Белладонна

      Он не слышал вокруг себя ничего, кроме белого шума. И жизнь его склонялась к тому, чтобы с помощью стимуляторов справиться со всеми вопросами дня сегодняшнего. Тягучее, острое желание вспороть себе самому брюхо зубчатым ножом было тем самым комом, что мешал ему проглатывать пищу и пропихивал дальше в глотку приевшееся вранье. Если смотреть на Гео глазами ровного мещанина, становится ясно - всё пошло худшим возможным образом.       Насыпь пушистого порошка на разбитом экране. Нет ни одной ноты счастья в этой сюите. Взгляд в дыру, зияющую в стене его комнатушки. Нет ни капли сострадания к самому себе. Бадди Рич колотит ему по черепу, а не по барабанной установке, да и сам Гео становился Бадди Ричем только в неожиданных приливах дофаминовой эйфории. Нет ничего, ничегошеньки в этом чертовом мире для него нет, кроме свинцового неба, что вспыхивает яркими вспышками, тут и там, здесь и сейчас. Серость выдергивает его едва бьющееся сердце из истощенного тельца и на секунду останавливает, словно сжимает в руках рваную мочалку, и Гео и сам останавливается в эти секунды, замирает со стеклянными от ужаса глазами, но уже не хватается в страхе за грудь, пытаясь проверить сердцебиение, как делал пару лет назад. Нет, он уже научился простой истине за годы самоуничтожения - ведь если бы сердце и впрямь встало, то как бы он потянулся к нему, чтобы убедиться в собственной смерти? Никак.       Он понимал эти простые истины, но все равно замирал в эти мгновения, переполненный страхом и видениями вспышек прямиком из глубин своей поплавленной головы. Пара секунд, тишина - и вот он уже снова здесь и сейчас, тут и там, отбивает простой ритм на хеде, отбивает яро, без остановок, без ошибок, идеально, черт, да сам бы Бадди Рич так не смог! Гитарист орет на него, пытаясь получить хотя бы тридцать секунд ровного ритма, но Гео наплевать. Руки что-то себе постукивают, а он снова не здесь, ноздри жадно втягивают сухой воздух также тяжело, как втягивают амфетамин каждые два часа, а ему откровенно наплевать. Вспышки зарева в свинцовом небе, прямо у входа в метро, когда какой-то мужик сбивает ослабшего Гео с ног и орет что-то до ужаса неприятное ему, лежащему в слякоти и грязи. Зубчатый нож разрезает свежий кирпич хлеба из пекарни напротив, волнами закручивается пар над кружками кофе, бывшая что-то треплется про курсовую, семинары по культурологической ретроспективе и преподавателя-сексиста, и намазывает масло на крошащиеся кусочки, плавно и неспеша. Сказки от двоюродного брата, что ночью из той дырки в стене выползают мучные черви и заползают спящим во все щели, раздаются голосами и шуршанием мелких тел в голове. Барыга не отвечает, только одна галочка в мессенджере уже битых три часа, где же вторая галочка, где же проклятый ответ, где же этот ублюдок. Гитарист не орет, он молчит и безразлично смотрит, в его глазах ненависть, сочувствие и отчаяние. Сердце не хочет биться, сердце молчит, сердце не хочет с ним разговаривать, оно устало и вот-вот остановится, но Гео не остановить, не остановить ни за что на свете и волна вновь несет его - снова ритм, снова ритм, снова ритм, снова ритм! - Я играю-играю, сейчас всё будет! - На сегодня закончили, - тягостно подытоживает гитарист.       Зябкий февральский туман столицы окутывает силуэты незнакомцев, идущих ему навстречу по широким, полным гула улицам, и Гео не в силах всматриваться им в глаза. Ему страшно увидеть хотя бы в одном из этих погасших лиц отражение собственной физиономии, уставшей и бредущей бесцельно навстречу новой ночи. Он тяжело втягивает застывшие на слизистой крупинки амфетамина и в который раз думает о том, что скоро от его носовой перегородки останется лишь добрая память. “Уродство чистой воды, как так можно продолжать?” - говорит он сам себе, и бредет дальше, в объятия обволакивающему туману. На самом деле он знает, как можно продолжать эту бессмысленную игру, и он становится ведомым своим бесконечным желанием убежать от мира сего и себя самого. Шаг за шагом, вдоль старых кварталов, усеянных скучковавшимися модными ребятами, что напоминали ему детдомовцев, Гео приближался к своей единственной явной причине идти дальше. Она сияла ему, когда остальные померкли.       