом конце комнаты, всё в том же резном кресле с нелепыми подлокотниками сидит принц Франции, Людовик Гиеньский. Безумец. Генрих хмурит лоб и подходит ближе. Делая мягкие, но решительные шаги к двум амбалам-стражникам, стоящим по обе стороны от кресла. К расслабленно-небрежной позе. Тонким пальцам, плавно покачивающим кубок с вином. Насмешливому взгляду из-под полуопущенных ресниц. Закушенной губе. Кажется, дофин сдерживает смех. Ублюдок. Генрих останавливается в паре метров, глядя из-под напряжённо сведённых бровей, не скрывая мрачного презрения во взгляде. Ожидая, как и в прошлый раз. Слушая, принимая. И ощущает вдруг, будто оказался отброшенным на несколько месяцев назад. Снова, отчего-то, чувствующий себя глупо-обманутым — как отцом, когда тот позвал его лишь затем, чтобы сообщить, что драгоценный трон династии достанется Томасу. Снова в каком-то безвыходно-отчаянном положении. Полный презрения. Полный ненависти. Снова омываемый этими чувствами, как святой водой, словно благословляющей на ещё бóльшую ненависть, злость, презрение. Ощущая, как то, что он так яростно выблёвывал вместе с дешёвым пойлом в ведёрко Джона, теперь вновь наполняет его. Точно так же, как и он — то самое ведёрко. Господи, как глупо. Принц истолковывает его выражение лица по-своему. Улыбается.       — У нас остались нерешённые вопросы после вчерашнего разговора, правда? — он сделал неопределённый жест рукой, устраиваясь в кресле поудобнее. — Я обдумал некоторые детали.       — Полагаю, вчера я услышал достаточно. Тут же захотелось прикусить язык: не хватало, чтобы дофин счёл собственные глупые издевательства достойными его внимания.       — Ты так считаешь, король Генрих?       — Я убеждён в этом. Ему и правда больше нечего обсуждать об отношениях Франции и Англии. С этим человеком — уж точно. Людовик усмехается, ставя бокал вина на столик и разваливается в кресле. Тёплый свет свечей подкрашивает золотом его волосы. Пряди мягкими, едва заметными волнами спадают на лицо, отбрасывая тени и ложась глубоким бархатом на скулы. Их взгляды соприкасаются, и дофин щурится в своей будничной, наглой манере, снова улыбаясь. В который раз за это короткое время заводя за ухо золотистую прядь. Это движение, которое Генрих невольно прослеживает взглядом, отдаётся колючим, почти физически ощутимым раздражением под ногтями. Идиотские манеры чёртовых французов. Скалиться в любой удобной и неудобной ситуации.       — Страдания женщин, детей и стариков — это о-о-чень интересно, — произнёс Людовик с мягким акцентом растягивая слова, но слегка спотыкаясь почти на каждом. — Но ведь мы обошли главное. Генрих невольно сжал челюсти, следя за тем, как Людовик взмахивает кистью руки:       — Оставьте нас. Один из стражников обходит кресло и, остановившись напротив, говорит по-французски:       — Милорд, ваш отец приказал не отходить от вас ни на шаг, — голос гудит эхом из-под шлема. — Мы не можем нарушить приказ нашего…       — Ты слышал, что я сказал? — повысив тон, спросил дофин, почти ласково. Его французский мелодично и холодно полоснул по воздуху. — Пошли вон. Немедленно. Вот вам ещё один приказ. После недолгой паузы и почти ощутимого колебания, стражники вышли. Генрих почувствовал ещё бóльшее напряжение. Мотивы этого человека были неясны с того момента, как он решился на то, чтобы вернуться сюда. Теперь же дофин не испугался остаться один на один с главным своим врагом, во вражеском лагере. Людовика словно не заботит то, как это выглядит со стороны. Сейчас он останавливает взгляд на своих пальцах, слегка вращая кистью руки и глядя на то, как перстни переливаются в свете свечей. А Генрих чувствует себя ещё более потерянным, стоя напротив, словно вызванный на ковер провинившийся. И эта потерянность злит всё сильнее. Дело не в том, что французский принц строит из себя хозяина положения и забавляется своим сумасшествием, играя во всемогущего бога. (Дьявола). Дело в том, что Генрих один, и никто не даст ему совет. Не потому, что он не может вызвать сюда Джона. Он может всё, он — король. Теперь, король. Но сделать это означало бы проиграть этому наглецу, который отослал свою стражу, чтобы показать свою щенячью смелость. Впрочем, может быть она и подлинна. Все безумцы — храбрецы. Генрих не сдерживается.       — Что же теперь “главное”? Стоит ли этот разговор того, что меня будят посреди ночи перед битвой, принц Людовик? Вернее, вторую ночь подряд.       — Великий-король-Генрих, — пропел принц, не отрывая взгляда от пляшущих по цветным камням огней. — Ты так печёшься о своём народе, что совсем недавно пришёл ко мне и преклонил колено. Взгляд Генриха помрачнел. Людовик улыбнулся шире, укладывая локти поудобнее и сталкиваясь с дождливо-пасмурным взглядом своим — ядовитым и приторным.       — Ты предложил Франции мир... Какие-то там... — он наморщил нос. — La bénéfice этого самого мира… Но у меня есть вопрос к тебе. Генрих приподнял подбородок, скрещивая руки за спиной. Отстранённо отмечая про себя, что успел привыкнуть к его фамильярной и наглой манере называть на “ты”.       — Какая цена у твоей любви и милосердия? — спрашивает Людовик, перекатывая во рту нежную французскую “Р”. Невозможно, просто невозможно отвратительную. Впрочем, нет. Иначе. “Простую и уродливую”, как английский язык, на котором так понравилось общаться его светлости. Так нелепо упивающейся сейчас собственным болезненным самолюбием.       — Мы сейчас одни. Здесь нет твоих идиотов-советников, моей тупоголовой стражи... Признайся, только мне — в чём твоя правда?       — В любви к народу, которым я правлю, — незамедлительно произнёс Генрих, поджимая плечи и покачивая головой. Так, как повторяют беспросветно глупым людям или малым детям то, что и без того до абсурда очевидно. Дофин закатил глаза.       — Пойми, я приехал сюда, чтобы передать волю отца. Лишь его и ничью больше, потому что, самому мне не о чем говорить с тобой. Вряд ли однажды возможно будет услышать от этого человека более честных слов.       — При этом, — он вскидывает брови и вновь тянется за кубком с вином. — Сегодня на рассвете, когда мы уже должны были уехать, меня посетила любопытная мысль. Генрих приподнимает голову и спокойно смотрит, как Людовик пьёт. Его кадык методично двигается до тех пор, пока он не допивает вино до конца. Стряхивает в рот последние капли, после чего, хохотнув, порывисто вытирает рот рукавом, будто по наитию. Слегка неуклюже отклоняется к спинке кресла и ставит бокал на место с громким стуком. Бесконечно наглый, дерзкий; будто бы, слишком юный для подобных бесед. И, — о, господь всевышний! — такой глупый.       — Цена, что ты предложил Франции — ничтожна. Но ваше величество даже не помыслило об этом, верно?       — Война стоит дороже, чем мир, — спокойно возразил Генрих. — Хотя бы потому, что за то, чтобы жить мирной жизнью людям не придётся платить ни монеты.       — Ты ошибаешься! — Людовик простреливает его взглядом, выпрямляясь. — Ты очень сильно ошибаешься, Генрих, потому что люди заплатят. О, да, и ещё как заплатят. Всё, что им дорого будет принесено в жертву тебе. Тебе и милой, могущественной Англии. Они заплатят за спокойствие, которым будешь наслаждаться ты.       — Мне не нужны жертвы. Я лишь пытаюсь восстановить справедливость. Людовик фыркнул. Лепет. Девичья болтовня.       — Что может быть более достойной платой, чем мир? — Генрих делает небольшой шаг вперёд, внимательно вглядываясь в лицо дофина. — Если не мир, не капитуляция Англии, но и не война — я уверен, что и не война, — то что? Что нужно Франции? Голос звучит, как всегда, спокойно и несколько приглушённо, как сквозь очень плотную ткань, но желание Генриха прокричать эти слова в лицо тут же цепляет внимание. О… Столько праведного недоумения. Этот тяжёлый взгляд и правда забавляет дофина, вызывая болезненное почти-удовлетворение. И даже больше, чем просто забавляет — он будто проникает под кожу. Такой непохожий на его собственный, но настолько же разрушительный и сильный. Генрих всерьез смотрит вот так, словно готовый наброситься на него прямо сейчас и разорвать на части, как волчица, защищающая своих волчат. Король Англии. Ненавистный, но отчего-то особенный. Само собой, нутро дофина отказывается принять эту мысль. Пусть. Но проигнорировать её существование невозможно. Король, отчаянно пытающийся понять его фарс. Различить в его взглядах и голосе всё и сразу, отделить ложь от правды. Что ты надеешься там найти, Генрих? Для тебя там есть только яд, которым ты скоро захлебнёшься.       — О чём тогда ты просишь меня? — ещё один незаметный шаг, к нему. Генрих теперь стоит так близко, что его тень касается стены позади кресла. — Какова твоя цель? Людовику хотелось смеяться во весь голос, словно маленький ребёнок. Желание Генриха быть достойным и справедливым, которое поджигает пространство вокруг. Необратимое и яростное стремление, как пущенная в цель стрела. Наверное, он пытается что-то компенсировать. Оплатить свой собственный долг. Почему ты совсем не прячешься, король Англии?       — Что я прошу... — Людовик на мгновение и правда, будто бы, задумался. — Скажем... Мог бы король еще раз преклонить колено передо мной? Ещё раз попросить меня. Генрих замер. Нахмурил лоб, словно пытаясь вглядеться в принца ещё глубже. Или просмотреть его насквозь. Его лицо медленно вытягивается от простого осознания. Главная ошибка в том, что он дважды повёлся на манипуляции этого выродка. Вчера принц решил выразить свои предположения относительно размера его члена, сегодня — предложить королю во второй раз опуститься на колено, чтобы удовлетворить его больное самолюбие. Людовик почти услышал, как он сделал про себя глубокий вдох-выдох перед тем, как сказать:       — Думаю, ваш отец совершил огромную ошибку, отправив сюда вас, дофин, — наконец, спокойно изрёк Генрих. Принц Франции точно безумен. Либо беспросветно глуп. Оба варианта могли бы объяснить эти детские попытки съязвить и поиздеваться, поэтому — не важно. Этот юнец ничего не сможет предложить взамен.       — Не думаю, что ваша польза состоит в чём-то хоть на толику бóльшем, чем пустые угрозы, издёвки и голословие. Доброй ночи. Учтиво кивнув и поджав губы, Генрих направился к выходу.       — Я отнюдь не удивлён... — дофин цокает языком и качает головой, играя разочарование. — С нашей прошлой встречи, мною был сделан очень важный вывод относительно тебя. Довольно глупых выводов. Его это не интересует. Генрих почти успевает дойти до середины комнаты, когда:       — Я мог заметить с каким рвением сэр Джон решает за тебя. Рассуждает, говорит... Вкладывает в рот его величества нужные слова. Вернее... — кончики длинных пальцев коснулись губ, слегка барабаня по мягкой коже. — Ты сам постоянно просишь его, la petite roi, ведь так? Людовик снова закусывает губу, сдерживая смех, когда видит, как Генрих замедляет шаг, а затем останавливается и слегка поворачивает голову на слова, мягко брошенные в его спину. Короли. Короли мудрые. Короли сильные, могущественные. Короли храбрые. Безумные. Жестокие. Сожранные заживо всесильным и неотвратимым роком болезни — любовью. “Отвратительно”, — и Людовик кривит губы, немного влажные и розовые от вина. Чувствуя, как в желудке закручивается тугой ком из ненависти и сумасшедшего желания содрать с лица Генриха это праведное выражение. Тошнотворно-правильное, такое, какое и должно быть у честных и мудрых королей. Он усмехается, ядовито, гадко. Выплёвывает в ровную и широкую спину:       — Ну же. Ты сможешь поспорить со мной? — длинные пальцы с силой сжимают подлокотники. — Государь Великой Англии. Улыбка застывает на губах, когда Генрих разворачивается полностью. Их взгляды соприкасаются. По-настоящему. Без холодной учтивости и блефа. Людовик облизывается почти против воли. Пару дней назад, когда английское войско брало город, они как раз подъезжали к полю битвы. Вмешиваться не было смысла, ведь безопасность дофина превыше всего — оставалось только ждать, когда закончится побоище. Людовик хорошо запомнил один момент. При каждом наступлении, продвигаясь всё дальше, Генрих неизменно шёл впереди. Нападал, смело бросаясь вперёд, даже если раз за разом приходилось валиться на землю и жрать грязь вместе со всеми остальными. Глупо и отчаянно пытался сохранить жизни и, с нескрываемым страданием на лице, — да, это было заметно даже издалека, — убивал, если не оставалось выбора. Слабый, глупый мальчик, — подумалось тогда французскому принцу. Несколько раз он едва не погиб. Наблюдая из леса вместе со стражей, Людовик был готов дать себя обнаружить только для того, чтобы остановить это. Спасти задницу короля для того, чтобы потом уничтожить его самому. Но его было нелегко убить. Очень нелегко. Дофин вдруг легко отталкивается ладонями от кресла и поднимается, попутно поправляя мантию. Делая шаг, два, три. Генрих тут же схватывает его порыв внимательным и слегка удивлённым взглядом. Потеряв