Цепь ошибок

С того момента, как Ева открыла глаза, она знала, что была создана, чтобы исправить чужую ошибку. Стать исправленной версией, тихой и покорной. Исправленная версия другой, на самом деле первой, о которой почему толком никто не говорил. Никто, кроме ее мужа. А потом она сама совершила ошибку. Ошибкой Евы было не отдать свое тело Дьяволу (хотя и в этом ничего правильного не было), а пустить его в свою голову. Позволить ему забраться руками в свои мысли, перемешать их и показать реальность — другую; и совсем отличную от той, которую ей показывали в садах. Теперь взгляд Адама кажется совсем другим. Он и раньше смотрел на нее холодно, регулярно повторяя, что она совсем не Лилит (а по Лилит он скучает, только слепой не заметит, только слепой не поймет, как сильно он пытается рассмотреть в ней Лилит, но даже во внешности не видит, не говоря уже о другом). Теперь его взгляд кажется поверхностным. Ева улыбается ласково, натыкается на стену и совсем не сравнивает. Ева запрещает себе сравнивать, но так по-глупому снова и снова мысленно возвращается к темно-карим, почти черным глазам в своих мыслях. — Дьявол задурил тебе голову, дитя мое. Может, и задурил. Может. Но Адам никогда не смотрел на нее так; а сейчас в его взгляде почти отвращение. Он пытается его скрыть, она видит, но его выдает верхняя губа. Его выдают мелкие морщинки у глаз. Она ему противна, он никогда ее и не любил. И от этого хочется лишь поджать ноги к груди, положить голову на колени и тихо жалеть себя. Она бы и хотела перестать думать, но мысли курсируют туда-сюда, у нее глаза с каждым днем открываются все больше. И дело не в наказаниях. Дело не в содранной до мяса кожи от плетей; Ева давно не верит, что можно что-то там искупить болью. Только продолжает мысленно себе повторять, что она сама хотела, ее ни к чему не принуждали, она не вещь, она сама хотела. Держится за эти мысли, не повторяя их вслух, потому что ей никто не верит. Потому что на нее смотрят с этой треклятой жалостью и продолжают повторять: — Бедное, бедное дитя. Ева только, наивно и совсем глупо, почему-то продолжает улыбаться Адаму и тянуть к нему руки, искать то ли защиту, то ли просто понимание. А сама знает, что променяла бы его. Променяла бы его, не задумываясь, если бы Люцифер вдруг решил за ней вернуться. Только дни проходят, а он никогда и не собирался возвращаться. Ей так и говорят; и в это она верит. Он никогда и не собирался с ней оставаться. Адам совсем не так на нее смотрит; дело даже не в схожести или несхожести его взгляда с тем самым, нужным. Адам никогда ее не прощает, но жалости к ней совсем не испытывает. Еве кажется, что, если бы Бог узнал о том, что в сердце Адама нет места милосердию, он бы разозлился еще больше. Он бы разозлился и забрал у нее Адама. — Ты глупая девчонка, — говорит ей Адам, повторяет постоянно. Даже спустя годы, даже когда их отпускают — выкидывают — на землю. Похоже, она и правда глупая девчонка. Потому что ищет совсем не там, смотрит совсем не туда; и не понимает, почему прикосновения Адама совершенно не те. Вместо мягких поцелуев и ощущения теплой чужой кожи рядом лишь желание вывернуться из-под него. — Дети — это богоугодное дело, — его голос звучит эхом; а он даже ей в глаза не смотрит. Все совсем не так. Она знает, как все должно быть. Она слишком хорошо все помнит. — Отпусти меня! — только вопит она, когда он держит ее руки, чтобы она не дергалась. И, оказывается, это может быть больно. Оказывается, может быть совсем не приятно и не сладко. Хорошо хотя бы, что коротко. Хорошо хотя бы, что он ее почти не трогает. Ева заворачивается потом в одеяло, сжимается вся и снова вспоминает Люцифера. Вспоминает его теплые руки, вспоминает неотрывный взгляд глаза в глаза и убаюкивающие интонации в голосе. Адам больше ее не трогает. Еву это более чем устраивает. Она больше не пытается разглядеть в его взгляде теплоту; вся ее жизнь вращается вокруг тех самых детей, которых он так от нее