Приговор

Когда приговор прозвучал впервые, они восприняли его мужественно. Да, возможно в душе что-то и дрогнуло, но внешне декабристы держались стойко. Втайне каждый надеялся, что наказание заменят. Расстрелом, повешением — да чем угодно. Не заменили. Осознание этого медленно проникало в разум приговорённых, опутывая всё липким страхом, отравляя ужасом. Камеры были одиночные, и заключение наедине с собственной головой добивало окончательно. Ожидание неизбежной, неотвратимой пытки сводило с ума. Бестужев-Рюмин просыпался по ночам от кошмаров, его товарищи по несчастью — от его криков. Пестель подолгу таращился пустым взглядом в потолок, Рылеев пытался писать стихи, рвущиеся на волю, как крик души. Каховский и Муравьёв-Апостол тихо тонули в своих мыслях. Чтобы как-то отвлечься, они говорили друг с другом. О всякой ерунде, о бессмысленном, о том, что в голову придёт. Это душило рождающуюся в груди панику и помогало скоротать время. Кондратий читал стихи. Они успокаивали измученные души узников, возвращали их мысли в то время, когда перед ними были открыты все дороги и жизнь горела одной общей идеей, а не адским пламенем. Когда Рылеев замолкал, в очередной раз сажая голос, его стихи подхватывали Каховский или Муравьёв — на собраниях они всегда его слушали, всегда запоминали. Пестель рассказывал истории со времён своей службы, выискивал в памяти рассказы повеселее, без кровавых подробностей о войне и сражениях: кровь им и так ещё предстоит впереди. А по вечерам тихо начинал петь Миша. Мягко, нежно и обязательно на французском. Для декабристов его песни были колыбельными, иногда только они и помогали заснуть, отогнать невесёлые мысли о предстоящей казни. У всех, кроме Сергея: ночами он думал о том, как Миша походил на певчую птичку, запертую в клетке. И о том, как совсем скоро этой птичке оборвут крылышки. На исполнение приговора их вели по очереди. Первым был Каховский. Когда его забрали, Рылеев не смог спокойно усидеть в своей камере, вскочил и принялся мерить её шагами. Пестель снова молчал, а Сергей отчаянно пытался успокоить Мишу, на которого нахлынула настоящая истерика — он должен был идти следующим. Когда с улицы донёсся крик, полный боли, холод пробрал каждого. Пробежал по позвоночнику, сковал льдом все внутренности. Особенно тяжело, нет, просто невыносимо стало, когда Каховского приволокли обратно. Именно приволокли, потому что от дикой боли в перевязанном наспех обрубке руки и сильной кровопотери, он не мог твёрдо стоять на ногах. Товарищи не видели его, но всё прекрасно слышали. Страшно было всем. Миша до смерти не хотел быть следующим. Он не вырывался, но за своими палачами брёл, как в тумане. Проходя мимо камеры Каховского, невольно отвёл взгляд — даже слышать его завывания было больно. Бестужева трусило, и он даже не пытался это скрывать. Теперь — его очередь. Когда Мишу увели, Муравьёв понял, что подбадривать теперь нужно было его самого. Он не мог найти себе места, не мог вынести тишину, нарушаемую только болезненными всхлипами Петра — голос он уже сорвал. От истерического Мишиного вопля не спасло даже то, что Сергей отчаянно зажал руками уши. Этот крик, проникающий в самую душу, острым ножом бил в самое сердце. Он продолжался, даже когда Бестужева вернули в камеру. Его голосовые связки оказались крепче, чем у Каховского, поэтому охрип Миша ещё очень нескоро. Проходить мимо его камеры Сергею было равносильно пытке. Бестужев отчаянно скулил, свернувшись в комок где-то в углу, весь перепачканный кровью. У Муравьёва сердце оборвалось. Он был согласен умирать сотни раз, хоть бы только мучения Мишеля прекратились. Сергей до последнего старался держаться стойко, и только когда топор с силой опустился на его руку, дробя кости и мышцы, его храбрость пошатнулась. Рылеев вздрагивал от каждого болезненного стона и криков. Хотелось заплакать от бессилия, поддаться отчаянию, но поэт продолжал держаться. Он не сломается. Не сейчас. Из камеры Рылеев выходил спокойно, с высоко поднятой головой. Лишь кулаки сжимал до боли, чтобы дрожь унять, да молитву шептал тихо пересохшими губами — не за себя, за друзей, за