Мощенная брусчаткой улочка вертится, как питон в захвате, перед глазами его все плывет - сегодняшнее, вчерашнее, завтрашнее. Гео без понятия, когда эта история началась и сколько еще будет длиться, он знает только то, что пока может бежать - он будет бежать. К сожалению, когда апатия кутала его в свои одёжи, просыпалась вторая сторона его экзистенциального устоя - сколько не разгоняйся, от себя не убежишь. Он лишь пытался ускориться настолько, чтобы даже не видеть собственной тени, хотя никогда не забывал о ее существовании. Музыка давно перестала быть той самой отрадой, это занятие приобрело несколько маниакальный характер, игра давала ему не больше и не меньше, чем чувство собственной важности и восхитительности, да и грал с каждым месяцем он всё хуже и хуже. Мысли его становились всё более скомканы и по-большей мере являлись проявлениями так называемой “мучной совести” - резких вспышек поверхностной эмпатии и сопереживания, что шли рука об руку с невероятной суетливостью и ярким бредом отношения.       Только одно заставляло его держаться на плаву в этом океане дерьма, не разбивать отразившие его серое лицо зеркала, не броситься из окна потрепанной квартирки на роскошный спорткар. Только одно заставляло его шагать дальше, писать вечно лживым диллерам, играть раз за разом тошнотворные партии на барабанах, с слабой улыбкой смотреть на редкое для здешних мест солнце, уступать место беременной в метрополитене. Память его рассеяла многие важные вещи и дорогих людей, но даже не спав по трое суток и будучи в крайнем состоянии истощения, Гео отчетливо и ясно видел перед собой ее образ, чистый и безмолвно прекрасный образ. Он не мог вспомнить как выглядит сам, настолько тяжело и боязно ему было глядеть в любую отражающую поверхность, что за последние месяцы он уж запамятовал свое лицо, но острые, источенные черты его музы в мягком приглушенном свете и легкой дымке Гео забыть никогда не смог бы. Тяжелая дверь парадной старого, еще дореволюционного дома царской застройки отворилась с ржавым скрипом, пара заплеванных и загаженных пролетов осталась позади, и он, оставив терзания, обнуленный и чистый разумом на жалкое мгновение, трижды постучал. Тело его охватила дрожь предвкушения.       Он глядел на нее глазами жадными и долгими, не отрывая взгляда ни на миг, и в голове вместо бушующей целыми днями напролет фуги идеарум воцарил шепчущий штиль. Все та же, что и всегда, но каждый раз более божественна, чиста, осязаема. Гео не произнес ни единого слова, лишь протянул ей руку и шаг за шагом следовал за ней самой. Квартирка тут и там была усеяна огромным множеством различных растений, названия которых он никогда и не надеялся запомнить и проговорить. Она знала каждый свой росток и обращалась с трепетом к ним, словно это были её чада - каждое растение просило своего, каждый цветок просил у нее заботы и ласки, и она давала каждому все необходимое. Гео порой бросало в холодный пот от мысли, что на самом деле он лишь еще один увядающий цветок в ее оранжерее, что она относится к нему как к ростку, полуживому существу, что он погибнет без трепетного ухаживания садовода. Порой он затевал дикие и безумные сцены, рылся в ее заметках и пытался найти доказательства того, что она его использует и сегодня-завтра он окажется за решеткой с ее доброй воли, но она лишь спокойно улыбалась ему на все проявления психоза. Гео не вспоминал о тех вспышках, воспоминания об этом были похожи на силуэты с размытыми границами в его коридорах сознания, даже о своих чистосердечных раскаяниях перед ней он вспомнить не мог, не потому что забыл, но потому что разум его был забит и истощен. Она же всегда была рядом, какой бы он к ней не заявился. Успокаивала, когда безумие закрадывалось ему в голову. Убаюкивала, когда Гео метался и страдал без очередной порции скоростей. Утешала, когда он нес несвязную ересь и пытался найти виноватых в том, что сам с собой делает. Она всегда была рядом, какие бы взрывы не разрывали его изнутри. Он знал, уверенность в ней была единственной уверенностью его жизни. - Куда ты смотришь, Гео?       