Ангела смерти не интересует, приготовлен ли мёртвому саван.
Как только поезд остановился, он сразу начал вспоминать все известные ему еврейские пословицы. Это было так иронично, что он даже на мгновение усмехнулся сам себе: нацисты заходят в поезд в поисках евреев, а он будто мысленно их дразнит, вспоминая мудрость ненавистного рейху народа. Впрочем, радость исчезает мгновенно, и Марсель уже не помнит, в какой миг это происходит. Когда Эмма хочет выпрыгнуть из окна поезда, чтобы Барби её не опознал, или когда он сам представляет освежёванную Мили, которая сейчас могла бы сидеть рядом с его братом, украдкой бросая на того бесконечно влюблённые взгляды? Освежёванную самим Барби, который теперь идёт за ними всеми: за самим Марселем, за Эммой, за его братом, а самое главное — за детьми. Не важно, когда пропадает его улыбка, важно, когда она должна появиться опять.
Марсель запирает Эмму в туалете, надеясь, что она будет сидеть тихо и не попытается выбраться из окна. Худые плечики вздрагивают в беззвучном рыдании, когда он закрывает за собой дверь. Дети застыли в ожидании, напряжение скользит в воздухе, поднимается ещё выше и вот уже висит над их головами, как занесённый меч.
Или же нож для освежевания…
Без денег не отвезут и на кладбище.
Дети поют, но в их голосах не ощущается лёгкости, присущей юным голосам, будто в мёд добавили уксус, и теперь всё, что ощущается на языке, это сплошная горечь. Чёрная фигура стоит рядом с ним, и в ней тоже не ощущается лёгкости. Марселю даже удаётся выдавить улыбку, принять выражение лица «Это же дети, смотрите, как они могут, разве они не восхитительны?», но, столкнувшись с безразличным взглядом, быстро её убирает, хотя и не спешит отворачиваться. Такой роскоши у него сейчас нет. Барби идёт, нет, подкрадывается как дикий зверь к своей жертве, по направлению к Эльзбет, стоящей по центру, и Марсель с горечью думает, что она не похожа на француженку или немку. Она похожа на еврейку. Как и он. Как и его брат. Как и все они здесь. Они как дружная еврейская семья, которая едет на Бар-мицву. На секунду ему кажется, что купе становится красным, он видит их освежёванные тела, тошнота подходит к горлу, и тут… Барби галантно целует руку Эльзбет. Девочка не теряется, улыбается ему, будто польщённая его восхищением их пением.
Молодец, девочка. Где-то в туалете наверняка мечется Эмма, а здесь, в своей голове, мечется сам Марсель.
— Куда направляетесь? — таким медовым голосом говорят только тогда, когда тебя хотят обхитрить. Так говорил его отец, Шарль, а нужно отдать должное старому еврею, полжизни проработавшему мясником: в жизни он знал толк.
— В горы, в Жанаж — Марсель поспешно возвращает улыбку на своё лицо, смотрит прямо в чужие тёмные глаза, почти без труда выдерживает их взгляд.
— Паспорта.
Отец был прав.
— Сейчас! — брат суетливо, чересчур суетливо начинает рыться в одном из многочисленных тюков.
Ален суёт паспорта в руки Марселю, будто боясь ненароком коснуться убийцы своей любви, сразу же отворачивается, а Марсель дрожащими пальцами передаёт их офицеру, мысленно молясь, чтобы оказаться в искусстве хоть наполовину талантливым, как ему всегда казалось. Эльзбет бросает на него нервный взгляд, он незаметно подмигивает ей. Барби берёт лишь один из поддельных паспортов, передаёт остальные своему помощнику. Он открывает его перед Марселем, и сердце того пропускает удар. Если он поймёт, что все надписи сделаны самим Марселем, им всем конец.