семью. Оказавшись на улице, поэт сразу увидел эшафот, на котором их медленно, словно скотину, разделывали на куски. Неиронично: скотину рубили мёртвой, а вот их — живьём. Они боролись за свободу своей кровью, и сейчас она медленно засыхала на скрипучих досках помоста. Сердце бешено колотилось в груди, внутри всё сковало от холодного ужаса, но показать свой страх перед палачами Рылеев попросту себе не позволил. Свободы без жертв не бывает, верно? Павел был последним. Мимо камер товарищей Пестель шёл молча, глядя только себе под ноги: мысленно с друзьями он уже попрощался. Фактически, они все уже были мертвы — происходящее было лишь затянувшейся предсмертной агонией. Высшая воля и есть закон, и жалости она не знает. Пестель был готов, к боли ему не привыкать. На эшафоте сдержать крик не смог даже он. Теперь пустые беседы и стихи в стенах темницы заменили истеричные рыдания и болезненные хрипы сорванных голосов. Из камеры Каховского спустя час раздался громкий стук. Сначала могло показаться, что Петр в исступлении бился о стену головой, но на деле он лишь из последних сил сбивал костяшки пальцев на уцелевшей руке. Говорить было больно, а без разговоров — тяжело. Каховскому ответил Сергей, а чуть позже и Кондратий. Это хоть немного отрезвляло затуманенный болью разум, помогало держаться на плаву. Миша не стучал, он тихо выл, всё так же забившись в угол и крепко сжимая здоровой рукой то, что осталось от отрубленной. Тише всех вёл себя Пестель, стискивая зубы до скрежета, кусая губы до крови, только бы вновь не заорать. Он стучал по стене изредка, лишь для того, чтобы подать признаки жизни. Но зачем? Они всё равно уже все трупы. На следующее утро экзекуция продолжилась. Вести приговорённых на эшафот было тяжело даже палачам и страже. Преступники были бледными, охрипшими, их болью веяло даже на расстоянии. На то несмотря, ни один — не сломлен. Крича от боли, надрываясь в истерике, ни один из декабристов не стал умолять. Они посылали глухому небу отчаянные молитвы и не просили о снисхождении царя. Захлёбываясь в крови, они продолжали верить в свою разрушенную мечту. Лишившись второй руки, обезумевший от боли Каховский завывал ещё громче, чем в первый день. Голос он сорвал вновь ещё в первые минуты, но продолжал жутко хрипеть, задыхаясь. Бестужев наоборот, был подозрительно тихим. Проходя мимо его камеры, Сергей с ужасом увидел, что друг без движения лежит на полу и, кажется, даже не дышит. К эшафоту Муравьёв брёл почти мёртвым. А потом он кричал, кричал долго, с надрывом, захлёбываясь, вкладывая в этот отчаянный вопль всю свою боль, и физическую, и моральную. Сознание он потерял ещё на улице, и в камеру стража его буквально тащила по земле. Придя в себя, Сергей прижался ухом к стене, вслушиваясь в истеричные завывания Каховского и тишину со стороны Мишиной камеры. Ему тяжело дышать было, он верить отказывался, что-то бормотал тихо-тихо — стихи Кондратия, а не молитву почему-то. Подняв воспалённые глаза, Сергей вдруг увидел Рылеева, которого вели мимо. Они пересеклись взглядами: Рылеев, белее мела, не оставлял жалких попыток держать горделивую осанку. В блестящих карих глазах читалось лишь одно — мне так жаль, но я бы сделал это снова. От крика поэта у Сергея заложило уши, а из камеры Каховского донёсся стук, на этот раз — и правда головой. Муравьёв не сразу понял, что тихий зов из-за каменной стены был не фантазией измученного разума, а ослабшим голосом Миши. — Серёжа, — тяжело выдыхал Бестужев. Он не плакал, в его голосе сквозила лишь безграничная усталость. — Прости, Серёж… — Ничего, — хрипло отзывался Сергей, хватаясь за слова друга, как за спасительную соломинку. — Нет, ты прости, — Миша прервался на полуслове, заходясь в болезненном кашле. И только из последних сил он выдавил из себя. — Прости, но дальше… дальше я не пойду. — Ничего, — повторился Муравьёв и зажмурился, не чувствуя, как по щекам текли жгучие слёзы. Он говорил тихо-тихо, шептал почти беззвучно, потому что знал — его всё равно никто уже не слышал. — Ты и так прошёл слишком много. Пестель снова вели последним. Проходя мимо камер товарищей, он невольно