Взгляд несчастного застыл на белых цветах низкорослого растения на кухне, прямо на подоконнике. Воронки мягких, с синим переливом лепестков цепляли его каждый раз, как он входил сюда. Он смотрел внимательно и пристально на эти цветы, и часто слышал едва слышный, но глубокий и тяжелый звон из них. Нет, не такой звон, каким звенит колокольчик, это был приглушенный звон церковных колоколов панихиды, тоскующих и плачущих по какому-то безымянному покойнику. Или все же он знал имя отпеваемого? Белая воронка засасывала его и на мгновение он вновь почувствовал как лежит посреди улицы, а над ним разверзлось невероятное серое полотно небес, пульсирующее и вздымающееся объемными вспышками света... Звон раздавался все ярче и громче, звук словно манил и укладывал его в эфемерную колыбель в форме воронки цветка, но стоило Гео отвести взгляд от белоснежных бутонов - так перезон тут же прерывался. Однажды, лишь однажды он спросил, слышит ли она эти звуки, чувствует ли перезвон колоколов, раздаются ли они по её душе... Но больше никогда не спрашивал. - Психея… - сказал он осипшим голосом. - Да, дорогой? - Что это за растение такое? - Бругмансия, - ласково отвечала Психея, усаживая его на диван. - Перестань тревожиться, сейчас заварю тебе чаю.       Отголоски репетиции раздавались в закромах черепа, давящее, гневливое чувство внутри разрывало Гео на части, он словно вернулся на репетиционную базу и смотрел прямо в глаза гитаристу, который презирал его самого, презирал его игру, его увлечения, его жизнь и всё остальное, и резко Гео ощутил, как сильно он хочет сломать свои барабанные палочки и вогнать их под ребра снобу, всадить их поглубже в тельце зазнавшегося гитараста, которого уже давно не мог переносить. Тьма сгущалась в его голове, он наблюдал за плавными, мерными движениями Психеи. Оттуда щепотку, еще пару листков, добавить семян и какой-то порошок - что она себе колдовала над ними, Гео понять не мог. Острая потребность перебить тревогу приходом росла в нем, все, чего он хотел - забыть эти колыбели, забыть гитариста, забыть вспышки в серой глади. Психея вложила мешочек с травяной смесью в заварник, пока он высыпал содержимое зип-лока на экран. Несколько ровных движения дрожащими руками - перед ним ровная полоса выдробленных в муку кристаллов. Компульсивное начало взяло свое и он начал дробить порошок на самые мелкие во Вселенной частицы, чтобы ничто не пропало даром.       Психея молчала, едва заметно улыбаясь при виде привычной картины. Гео облизывал губы и затаил дыхание в процессе, а она наблюдала за ним восторженно и внимательно, как мать наблюдает за любимым чадом. Вот он так же привычно и обыденно скручивает купюру в тонкую трубку, через которую побежит подальше от самого себя, так же тяжело и прерывисто дышит пересушенным горлом, что устало от произвольных попыток сглатывать отсутствующую слюну, так же жадно и притом гневливо смотрит на ровную полоску белого рассыпчатого вещества, идеальную по меркам любого эскиза. Пока пар свежезаваренного сбора клубился над чайником и окутывал комнату пеленой слащавого умиротворения, Гео окутывала пелена безумия, он втягивал её одним широким вдохом себе внутрь, что не чувствовать ни истощения тела, ни взрывающейся разрядами бреда психики, ни вчерашних проблем, ни завтрашних вопросов. Он тяжело падал после каждой дороги, словно добежавший до финиша атлет валится оземь, выжатый досуха и уже достигший первого места. В глазах Гео виднелись переливы неба цвета свинца, а тонкая капля слезы аккуратно сбегала по его иссущенным и впалым щекам, пока не растворялась где-то в густой, неаккуратной щетине. Психея была спокойна, как никогда, наливая в граненый стакан душистый отвар цвета янтарной смолы. Она знала, что он ныне и навсегда в её власти. - Это такой же, что и всегда, тот, что я люблю? - Гео говорил быстро и сухо, как и любой другой человек на скоростях и с Сахарой во рту. - Твой чай меня спасает, никогда и ни у кого не пробовал ничего подобного. Ты ведь могла бы открыть свое кафе, люди бы толпами ломились, я тебе говорю! - Я ведь знаю, что тебе нужно. Этот рецепт меня еще никогда не подводил, он словно рукой снимает всю тревогу, печаль, апатию… Как прошел твой день? - Что? А, да, - суетился в слух Гео, - все отлично, ребятам крайне нравится моя новая партия, мы сделаем классный проект, вот увидишь! - Вы скоро планируете заканчивать с альбомом? Демо-записи ты не показываешь, с группой не знакомишь, концертов вы не даете - я совсем без понятия, как звучит твое творчество, а мне ведь так интересно, - она говорила без претензий, но с мягкой просьбой. Да-да, просто не хотим афишировать пока, но нам осталось записать последние два трека и - можно будет говорить о дальнейших шагах. Что-то хотел спросить и забыл… Так, так, так, так, блять. Вспомнил! Что это за рецепт, какие травы ты используешь?       