— У нашего Джозефа сопрано, — говорит он сипло, искренне жалея о том, что Барби попался паспорт именно этого мальчика. Джозеф ещё совсем ребёнок, он напуган и в любой момент может разреветься.
Марсель подмигивает застывшим детям вновь, но в этот раз, увы, это не проходит незаметно.
— Что вы делаете?
В жизни человеку нужно три вещи: терпеливость, сладкий язык и умение тайну хранить.
— Я? — в горле Марселя пересыхает, на мгновение он теряется.
— Хотите, чтобы они смеялись над нами? — теперь Барби зол, теперь он окончательно привлёк его внимание. И это катастрофически плохо. Настолько, что Марселю начинает казаться, что кожа на лице шелушится, пытается сама отодраться от мяса; всё что угодно, лишь бы не встречаться с чужим ножом.
— Нет, нет, ни за что, — Марсель неосознанно хватается за собственный галстук, на секунду открывая вид на значок, отобранный у Эммы. Значок «Соратника». Именно такой дали Эмме, когда она в бреду, после зверского убийства сестры, шла к перрону, чтобы броситься под поезд. Значок того, кто помог «им», врагам. Чужая рука в чёрной перчатке тянется к его горлу, но касается пока только значка, и Марсель чувствует, как глаза против его же воли становятся влажными. Как в детстве, когда мама ловила его на бесстыдной лжи. Мама всегда чувствовала, когда он ей врал. Барби тоже это чувствует, он в этом уверен.
— Это же дети, — упрямо продолжает он, смотря в глаза смерти, — Я их учитель. Зачем же учить их страху?
Марсель даже пожимает плечами, пытаясь придать своему вопросу некую риторичность. Барби продолжает буравить его тяжёлым взглядом, и теперь Марсель жалеет, что тратил свободное время на то, чтобы изображать человека, идущего против ветра. Надо было научиться изображать человека, идущего против своего страха.
Рот Эльзбет кривится в улыбке, которая на самом деле является предвестником будущей истерики; где-то там в туалете заперта Эмма, которая на грани срыва, а он ничем не может помочь им обеим. Потому что агент Гестапо продолжает рассматривать Марселя как надоедливого таракана, которого, вроде, и надо прихлопнуть, но слишком уж забавно наблюдать за его мучениями.
Выпустив птичку, ты сможешь её поймать. Но не поймаешь слово, покинувшее твои губы.
Лучше бы он вспоминал молитвы на иврите. И когда ему начинает казаться, что это всё, что единственный спектакль, который он дал перед большой публикой, окончился провалом, когда он вот-вот готов расплакаться, на помощь приходит Ален. Как тогда в детстве, когда помогал добраться домой с ушибленными коленками, как тогда, когда отдавал ему свою любимую игрушку. Как тогда, когда поддерживал ложь Марселя, выгораживая перед матерью.
— Ging gang, goolie goolie goolie goolie watcha, — начинает он петь известную скаутскую песню, которую дети сразу же подхватывают.
Ging gang, goolie goolie goolie goolie watcha
Ging gang goo, Ging gang goo
Ging gang, goolie goolie goolie goolie watcha
Ging gang goo, Ging gang goo
Heyla, heyla sheyla
Heyla sheyla
Heyla, ho!
Барби сбит с толку, он переводит цепкий взгляд на хлопающих в такт детей и тут же резко возвращает его к Марселю. Марсель вновь вымученно улыбается, поёт вместе со своими «учениками», хлопает, как они. Он должен ради них, ради тех, кто уже умер, ради тех, кто ещё жив.
Heyla, heyla sheyla
Heyla sheyla
Heyla, ho!
Shallawalla, shallawalla!
Shallawalla, shallawalla!
Oompah-oompah!
Oompah-oompah!
Лицо Барби будто светлеет, он радостно смотрит на детей, почти с любовью, будто бы не он убил Мили, будто бы не он убьёт их без колебания, стоит ему понять, что они евреи.