меч, храбрый король хватал чужой. Потеряв его дважды — хватался за нож, обломки стрелы, любой хлам, который в итоге спасал его. На войне все средства хороши, верно, Генрих? Дофин подходит так близко, что теперь может разглядеть каждую ресницу и вьющуюся смоляную прядь, спадающую на лоб. Когда король терял любое оружие на поле боя — он бросался в рукопашную. И, Людовик готов был поклясться, несмотря на его благородство и милосердие — королю это нравилось. О, да, ещё как. В действительности ему нравилось месить людей руками, бросаясь на них, как животное. Всякий раз, когда Генрих терял оружие и начинал сокращать расстояние между собой и врагом, Людовик до чёрных пятен в глазах вглядывался в его лицо. Внимательно наблюдал за ним — высоким, быстрым, красивым, словно античные скульптуры богов, — не понимая, почему чувствует его энергию, его силу. Движение. Жажду. Эта сила чудовищным порывом ворвалась тогда в его мир. В его суть. Разрушительная и прекрасная. Король Англии был так силён, что у дофина почти стоял на эту силу. Это отвратительно.       — Ты любишь сокращать расстояние, не так ли? Его голос звучит непривычно-тихо, с лёгкой хрипотцой от выпитого вина, запах (и вкус) которого — он уверен, — сейчас коснулся лица Генриха.       — Что? Генрих и правда не понял. Только поднял на него большие глаза, похожие на хмурое небо. Такое, какое было сегодня до того, как наступила ночь. Людовик готов поклясться, что увидел в них тень растерянности. От этого снова хотелось истерически смеяться. Взгляд сам собой скользнул вниз, к россыпи нелепых веснушек на курносом носу и острых скулах. Затем, к аккуратным, полным губам. Пожалуй, их можно было бы назвать изящными, будь Генрих женщиной.       — Здесь нет Джона. Нет того, кто подскажет тебе, — Людовик сказал это почти без усмешки. — Ты хоть когда-нибудь решаешь сам?       — Нам больше не о чем говорить. Да. Да, да. Наверняка, думаешь, что я мало того, что безумен, так ещё и мертвецки пьян. Разница между нами в том, Генрих, что я считаю это отнюдь не поводом останавливаться. Людовик уничтожает последние разделяющие их сантиметры, ловя беспокойство во взгляде, который начинает метаться по его лицу. Пространство между ними начинает колыхаться, словно прямо у их ног закаляется сталь, поднимая вверх разгорячённый воздух. Людовик втягивает его в себя через нос, чувствуя, как в него проникает чужой запах. Вернее, это всего лишь запах дождя и чужого тела, кожи. Кожи короля ёбаной Англии. Эта мысль должна была привести его в чувство, но... Кажется, нет, потому что он не успевает себя остановить:       — А если бы, вашей светлости была предложена цена... Скажем, в одну ночь. Нести чушь с такой уверенностью и напором — это то, что всегда удавалось ему блистательно.       — Ночь? Генрих уверен, что ослышался.       — Да. Ночь с тобой, — он на мгновение прерывается, чтобы вернуться мутным взглядом к приоткрытым губам, а затем обратно — к глазам. — Как тебе подобная плата за мир государства? Тебе, столь милосердному, столь благородному... Произнося какие-то слова, Людовик не мог понять одного — почему этот человек всё ещё здесь. Стоит и смотрит на него распахнутыми глазами, действительно не верящий в то, что слышит. Но самое главное — даже не пытается увеличить расстояние между ними. И кто из нас сумасшедший?       — Неужели, король Англии растерян? — Людовик пьяно улыбается, чувствуя, что уже не задумывается о том, что говорит. Ему плевать на то, что о нём подумают, и ему плевать, какие слова выбирать. Всё, чего ему хочется — удержать в руках эту силу, воспоминание о которой засело глубоко под кожей, в каждой его клетке. Дать Генриху выйти означало никогда не попробовать эту силу на вкус, потому что завтра, когда их армии встретятся в битве, вероятно, его убьют. Ведь этот кретин всегда рвётся вперёд с авангардом.       — Я не мужеложец, — твёрдо произносит Генрих, не обращая на то, что голос срывается в конце. Он стыдится произнесённого слова. — Если это — твоя тактика...неизвестно для чего, то…это нелепо. Ты смешон. Людовик сглатывает. Приподнимает голову, делает шаг назад. Волосы падают ему на лицо. Зелёные глаза поблёскивают в тусклом свете, совершенно голые сейчас, переполненные чем-то опасным. Этот взгляд распутной женщины должен вызывать презрение к нему и смех, но вместо этого, Генрих чувствует, как его затягивает вглубь, не оставляя возможности пошевелиться.       — Вы не в себе, дофин, — продолжает тихо твердить он. И продолжает стоять, словно прикованный к земле, потому что, не понимает. Конечно, он не понимает того, что происходит сейчас между ними. Воздух еле-еле проталкивается в лёгкие, когда Людовик начинает медленно обходить его. И лёгкие синхронно сжимаются, почти до боли, когда он останавливается сзади, касаясь горячим дыханием открытого участка шеи над коротким воротником котарди. В этот момент Генрих скорее чувствует, чем слышит, насколько сбившееся у дофина дыхание. Сердце против воли делает кувырок в груди, но Генрих точно знает, что это не страх. Это не может быть страх, как и не может быть попытка убить его. Даже если это она, то это самая нелепая попытка в истории. Длинные пальцы ложатся на его плечо, затем невесомо срываются ниже, сжимая. И ещё раз — с силой, замирая на предплечье. Кончики пальцев свободной руки проходятся по грубой ткани куртки, натянутой на лопатках. Слегка нагретая и тёплая, она дразнит горячей кожей под ней. Людовик прикрывает глаза, усиливая нажим почти с ненавистью, шумно втягивая носом воздух. Это сбивает с толку их обоих. Но до тех пор, пока они молчат, внутри ничего не протестует против этих ненормальных действий. Тишина служит оправданием, и Генрих с ужасом понимает, что все слова, которые он мог бы сказать растаяли на кончике языка вместе с этим шумным вдохом, оставив лишь обидное и пустое, молчаливое ничего. Ни одного слова, чтобы хотя бы как-то объясниться, оправдаться… Хотя бы остановить. Генрих резко разворачивается, едва не ударяясь носом о нос дофина, который выше него на несколько сантиметров. Хочется сказать так много о том, что они — главы воюющих королевств, мужчины, о том, что он, в конце концов, почти ненавидит его. О том, что Людовик ненормальный, наглый, отвратительный. О том, что снаружи, совсем рядом, у костра сидит Джон, который может войти в любой момент. О том, что вокруг них тысячи военных и советников, которые тоже могут войти. От невозможности произнести эти слова, он загнанно дышит, сжимая кулаки и злясь, злясь, злясь, потому что у него не получается. Потому что его дыхание скрещивается с дыханием Людовика, а кончик носа почти касается его лица — что это, если не падение его, как короля? Как мужчины? И ещё сильнее оттого, что он не понимает природу этого напряжения, которое вытаскивает из него что-то, чего он никогда не чувствовал. Усилие:       — Прекрати это, — почти-мольба вместо приказа. Боги, он так не хотел этого. Ещё раз, твёрже:       — Немедленно. Людовик спокойно смотрит на эту молчаливую панику лихорадочно блестящими глазами, с застывшей полуулыбкой-полуснисхождением на лице. Генриху на мгновение даже кажется, что яд и злоба куда-то отступают, испаряются. Людовик тихо говорит: — Не могу. И конец фразы тает, исчезает, просто растворяется. Потому что, в следующее мгновение он жёстко обхватывает лицо Генриха пальцами и притягивает к себе, врезаясь в приоткрытые прохладные губы своим горячим ртом. Целуя жёстко, и сразу — глубоко. Окатывая всё его нутро вкусом и запахом вина. Наслаждаясь тем, как под его натиском сминаются эти самые, (изящные) мягкие губы. Как Генрих успевает судорожно вздохнуть перед тем, как он раздвинет их языком, проникая внутрь, в его тугой и влажный рот, совершенно, мать его, не сопротивляющийся. Людовик жадно втягивает воздух через нос, притягивая его голову ближе, проводя прохладной ладонью по шее, по бархатной светлой коже, которая горит под его пальцами. Потерянный, а оттого слегка неловкий — Генрих, весь, целиком, словно исходится жаром, — а может быть, то жар от него самого, дофин не понимает. Сдавленно стонет в неразорванный поцелуй. От этого Генрих чувствует, что его закручивает, как в воронку; запускает ладонь целиком в золотистые и мягкие — и вправду мягкие, — волосы, пропуская их между пальцев. С силой сжимает их в кулак, когда язык Людовика начинает ритмично двигаться у него во рту, имитируя, врываясь, вылизывая нёбо. Опять снося с ног своей наглостью. Своим безумием. Скользящее встречное движение — и Генрих не замечает, как его пальцы с трудом разжимаются в волосах, чтобы инстинктивно потянуться