Когда Гео начинал врать, его язык судорожно описывал дуги по пересохшим, потрескавшимся губам в перерыве между фразами, и Психея прекрасно замечала эти движения каждый раз. Её наблюдательность и острота к деталям, скрытые под маской мягкой, кроткой и спокойной девушки, делали ее образ в его глазах идеальным. Она все так же ласково улыбалась ему, делая вид, что знает только то, что он ей сам рассказал о своей жизни. Пусть он думает, что успешно врет о своих успехах. Пусть думает что скрывшись за враньем, он отгородит её от ежедневных поражений в битве с самим собой. Пусть думает, что именно он здесь самый умный, проклятый торчок, что очень умело скрывает тот факт, что не выходит из марафона уже несколько недель, пусть рассказывает о том, что скорости нужны только для того, чтобы более продуктивно работать, и ни о какой зависимости речи быть не может. Пусть все его социальные контакты останутся за пределами ее прямой осведомленности, как Гео сам и решил.       Пусть, пусть, пусть… Пусть будет так, как хочет он того, пока он смотрит на нее жадными и восторженными глазами, какими смертный смотрит на снизошедшее божество, она будет позволять ему играть в эти самодеструктивные игры наперегонки. А когда станет слишком поздно, слишком плохо, слишком далеко, слишком, слишком, слишком, тогда она трепетно возьмет его невесомое тело и убаюкает под старые песни народа лесов, которые пела ей мать, а ей ее мать. Тогда Гео будет только ее.       Но Психея даже сейчас держала его прямо за исхудавшую и клокочущую глотку, зная каждую деталь его бедовой биографии и предугадывая каждую псевдогениальную мысль, что приходила в его амфетаминовую голову. Она улыбалась, улыбалась ему так же, как в день их знакомства, когда им волей случая удалось столкнуться на вечеринке и она видела в нем все пороки с первых же минут общения. Он тараторил и тараторил, думая о том, что сейчас подцепит эту девочку на том, какой он первоклассный музыкант, а она слушала и слушала, представляя у себя в голове, сколько времени он уже употребляет, избивали ли его в детстве и был ли он хоть когда-то счастлив. Пороки вставали на места достоинств в глазах Психеи, потому что только она могла спасти его, а ведь если отнять от Гео все черты и проявления его порочной, разбитой душонки - и получится более чем порядочный человек. А разве есть смысл спасать порядочных людей? Да, есть, но не для Психеи. С тех пор она знала, что он будет принадлежать ей так или иначе, и по прошествии полугода Гео уже не думал заходить ли, он рефлекторно и неотлагательно шел к ней в любом состоянии, а она ждала его с распростертыми объятиями. Она подчиняла его себе, медленно и верно. Отвар уже достаточно настоялся и остыл для питья, она подала стакан и внимательно наблюдала, как Гео жадно делает первые глотки. - Не спеши ты так, сделаю еще, если тебе так нравится. Зря ты расчертился прямо сейчас, мог бы и поесть хоть немного, ты совершенно исхудал, - она была с ним ласкова, как с перепуганным котенком. - А насчет рецепта не беспокойся, практически все травы для него я выращиваю сама, а часть привожу из деревни, когда мне удается туда выбраться. Я с радостью рассказала бы тебе, но никак не могу, я дала обещание. Скажу только, что я его узнала от бабушки по стороне матери, за пару недель до кончины. До сих пор не могу понять, как так вышло - она научила меня всему, что накопила за жизнь сама, но этот рецепт берегла, как зеницу ока, и постоянно мне твердила, что расскажет в следующий раз, в следующий, в следующий, но стоило ей передать его мне, как... - Я даже не знал, что твоя