— Пойдём со мной, — манит он пальцем Марселя, и долгожданное чувство облегчения вновь сменяется паникой.
— Я? — Ален бросает тревожный взгляд на брата, но отступать некуда. Марсель из последних сил изображает храброго человека.
— Да-да, ты. Пошли! — офицер двигается в сторону коридора, идёт по направлению комнаты, где скрывается Эмма. Марселю впервые кажется, что он и впрямь идёт против ветра.
— Эй, лейтенант, — зовёт Барби какой-то старик, и кровь Марселя холодеет, когда приходит осознание, что тот, скорее всего, видел, как они прятали Эмму в туалете. Возможно, он захочет их раскрыть. Ноги тяжелеют.
Делай добро своему недругу: пусть он увидит и смутится.
— Отстань от них.
На долгую секунду воцаряется молчание.
— Кто это мне говорит?
— Тот, кто видит хороших детей за километр.
Он его убьёт! Пристрелит на месте! Будет освежёвывать прямо на его глазах. Марсель с ужасом смотрит на Барби, но тот лишь усмехается и продолжает свой путь.
***
— Расставь ноги, — Клаус привычными движениями обыскивает чужое щуплое тело.
— Покажи, что в карманах. Покажи, что в карманах, — повторяет он с нажимом, когда понимает, что команда не выполнена.
Учитель суетливо начинает рыться в карманах, теперь старательно избегая встречаться взглядом с Барби, хотя до этого не отличался стеснительностью. Даже наоборот, вовсю бросал свои нахальные взгляды, даже детям гримасы корчил, когда думал, что на него не смотрят. Неужели он действительно думал, что Клаус этого не заметит? Наивный.
— Ложка и немного денег, — он протягивает Барби мятые купюры, и только Клаусу хочется спросить, зачем ему ложка, как вдруг он замечает
это.
— Что это? — он брезгливо поднимает усы, приклеившиеся к чужому кошельку, и думает, какими же забавными порой бывают люди: и детей музыке обучают, и Гестапо помогают, и ложки с собой таскают, и усы при себе носят.
— Это усы.
— Ты изображаешь фюрера? — Бог свидетель, Клаусу действительно интересно, как в этот раз выпутается этот нелепый тип в берете, больше смахивающий на художника, а не учителя.
— Нет, нет, офицер, вы что, — тот нервно смеётся, качает головой. Зрительный контакт вновь восстановлен.
— Изображаю Чарли Чаплина, — для пущей убедительности прикладывает усы к лицу, корчит рожу, что совсем не впечатляет Клауса — на Чаплина он никак не похож. Хотя стоит отдать должное, на Гитлера — тоже. А вот на еврея… Может быть.
— Ведь дети должны смеяться, несмотря на войну, — Клаус смотрит на человека перед собой. Смотрит пристально, не отводит взгляд. С ним явно что-то нечисто, вертится у него в голове, он что-то скрывает. Краем глаза офицер улавливает какое-то движение: девочка, которой он поцеловал руку ранее, напряжённо смотрит на них, но тут же исчезает обратно в купе, стоит ей заметить его взгляд.
— Девчонка… — начинает он, отмечая, что собеседника уже слегка потряхивает. — Сколько ей лет?
— Ей… — чужие губы трясутся, глаза прикрываются на мгновение, будто силясь вспомнить заданный вопрос. — Ей… четырнадцать.
Теперь голубые глаза напряжённо смотрят на Клауса, учитель выглядит каким-то жалким и побитым с этими своими нелепыми кудряшками и дурацким беретом. Возникает ощущение, что он сдает экзамен Клаусу, и ему отчаянно хочется понять, правильно ли он ответил на заданный вопрос. Отчего-то агенту не хочется его огорчать, поэтому он предпочитает пока что закрыть глаза на многие вещи.
— Помоги ей поставить голос, — взлёт светлых ресниц. — Он особенный.