к чужому телу. Спускаются вниз, проникают под бархатный плащ, раздвигая полы. Нащупывая твёрдый живот и изгиб талии, обтянутый расшитой золотом тканью. Они разрывают поцелуй с пошлым и влажным звуком, повисшем в воздухе. Король Англии и принц Франции. Помешательство. Генрих пытается расстегнуть застёжки котарди, чтобы почувствовать под пальцами его кожу, такую же горячую, как и его собственную сейчас. Жаркую от разогнавшейся крови, которая без остановки бьётся в ушах, отбивает сумасшедшую дробь под грудной клеткой. Пульсирует в штанах, которые стали до боли тесными. Он прижимается лбом ко лбу дофина, отчаянно жмурясь, дыша приоткрытым ртом и перекатывая на языке его запах, безостановочно прижимаясь к нему всем телом. И сам тянется к его губам, когда ладонь, наконец, проникает под одежду. Пальцы с жадностью скользят вверх, нащупывая рельеф живота, затем — в сторону и выше, к узким рёбрам. Ему кажется, что он проваливается куда-то, когда чувствует под пальцами мурашки, которые расходятся по коже Людовика. Который вдруг останавливает его, жёстко сжимая запястья. Смотрит из-под полуопущенных ресниц демоническим взглядом. Слегка наклоняется, касаясь носом покрасневшей нежной щеки, ведя к мочке уха. Останавливаясь, втягивая носом воздух. Затем, снова ниже, прикусывая кожу у основания челюсти. Лёгкая щетина принца царапает кожу. Генрих прикрывает глаза, судорожно выдыхая через приоткрытый рот и сдерживая стон. И вдруг, хриплый и негромкий голос совсем близко — вибрацией в его влажные губы:       — Я хочу трахнуть тебя. Тягучие, как мёд слова, которые прокатываются льдом по всем внутренностям. Одновременно отдаются горячей судорогой внизу живота, где набухает горячий и давящий ком. Генрих давится выдохом.       — Слышишь? Людовик с шипением втягивает воздух, сжимая его шею. Закусывает губу, легонько толкаясь к нему своей оттянутой ширинкой, подталкивая к креслу, которое осталось за спиной. Взгляд Генриха: ты хочешь пойти до конца? Людовик сжимает челюсти, яростно смотря на него, так, словно уже трахает: глубоко, размашисто, входя до самого основания. Он закусывает губу и выражение его глаз отвечает: заткнись. Просто заткни свой рот. Ему плевать. Людовик продолжает подталкивать, потому что если сейчас не дать выход этому дерьму, которое вгрызается в самую сердцевину, он... Просто сдохнет, наверное.       — Позволь мне, — хрипит, сжимая плечи Генриха. Порывисто лижет его губы, толкая в кресло, пропуская мимо ушей задушенный полупротест. — Прошу, позволь мне. Опускается на колени между длинных ног. Его грудь тяжело вздымается, удлиняя вдохи и выдохи. Он пытается сбавить чёртовы обороты просто, чтобы не кончить себе в штаны. Пальцы ложатся на колени Генриха, широко разводя их в стороны. Дофин закусывает губу, ведя ладонями от коленей к ширинке, слегка разводя их на бёдрах. Приподнимается на коленях и подаётся вперёд. Короли. Могущественные и мудрые. Смотрящие влажно и притягательно, так, словно желание Людовика овладеть им — высшая благодать. Взглядом уличной девки, которая течёт снова и снова, сходя с ума от необходимости того, чтобы её отымели за ближайшим углом. Только вот, уличные девки берут за это деньги. Людовик поднимает лицо. Своё потрясающе красивое лицо, без тени этой чёртовой желчи — лишь с той же бархатной тенью на нём, отбрасываемой волосами. Его губы растягиваются в улыбке, когда он видит это. Он жадно смотрит горящими глазами, переполненный восторгом, словно дитя. Генрих откидывает голову назад. Это слишком. Правда. Это безумие. Он слегка ударяется затылком о спинку кресла, жмурится сильнее, пытаясь выкинуть из-под век проклятое выражение этого лица, сияющего от восторга. Восторг, апогеем которого стало его согласие во взгляде. Молча. И Людовик сразу понимает.       — Ты хочешь, — Генрих слышит его сбивчивое бормотание, когда пальцы принимаются за застёжку на брюках. Он тихо стонет, когда пряжка ремня случайно касается его промежности. Затем: Людовик спускает с него штаны одним движением. Прохладный воздух касается обнажённых бёдер, после чего дрожь судорогой проходит по телу. Дофин замирает, врезаясь взглядом в его стоящий колом член. Почувствовав колебание воздуха, Генрих открывает глаза. Людовик упирается руками в подлокотники, слегка нависая. Сколько всего в этих глазах, похожих на блёклую зелень леса. Прежде всего — искушения. Желания. Сумасшедшей жажды. И где-то под — глубже, намного глубже, — какая-то отрешённость и печаль. Генрих протягивает ладонь, проникая под плащ и кладёт на его талию. Горячо. Он и сам горит, словно в лихорадке, сильной, невыносимо-жаркой. Не думая, не соображая почти ничего. Рваными движениями пытается подтянуться выше, умирая от желания столкнуться своим ртом с его, но вместо этого сам наталкивается на руку. Рука Людовика судорожно находит его шею, сначала поглаживая, а затем ощутимо сжимаясь на ней. Поглаживая большим пальцем тонкую светлую кожу, под которой сокращается горло. Он кое-как проталкивает слюну в пересохшее горло, сглатывает одновременно с ним.       — Хочешь меня, — на выдохе. Генрих чувствует, как смазка уже начинает стекать по члену вниз. Будто со стороны видит себя на этом кресле, с развратно раздвинутыми коленями, стоящим членом. Он, зачем-то, инстинктивно пытается опустить взгляд, но упирается в запястье Людовика. Кажется, он понимает. Его свободная рука перемещается с подлокотника к основанию члена, и у Генриха мутнеет в глазах. Он громко и глухо стонет, запоздало прижимая к губам сжатый кулак. Господи.       — Раздвинь ноги, — шепчет Людовик, как одержимый глядя на сокращающееся под его пальцами горло. — Шире. И он послушно разводит их, слегка сползая вниз, чтобы не мешали подлокотники.       — Послушный мальчик... Он сильнее сжимает его шею перед тем, как переместиться ладонью вверх и задержаться у челюсти.       — Я хочу, чтобы ты кончил, смотря мне в глаза, — его большой палец скользит по нижней губе, надавливая, а затем — проникая внутрь. — От моего члена внутри. На мне. Подо мной. Генрих впускает его глубже в свой рот, обхватывая палец губами, увлажняя, перекатывая по нему языком. Не сдерживая стон, когда другая рука Людовика перемещается с основания члена к головке, осторожно поглаживая пальцем, затем скользит вниз, размазывая смазку по всей длине и своим пальцам.       — Прошу, — хрипит Генрих, едва выдавливая из себя единственное слово. — Медленно. А затем: о, Господи. Боже. Лёгкие каменеют, едва прожевав остатки воздуха, который застревает где-то в горле, когда Людовик вдруг проникает в него одним пальцем. Плавно, скользя сразу до основания. Сначала он сжимается, закатывая глаза под веками, а затем, когда горячий рот приоткрывается, тянется навстречу его губам, Генрих, судорожно выдыхает, расслабляясь. Чувствуя жар там. Невозможную, сладкую пульсацию, когда Людовик начинает двигать пальцем, растягивая узкие стенки, синхронно двигая языком у него во рту. Прожигая прикосновениями, распаляя горящие угли внутри. Не сдерживаясь, он добавляет ещё один палец, наслаждаясь тем, как Генрих бесстыдно выстанывает его имя. Раздвигает ноги ещё, ещё шире, почти растекаясь под ним, насаживаясь. Вжимается в спинку кресла, запрокидывая голову, почти до хруста. Почти выворачиваясь в его руках, шумно дыша в сжатый кулак.       — Генрих. Имя сказанное мягко, с этим самым “Р” и почти нежным придыханием в конце, повисает в воздухе. То, как он произносит это имя. Сводит. С ума. Оба пальца резко выходят из него, заставляя стенки болезненно сокращаться. Людовик медленно выпрямляется. Сбрасывает мантию, дрожащими пальцами расстёгивает котарди, брюки. Отбрасывает в сторону ремень. Тяжело дыша, помогает Генриху стащить верхнюю часть одежды. Его кожа кажется фарфоровой. Бархатной и тёплой в этом свете. Он упирается коленом в кресло, прижимаясь к обнажённому бедру Генриха.       — Сними. Хрипит севшим голосом, безумно бегая взглядом по лицу короля. Лицу, рядом с которым выпирает из-под белья, кое-где пропитавшегося смазкой, его возбуждённый член. Генрих порывисто облизывает губы, лихорадочно блестя глазами, и вдруг прижимается губами к нему. Твёрдому и горячему, пахнущему по-особенному терпко. Незаметно втягивая в себя этот запах и осторожно стаскивая этот лишний остаток одежды. На это можно смотреть бесконечно. Ещё один глубокий и грубый поцелуй — и Людовик хватает его за лодыжку, стаскивая ниже. Устраивается между его влажных бёдер, заставляя обхватить себя ногами. Они на мгновение замирают, кажется, даже перестают дышать, пока его член медленно и горячо протискивается внутрь. Раздвигая влажные и