бабушка умерла! Я соболезную, дорогая, мне очень жаль, правда. Какой кошмар, мне так жаль что ты это пережила! - Гео в миг очнулся от своей мысли и затараторил со скоростью пулемета, уставившись широко раскрытыми зенками на Психею, а в его словах раздавалась жалкая попытка изобразить эмоцию. - Но невероятное сочетание трав, мне бы знать, но секрет так секрет! - Да, я говорила тебе, - ее слова погасли и почернели, душа смутилась в этот миг, ведь Психея никогда не обращала внимания на его забывчивость и невнимательность даже к самым важным вопросам, но сейчас она испытала то, насколько подобное может выбесить. - И тогда, когда мне позвонили из деревни. И на прошлой неделе. Ты не помнишь этого? - Такой забывчивый стал в последнее время, слишком много батрачим с этим альбомом, а гитарист такой перфекционист - это переделай, это переиграй, все ему что-то не так. Хорошо, что могу прийти к тебе после долгого дня, с тобой я отдыхаю, - Гео даже не понял, насколько она была опечалена в тот миг, но последние слова он говорил искренне, попивая небольшими глотками сладкий с привкусом дымки отвар. - У тебя всегда так спокойно, тихо… Словно в другой мир попадаю. - Да, дорогой, я всегда рада тебе здесь. Было бы легче и тебе, и мне, если бы ты переехал, здесь намного лучше чем в твоей пустой и задранной квартире, - Психея знала, что у него нет денег платить за жилье и он уже месяц как ошивается по впискам у множества своих знакомых, которых становится все меньше и меньше с каждой занятой сотней, с каждой неделей, прожитой на чьей-то квартире, и с каждой дорогой, что он сдолбил. - Тебе налить еще отвара? Или может все таки захочешь кусочек пирога? - Не откажусь от чая, Психея, - он замолк на миг и резко дернулся, словно невидимая рука отпустила ему пощечину. - Правда, мне что-то паршиво, возможно правда стоило поесть…       Она пристально наблюдала за тем, как медленно, но верно гаснут его еще недавно оживленные глаза, мечущиеся в сотнях скоростных нистагмов. Он все так же судорожно облизывал пересохшие губы, они сжимались в непроизвольных движениях с целью хоть немного утолить жажду, и Психея подавала ему второй стакан отвара, еще более настоянный и крепкий, чем первый. Она смотрела на него, словно околдованная, пристально, с очарованием и трепетным восторгом. - Все хорошо, мой дорогой?       Он пил жадно, как в последний раз. Вены на дрожащих руках Гео вздулись и выступили в единый миг, дыхание участилось и хоть его сердце стучало как отбойный молоток, все его тело оцепенело в тот миг, когда он жадно допил вторую порцию и откинулся на спинку дивана, охваченный накатившим приходом, неявным для него самого. Гео чувствовал нечто странное, словно возвращающее его в раннее детство, в самые дикие воспоминания. Внутри него разрывалось и буйствовала полная дереализация с этим бренным миром, который он сам и создал, а кухня разверзлась перед ним на площади всей его жизни. Его сознание мелькало между амфетаминовым хаосом его жизни и тому, что он видел в момент начала действия. Его разрывало изнутри. От него отсыпались клочки его лоскутной и сотканной наскоро личности, он обратно становился лишь больным ребенком, который навсегда остался в одном этапе бытия. После детства следовал лишь бесконечный марафон от самого себя, от своих цепких страхов, но и те восстали в единый миг. И щели комнаты в его разорванном сознании извергли жирных мучных червей, тех самых бесконечных тварей из детства, которыми заразил душу Гео его брат еще очень давно, чтобы помнить об этом сознательно. Твари ползли, твари разверзлись по всему полу, четыре стены и пол тонули в кишащем живом озере, и в нем, словно пловец через штормовой Ла-Манш, то появлялся, то исчезал в пульсирующих волнах живой плоти его брат, Арно. Гео видел его таким, как видел в последний раз - собранное по частям лицо талантливыми работниками похоронного бюро словно невольно улыбалось, так, будто Дьявол тянул уголки губ за невидимые нити. Арно выныривал и нырял под толщу копошащихся личинок методично и верно, в такт колыхания волн, но взгляд его был верно прикован к медленно умирающему Гео, который из последних сил лепетал одно: - Черви, Арно…. Убери их, брат, убери их от меня… Не надо...       