смотрел на них и чувствовал, как кровоточило собственное сердце. Он видел лежащего на полу Кондратия, который отчаянно плакал и дрожал. А на холодной каменной стене рдели неровные багровые буквы — вчера поэт ещё пытался записывать стихи собственной кровью. Он видел Сергея и Мишу — Бестужев уже не дышал, а Муравьёв почти не отличался от трупа. Он видел и Каховского, который от боли совершенно ничего не соображал, только тихо хрипел. Павел видел их всех и понимал, что новый взмах топора ему совсем не был страшен. Сергей снова пришёл в себя от чужого крика. Он медленно переполз к другой стене, потому что от той, за которой остывал Миша, веяло смертью. Муравьёв чувствовал её почти физически. Это мешало дышать, застилало глаза мутной пеленой. Он не мог там находится. Больно. Душно. — Кондратий, — умоляюще позвал Муравьёв. — Ещё здесь, — выдохнул в ответ Рылеев. Привалившись к стене и закрыв глаза, он негромко хрипел. — Мы победили. Мы же победили, Серёж? — Победили, — отозвался Сергей, всеми силами подавив в горле окончание фразы: «Но лишь в своих мечтах, мой друг». — Я ещё верю в это, — в голосе поэта звучала нескрываемая горечь. — А Мишель?... — Он больше не мучается, — с трудом произнёс Сергей и ощутил, как на душе внезапно потеплело: Мише больше не больно. Муравьёв провалился в забвение — измученный беспокойный сон. Он видел Бестужева. Миша улыбался тепло, как уютное летнее солнце. Сергей не хотел просыпаться, всеми силами сопротивлялся, когда ноющая боль безжалостно вырывала его из тёплых иллюзий. Утром не проснулся Каховский. Полночи он метался по камере, а с первыми лучами солнца захрипел — в последний раз. Теперь первым на эшафот должен был идти Муравьёв. Ему было всё равно. Видя занесённый над ним топор, Сергей даже не закрывал глаз. Только надеялся в глубине души, что этот удар его добьёт. Треск сломанных костей, алая кровь и крик, оборванный беспамятством. Не добил. Сергей снова пришёл в себя в камере. Сил кричать не осталось. Он с ужасом осознал, что никого больше не слышал. Лишь спустя несколько минут до него донёсся глухой болезненный стон. Но по голосу Сергей не смог определить, кто это был. — Кондратий, — позвал Муравьёв, как показалось, достаточно громко. На деле же он не смог издать ни звука. Позвал снова. — Он не вернулся, — подал голос Пестель. Голос был непривычно тих и слаб. — Умер ещё на эшафоте, я видел, как его уносили. — Паша… — только и смог произнести Муравьёв. — Мне жаль, что ты ещё жив. Пестель умолк и больше не пытался заговорить. То, что он тоже ещё держался на этом свете, Сергей знал лишь из-за редких коротких завываний, которые Павел всё ещё пытался сдерживать. Муравьёв закрыл глаза. Его окутала тьма, позволяя провалиться в забытьё. В лицо дунуло прохладным ветерком, и вместе с этим к Сергею вернулась боль. Он застонал, пытаясь перевернуться и понял, что не может этого сделать — слишком мало места. Сергей с трудом открыл глаза и увидел небо. До воспалённого сознания медленно начало доходить. Их увозят, увозят прочь, подальше от эшафота, пропитанного кровью, темницы, пропитанной болью. Но увозили лишь их трупы. Повозка резко остановилась. Один из конвоиров, которые волокли их, заметил, что Сергей открыл глаза, испуганно отскочил в сторону и принялся креститься. Его товарищ отреагировал более спокойно. Наоборот, подошёл поближе и положил руку на грудь приговорённого, проверить дышит ли он. Муравьёв рвано выдохнул, заставив конвоира отскочить. — Боже, ещё живой, — с ужасом произнёс стражник. — Нужно вернуться! Нужно рассказать! — выпалил первый, уже намереваясь рвануть обратно. — Стой, — перехватил его за руку более смелый конвоир. Он взглянул Сергею прямо в глаза, и тот понял всё без слов. — Они продолжат, а я больше не могу смотреть на это. Хватит с него. — Но… — Будь же ты человеком, — осадил товарища стражник, вынимая из-за пояса нож. Снова глянув в глаза Муравьёва, он с искренним раскаянием произнёс. — Простите. Сергей лишь едва заметно кивнул головой и закрыл глаза. Точный удар в сердце — последнее, что он почувствовал в этой жизни. А потом боль ушла. Теперь уже навсегда.