сonsonus esto lupis...

Нет ничего сильнее звериной тоски; нет ничего торжественнее протяжного волчьего воя в ночи. Они смешиваются, перепутываются, и Мичиру просыпается, смятенная. Она не может осознать, что было в настоящем, а что — в ее мутном сне, составленном из наивных фантазий, цветных обломков прошлого и лучистой улыбки Назуне. Она встает, пошатываясь. Босые ноги стучат по полу; лапы — неизменно поправляет себя Мичиру, это звериные когтистые лапищи, с коротким мехом, который, должно быть, приятно было бы ерошить человеческой рукой. Чуткие подушечки обжигает холодок. Пушистым хвостом Мичиру задевает диван; она неловко шипит, раздраженно подергивает ушами. Нечто зовет ее на крышу, тянет, увлекает. Анимасити по ночам совсем другой, озаренный огнями, привычными для обычных мегаполисов, но все-таки иной: он сияет не только витринами ночных магазинчиков и круглосуточных бистро, светофорами и всякими блескучими вывесками, но и просверком чьих-то яростно горящих глаз. Мичиру вспоминается первая ночь, сгущенная темнота, из которой выныривали угрожающие фигуры в масках, и ее берет оторопь. Она выбирается через чердачное окошко, протискивается. Черепица поблескивает в лунном свете, как чешуя чудесной рыбы, исполняющей желания. Поддавшись очарованию, Мичиру проводит по ней рукой, будто разглаживая, а потом ложится. Чувствует прохладцу лопатками, вдыхает глубоко, упоенно. Ей в глаза смотрят тысячи звезд. Вдалеке она слышит раскатистый вой. Значит, это был не сон, значит — Широ где-то рядом, обходит ночной город и следит за порядком, упрямый, непробиваемый этот зверь. Мичиру досадливо вздыхает, хотя и признается, что его заливистый голос, гуляющий где-то на окраине дивной песней, будто делает колдовскую луну серебристее. Когда на крышу пружинисто спрыгивает крупный зверь, разгоряченный бегом, ухо Мичиру дергается. — Ты здесь, — рычит волк. — Ты что, меня учуял? — бурчит Мичиру. — Значит, буду пропадать в ванной еще дольше. Широ тихо стонет. Потом — будто бы смеется, иначе как еще объяснить этот мягкий урчащий звук, вырвавший ненароком из волчьего горла. Он не переступает через нее, морской звездой раскинувшуюся на поблескивающей крыше, и не идет молчаливо в свою комнату, а оборачивается, сбрасывает плащ и, оставшись в одной тонкой черной футболке, ложится рядом. Отчасти Мичиру хочется отодвинуться: она еще сердита на него, потому что Широ выгнал Назуне, но и на подругу она злится. Запутавшись, Мичиру сопит, покусывая губы острыми енотьими клыками, и косится на Широ, блаженно жмурящегося на луну. В ее свете его растрепанные волосы кажутся совсем бесцветными. — Надеюсь, ты пришел извиниться, — ворчит Мичиру, подкатываясь к нему под бок. Удивительно, но Широ снисходительно усмехается, но не отстраняется, точно радуется ее живому теплу. — Я домой шел, — помолчав, он добавляет, хотя и с видимым недовольством: — Рад, что и ты вернулась. Без тебя здесь было довольно тихо; я совсем отвык, что рядом нет ничего вопящего и надоедливого… — Я не ребенок! — перебивает Мичиру. — Напоминаю себе каждый день. Впрочем, закон думает немного иначе. Я видел твои документы. Он тихо смеется, и Мичиру хочется пихнуть его в бок, но она не отваживается. Здравый рассудок подсказывает ей: нельзя кусать за нос огромного серебряного волка, способного свалить тебя одним оглушительным махом тяжелой лапищи. Но она не верит уже, что Широ на такое способен. Ни за что не верит. Она не знает, кто она ему; они живут в одном