И вдруг разлился перезвон - леденящий, поминальный, с отливом холода и безразличия. В единый миг черные мраморные плиты, словно частицы древнего обелиска смерти, рухнули на копошащихся червей, раздавили большую часть уродливых созданий; рухнул ему на барабанные перепонки и разорвали их изнутри, оставив лишь белый шум по себе, тот самый, к которому он привык в сотнях бессмысленных и болезненных дней. За грохотом полился по комнате и его жилам серебряный перезвон, что исходил от белоснежных колыбелей-цветов: ровно и мерно лепестки дурмана отпевали его, просто еще одного торчка, не прошедшего испытания жизни. Белесые и до прозрачного тонкие, такие хрупкие на вид и такие цепкие в своем хвате, они кутали Гео в свои объятия. Лепестки вещали ему о сладкой кончине, о финале, о последней черте, за которой - лишь белый шум, и ни единого воспоминания. Из этой суеты звала его за собой она, в белом - она вела его покорно по своим тропам и всеми своими поступками Гео неосознанно шел к ней, как к лучшему возможному концу. Звон. Вот она, девушка в белом, пришедшая за ним. Звон. Нет нужды бежать от самого себя, более нет никакой нужды мучительно вести себя к концу, без помощи, без смысла, без ответа. Звон. Девушка тянула ему руку и Гео не смел отказать, покорно и безвольно ведомый в лучшее. Звон. Дыхание прерывалось и вспыхивало бурей редких ударов сердца. Звон. - Ты больше не будешь бояться, мой дорогой, - Психея ласково протягивала руки ему, заблудшему и перепуганному, словно со сбитым компасом в голове. - Я буду оберегать тебя, мой ненаглядный Гео, буду растить, буду поить, и ты расцветешь…       Ничто его более не могло испугать. Конец, к которому он стремился, был прямо здесь и сейчас, и навсегда, призраки минувшего буквально растворялись в слоях детских травм, саморазрушения и наркотиков. Ведь Психея прекрасно знала, что с каждым разом это вмешательство приближает его к черте, но суть ли это важно? Он этого желал, но сам того не понимал, Психея лишь хотела вырвать Гео из постоянной суеты, вранья и уловок, вырвать в свои объятия и лелеять до конца бытия, ни секундой ранее не отпуская. Она взяла его исхудалое и тощее тельце на руки, и они сплелись, как жизнь сплетается со смертью, как дикий плющ обвивает безжизненную арматуру в заброшенных людьми местах.       Взгляд ее был устремлен в черные озера его гаснущих глаз, и она вспоминала слова своей бабушки накануне смерти: “Заботься о ближних своих, золотце, даже когда они молчат о горе своем”. Гео едва слышно дышал, и уложив его на свои колени, Психея лишь молча вытирала крупные капли ледяного пота и гладила его лицо, онемевшее, но как никогда спокойное. Он что-то едва слышно шептал, и она наклонилась к нему, чтобы выслушать: - Я шел к тебе всегда…       Душистый аромат отвара, к которому так пристрастился бедняга, каждый раз содержал в себе все больше ноток умиротворенной смерти. Экстракт белладонны и дурмана растворялся в его венах капля за каплей, день ото дня доза увеличивалась, и оттого безмолвное согласие Психеи и Гео, сквозь вранье и злобу дня, сходилось в единую для них двоих истину. Девушка в белом склонила над ним голову, и редкие слезы скатывались по ее улыбающемуся лицу вниз, на его белесые, унизанные капиллярами, тонкие от долгого страдания веки. Истинное счастье опеки над дорогим ей ростком не могло унять того, что он уходил прямо на ее глазах, но Психея не смела тосковать. Гео видел последние блики среди затихающего озера червей, свет девушки в белом снисходил на него и росой орошал его бесчувственную душу. Тишина комнаты все реже нарушалась ударами дергающихся в судорогах конечностей, все меньше воплей, все меньше судорожного шепота и дуновения редкого дыхания. Девушка в белом тихо-тихо, чтобы не нарушать покоя белых бутонов, запела старую песню, ту самую, которую пела ей бабушка с самой колыбели: - Тихий шелест лепестков Чертит жизненный узор. Спи, малыш мой, ночь пройдет, Волк под месяцем поет. Спи, цветочек, солнце встанет, Орлик реет над дурманом. Лишь красавица не спит, В белом платье ночь хранит. В чей же дом она придёт, Сон того и заберёт…       Психея склонилась над ним в последнем поцелуе.