пульсирующие стенки, принимающие его целиком. Член входит до основания, и Людовик прижимается к Генриху всем телом, ловя ртом его низкий стон, опускает на него мутный взгляд, ещё раз резко толкаясь, облизывая взглядом его всего, целиком. Расслабленного, распадающегося в его руках на сотни частей. Почувствуй меня. И первый толчок уносит их обоих. Растворяет в прохладном воздухе, вместе с дерущим в груди жаром, дрожащим светом свечей, до синяков сжатых пальцев Людовика на его бёдрах. Генрих распахивает глаза, готовый, наконец, посмотреть на него: как он жмурится, а две глубокие бороздки прорезают переносицу, как дрожат его мягкие волосы. Сокращается живот, по которому стекают крошечные капельки пота, которые Генрих ловит ледяными кончиками пальцев. Людовик закусывает губу, увеличивая амплитуду, наполняя его собой: твёрдым, большим, обжигающе-прекрасным. Входя так, как он хотел — до конца, в эту затягивающую, влажную тесноту. Медленный толчок, затем — обратно, почти выходя из горячего тела. Снова до самого основания, почти грубо, оставляя после себя пошлый звук шлепка. Людовик приоткрывает глаза, смотрит, не соображая совершенно, вслушиваясь в учащающиеся тихие стоны — его величество уже почти на краю. Осталось лишь подтолкнуть. Он усмехается про себя тому, что Генрих даже не коснулся своего члена. Да, да. Вот так. Кончи так, как хочу я. От одного только ощущения того, что я — в тебе. Людовик запрокидывает голову, теряясь в невыносимых мыслях, толчках. Его стонах. Кажется… Это лучшее, что он слышал когда-либо. Он выгибает спину, чувствуя, как в низ живота и поясницу ударяет судорога; отстранённо ощущая, что ноги Генриха до боли сжимают его талию. Генрих тоже выгибается, запрокидывая голову, продолжая рвано стонать, пока его горячие стенки ритмично сокращаются вокруг члена. Сумасшедший, сбивающий с ног оргазм. Людовик изливается в него, до последней капли, надсадно кончая, продолжая тяжело толкаться внутрь. От этого становится почти больно. Он упирается согнутой рукой в спинку кресла, утыкаясь в неё лбом. Продолжая загнанно дышать и сжимать ладонью бедро. Завтра на коже наверняка останутся сочные кровоподтёки. И ни одной мысли в голове. Это прекрасно. Дыхание постепенно восстанавливается. Он приподнимается, отрывая вспотевший лоб от сгиба локтя, выпуская бедро Генриха из руки. Медленно выскальзывая из него и тут же чувствуя неприятную пустоту и холод. Людовик отталкивается от кресла, делая шаг назад. Приходит в себя, но позволяет насладиться видом в последний раз: Генрих почти лежит в кресле, спустив с подлокотников расслабленные руки, невозможно сексуальный и притягательный, с утомлённым взглядом и собственной спермой на животе. Молочно-белые крупные капли попали на пресс и даже грудь, и теперь соблазнительно и тепло поблескивали. Людовик натягивает штаны. Задерживается взглядом. Медленно подходит, вновь упираясь коленом в кресло, между ног Генриха. Смотря сверху вниз почти лениво. Ещё кое-что. Опускает взгляд и смотрит, словно со стороны, как его указательный палец плавно спускается от ключиц вниз, во впадину на груди. Ещё ниже — подхватывая густую, остывающую крупную каплю. Людовик медленно облизывает палец, ловя слегка удивлённый, но улыбающийся взгляд. Улыбающийся для него.       — Вероятно, завтра один из нас умрёт, — вдруг серьезно и тихо говорит Генрих, не отрывая взгляда от его губ. В голосе не осталось ни капли той распущенной нежности, которой были пропитаны его стоны несколько минут назад. Людовик поудобнее устраивает руку на подлокотнике, опираясь на неё и смотрит на свой блестящий от влаги палец из-под густых светлых ресниц. В носу до сих пор стоит его, Генриха, запах, напоминающий прохладу дождливого утра. Опасная догадка неприятно кольнула его: этот запах, кажется, успел осесть где-то глубоко, забиваясь под рёбра. Совершенно не собираясь выветриваться. Людовик порывисто трёт нос большим и указательным пальцем. Странно улыбается какой-то своей мысли, глядя в сторону.       — Точно умрёт. Отвечает, наконец, своим будничным взглядом на взгляд Генриха — напряжённый и печальный. Здесь больше ничего не сделать.       — Bonsoir, Генрих. Его нежная “Р” повистает в воздухе, заставляя на мгновение прикрыть глаза и судорожно втянуть холодный воздух через нос. ...и бог смеётся.