доме, сталкиваются у дверей ванной, ворча, как старые супруги, едят за одним столом и иногда ввязываются в передряги, грозящие им гибелью. Должно быть, этого достаточно, чтобы называться друзьями. Она помнит, как Широ сгреб ее в охапку, спасая от падения. У Мичиру тогда перехватило дыхание, а сердце колотилось как никогда, и, видя черноту асфальта, она поверила в смерть. Гибель казалась ей всегда далекой, чужой, не-ее. Даже после дикого броска под машину — она смеялась, она хохотала и звенела, снова рисковала, лезла на вершину, неловко поджимая гипсованную ногу. Но в тот раз смерть взглянула ей в лицо. И Широ выдернул ее из-под этой жути, верно? — Нас ждут тяжелые времена, — говорит Широ задумчиво, глядя сквозь нее. Позволяя Мичиру, перепуганной воспоминанием, перетряхнутой им, прижаться близко, доверчиво, как котенку. Она, поддавшись наитию, поднимает мягкую лапу, касается ошейника, обнимающего его горло. Пряжка скользит под пальцами. — Ты невозможна, — впервые несдержанно порыкивает Широ, перехватывая лапу. — Мичиру, разве ты не видишь, чем это оборачивается? Ты рискуешь, ты страшно запуталась в грязных делах этого города! И я не хочу, чтобы он проглотил тебя. — Однажды я уже спаслась, пока ты хвост жевал, — парирует Мичиру. Ей втайне нравится спорить с Широ, поддевать его, смотреть, как в чистых светлых глазах зажигается огонек искреннего, такого яркого интереса. — Широ, мы справимся. Мы сможем справиться и спасти всех! — Всех? — чуть сдавленно спрашивает Широ. — Конечно. Они молчат, каждый думая о своем. Широ позволяет ей рассматривать ошейник, кожаный, крепкий, как у породистой благородной овчарки. Доверяет — знает, что Мичиру не выпустит когти, не вдарит по горлу. И она хочет оправдать доверие, увлеченно проскальзывает лапкой под ошейник, чувствуя человеческое горло, слабое, беззащитное. Без волка остается мальчишка. Тонкий, ломкий — совсем как будто ничего не весящий, точно с Мичиру рядом притаился призрак. Мичиру смотрит на выступы острых косточек его запястий. Может быть, скелет у него из стали. — Я много думал о том, почему ты не хочешь оборачиваться в человека, даже когда научилась, — начинает Широ, приобретая вид отчасти ликующий, как детектив, наконец-то нашедший ключ к особо хитрой загадке. — Звериный облик — не только наша суть, но и ширма. Способ спрятаться где-то за клыками и шерстью. И ты так отчаянно твердила, что ты человек. Поэтому постаралась сохранить себя глубоко внутри, за этой мордочкой с маской. Ты куда сложнее, Мичиру, чем мне могло показаться. Она улыбается польщенно. Чуть виляет хвостом, но смущается и усилием воли успокаивает метание. — И тебе… любопытно? — Признаться, поначалу не было; я интересовался тайнами, связанными с тобой, но не самой Мичиру Кагемори. — Она шепчет: «Грубиян» и смеется, и ей так легко. — Но теперь я склонен признавать, что ошибался. И разве его сосредоточенный, степенный тон — это тоже не скрытничество, не попытка спрятаться? — Так значит, волк — это твоя маска, — шепчет Мичиру. — А может — человек? Он оборачивается — и ей в лицо смотрит острая звериная морда. Мощные клыки. Глубоко посаженные, поблескивающие глаза — обломки серебряной руды. Шерсть мягкая, но обманчиво кажущаяся жесткой… У Мичиру никогда не было собаки, но по выражению его морды (слишком человечной, реальной) она догадывается, прочитывает потаенную мягкость. Что-то мирное, спокойное. Ей кажется, что жаркая пасть улыбается. Может быть, ласковость лунной ночи переплавляет их обоих.