хотел. Вся ее жизнь вращается вокруг ее мальчиков, которые видят в ней самое лучшее — в отличие от их отца. И чем больше лет проходит, тем больше она начинает понимать. — Ты дура, — говорит ей Адам в приступе злости, а у нее даже слов не находится, чтобы ответить. И она только смотрит себе под ноги; и думает, что идиот здесь только он. Только он не видит ту самую — иную реальность, которая открывается ей. — Нужно было бросить тебя в одной из пещер, чтобы тебя разодрали дикие звери, — шипит он совсем как змея. Ей всегда говорили, что ее искусил змей; но у Люцифера не было таких мерзких звуков в самой глотке. Люцифер на самом деле мало похож на то самое зло, про которое ей напоминали. — Третью жену тебя бы все равно никто не дал, — произносит она тихо, даже не поднимая на него взгляд; и получает звонкую оплеуху. В глазах слезы, она ладонь к щеке прижимает, смотрит вдруг на него. И говорит лишь: — Адам… — Ты моя жена, — его аж трясет от гнева. — И ты не смеешь мне перечить! Щека горит, а она снова видит больше, чем он. Она снова видит то самое, что Люцифер показал ей, сам не зная: она не должна всегда быть второй и неважной. Адам смотрит на нее с раздражением, Адам винит ее в смерти Авеля, в дурном влиянии на Каина. Адам винит ее во всем, а у нее и находятся силы ему противостоять, но только тихо, совсем без слов. — Только такая грязь, как ты, могла привить ему эти мысли в голову. Он сгорит в Аду из-за тебя, Ева! И она смотрит ему в глаза, давно уже не улыбается и не пытается быть мягкой для него. Смотрит ему прямо в глаза и знает, на что однажды решится окончательно. Ей просто нужно совсем немного времени и целая куча смелости. — Лучше гореть в Аду, чем оставаться с тобой, — шепчет она тысячи лет спустя ночью, когда смотрит на него спящего и все же решается. Адам больше на нее не смотрит; и больше не посмотрит. Взгляд Люцифера кажется давно забытым, когда он окликает ее в клубе, когда она находит то самое, что так бесконечно долго искала не в тех глазах. В конце концов, она согласна гореть в Аду, это не может быть так отвратительно. А если и может, то ее хотя бы еще один раз прижмут к себе хотя бы с лживой любовью. Лживая любовь Люцифера оказывается намного слаще праведной любви Адама. И она совершает, быть может, очередную ошибку в бесконечной череде, но Люцифер не называет ее глупой девчонкой, не говорит, что она заслужила самой мерзкой смерти. Лишь улыбается ей так, что она начинает дрожать, к себе за талию прижимает и обещает показать ей целый мир. Совсем не тот, к которому она привыкла в Раю. Совсем не тот, к которому она привыкла с Адамом. Его губы только все такие же мягкие, как в ее воспоминаниях, и прикосновения необходимо-желанные. — Я никогда не вернусь к своему мужу, — произносит она, смотря ему в глаза. А он только улыбается, смотрит на нее так, что она снова верит в свою нужность, в саму себя, в то, что она намного больше, чем чья-то жена. — Кому вообще могут быть нужны эти мужья? — и целует ее жадно, стирая напрочь все мысли о прошлой жизни. Стирая все то, что раньше было ее жизнью. Засыпая в его постели, засыпая с его руками, обвитыми вокруг ее тела, Ева понимает, что все же стоило сохранить те воспоминания о его глазах и звуке его голоса. Стоило один раз познать, что такое, когда тебя по-настоящему хотят за тебя саму, чтобы наконец оказаться там, где всегда должна была быть. И, быть может, Адам бы снова назвал ее за это дурой, но ей кажется, что ее место здесь. Ее место рядом с Люцифером. Кого вообще волнует, что там считает Адам, когда губы Люцифера касаются ее шеи, а мягкий голос будто напоминает: — Ты прошла длинный путь, Ева. Надо отдохнуть. И она снова пускает его в свои мысли. Пускай под себя ее поменяет, пускай переделает. Она поверит во все, что он скажет. Она поверит в его версию; она, кожей прижимаясь к его коже, больше всего боится открыть глаза и понять, что это лишь один из многих снов, которые ей снятся вот уже несколько тысяч лет.