Обладатель усов и ложки неуверенно улыбается в ответ, смотрит в сторону своего купе, хотя девчонку там уже давно не видно.
— Мы этим и занимаемся, офицер!
— Позволь задать вопрос.
— Да, сэр?
Чужая улыбка вновь гаснет, уголки губ нервно дёргаются. Глаза уже почти мокрые, Клаусу лишь остается гадать, на каком вопросе он не выдержит и расплачется. А вопросов у Клауса много, столько же подозрений. Но спрашивает он отчего-то о другом. Перепады чужого настроения отчего-то приносят лишь усталость и головную боль.
— У меня есть дочь, — при воспоминании о Уте, края губ сами невольно поднимаются. — Как думаешь, ей можно привить любовь к искусству?
— А сколько ей?
— Она сейчас совсем малышка, — Клаус смеется, машет рукой, но отчего-то собеседник эту радость не разделяет. — Сейчас мне это не нужно. Я спрашиваю на будущее. Хочу, чтобы она построила карьеру.
На миг Барби позволяет себе помечтать: победа Германии, начало нового мира, в котором его Уте занимает важное место. Благодаря героизму отца.
Собеседник качает головой, пытается найтись с ответом, а Клаус вспоминает, как забил насмерть в немецком пабе немецкого офицера нетрадиционной ориентации. Мысль возникает из ниоткуда, просто так. Клаус помнит чужую кровь на руках и всего на секунду задумывается о том, что она не отличалась от еврейской. Бред какой-то.
Если он чему-то и научился за всё время работы в гестапо, то только искусству убивать: освежевание, расстрелы, лезвие под ногти, сломанные пальцы. Он смотрит на тощее тело перед собой и не ощущает никакого желания уничтожить его, как это обычно бывает с ним при виде евреев и гомосексуалистов. Забавно. Может, подозрение оказалось ложным, с кем не бывает.
— Старайтесь не навязывать, — вдруг слышится голос, который отчего-то больше не дрожит, — чем больше что-то навязываешь, тем сильнее ребёнку этого не хочется. Пусть она найдёт свою страсть, просто не мешайте ей. И, если что, толкните в другом направлении. Скажите, что искусство — это для слабых, и она захочет вас переубедить.
Это единственная вещь за всё время, что звучит убедительно, единственная вещь, в которую он наконец верит. Он обдумывает чужие слова, рассматривает нелепые кудряшки и дурацкий берет, думает о том, через что же стоило пройти, чтобы стать учителем музыки, изображающим Чаплина и носящего при себе ложки. Он облокачивается о дверь туалета, та жалобно скрипит. Тревожный взгляд собеседника мечется по его лицу, в нём чувствуется испуг, возможно, от той откровенности, что была позволена здесь. Вопреки здравому смыслу, Клаус продолжает рассматривать свою потенциальную жертву, ловит чужой страх и наслаждается им.
— Это интересно, — зрительный контакт опять стабилен, и он повторяет:
— Это очень интересно.
Голубые глаза будто смотрят ему в душу, умоляя о чём-то.
***
Марсель видит испуганное лицо Эммы в приоткрывшейся на миг двери и молит Бога, чтобы на его лице не отразилось тех же эмоций. Он послушно продолжает смотреть в чужие глаза, чувствуя важность этого момента.
— Иди, — наконец говорит Барби, и для Марселя это схоже объявлению об окончании войны.
— Иди, — Марсель поспешно идёт в купе, не смея верить своему счастью.
— Макс, пошли! — помощник возвращает их документы и, сдержанно кивнув, выходит из вагона.
***
Позже, когда поезд продолжает идти и Марсель сидит, крепко сжав в своих руках руку Эммы, он думает лишь о том, что сегодня познал новый вид искусства. Искусство умирать и оживать. Поймав взгляд старика-соседа по купе, он благодарно кивает ему. Дети вновь поют песни, но теперь в их голосах Марсель отчётливо чувствует надежду.
