Разговор с претензией

      В то время в городе происходили последние перемены. Все понемногу, но верно угасало. С каждым моим возвращением я четко видел разницу, хоть на первый взгляд происходило ровным счетом ничего. Закрывались магазины, становились банкротами последние цеха и отделения старых заводов, новых не прибавилось. Моя малая родина отживала гаснущую жизнь сотни постиндустриальных городов по всей стране. Их судьба казалась похожей на судьбу человека, обреченного дотягивать свой век в хосписе. Здесь больше не лилось стекло, оно только билось.       Константиновка. Вместо сердца внутри сухой грудной клетки во мне бился витализированный объект из стекла и железобетона. Наверное, город вживил в меня искусственное сердце, чтобы я всегда помнил, откуда я сам и что во мне заложено. Когда я кривил душой - стеклянное сердце резало и выпирало осколками. Когда я становился слаб и пуст - нутро заливалось холодным железобетоном. В остальное время, механизм требовал от меня смазки в виде дешевого алкоголя, особенно тяга эта усиливалась по возвращению. Как и любой другой уважающий себя человек, по приезду я начинал пить, даже если до этого был трезвенником и мог не прикасаться к спиртному месяц. В гордом одиночестве бухло лилось намного быстрее и лучше, и главное - можно было избежать пьяных компанейских песен и бравады. Я грешил этим, отчего было стыдно перед самим собой и товарищами. Нет ничего более пустого, чем пьяная бравада. В одиночестве же я был трезв и чист, когда пил, как это не парадоксально.       Я заливал в себя литр-другой пива и тихо направлялся в бар “Кирпич”, где ровно за 14 гривен можно было опрокинуть рюмку водки “Плакучая ива”. Не знаю, сколько литров этой водки я выпил за годы старшей школы. Для меня недвижно торчать в баре и пить было чем-то вроде способа общения с внешним миром. Сейчас я мог стабильно держать себя в нетрезвом состоянии и молча, сидя за стойкой, писать свои заметки. Бармены и официантки знали меня, хоть и менялись с поразительной быстротой, а я не горел желанием знакомиться с ними. Они становились все моложе и моложе, а я всё взрослел, пока с момента моих трагических демонстративных запоев не прошло пять лет. Никто из работающих там не помнил, как я часто раньше сидел за барной стойкой в “Кирпиче”, кроме бармена Вадима, которого я, к сожалению, не видел последние несколько недель. Да и помнил ли он такую мелочь? Прошло пять лет и те истории имеют значение только для меня самого.       В тот день, помимо обычного контингента этого заведения, состоящего из молодежи, парочек, местной диаспоры армян и псевдогламурных чикс за кальянными столами, появился один не типичный экземпляр. Примечательность его возрастала с каждой секундой пребывания в “Кирпиче”. Мужчина в простой дутой куртке и полосатой шапке, коими пестрили рынки, с объемными пакетами в руках и с печальной харей пятидесятилетнего жителя Константиновки. Он уселся прямо рядом со мной за бар, поставив кульки на пол, и широким, несколько хмельным жестом окликнул бармена. Богдан жеста не заметил. Мужик изобразил недоумение на лице, а я встрял со своим неизменным: - Бодя, налей еще. И дольку лимона.       Я снова нырнул в свои заметки, оставив бармена наедине с гостем. Внимание мое сбилось, хотя обычного никакой зашедший человек, даже мои давние знакомые и товарищи, не могли меня отвлечь от писанины. В барах обычно только людей, что ни о каком одиночестве и речи идти не может, но я чувствовал спокойствие и уединение. Частично связывал себя с Хемингуэем раньше, смеялся над этой параллелью сейчас. Многое же меняется буквально за несколько лет: десяток барменов уволятся и придут на ставку; переименуют столько улиц, что уже и забудешь старые их названия; энное количество предприятий всесоюзного значения станут пылью; пройдет любовь к одним, воскресая к другим; прошлый литературный вкус окажется пошлостью, сменяясь чем-то более, но все еще недостаточно зрелым. Даже “Плакучая ива” подорожает с 9 до 14 гривен. Нет ничего стабильного. - Налей коньяку, малой! - отозвался бойким басом гость.       Заведение даже не шелохнулось от этого зычного голоса под шафе. Кто-то все же обернулся, в том числе и я. Богдану на тот момент не исполнилось еще и восемнадцати, это я знал наверняка, так что посетитель был в чем-то прав в своем обращении. Я отложил записную книжку и развернулся в сторону мужика, чтобы смотреть, но не слишком навязчиво. Богдан уже налил ему пятьдесят Болгарда в коньячный бокал и подал. - Это что еще за тара? Ты в нормальную рюмку налить не мог, как этому? - он махнул рукой в мою сторону. - А ты чего уставился?       Я промолчал и сохранил железный контакт глаза в глаза. Гость немигающим взглядом уперся мне в лицо, но все же отвел зенки и снова уставился на бокал. Я решил развернуться, чтобы не нервировать человека. Меньше всего хотелось, чтобы на смене Боди начался дебош. Судя по его перманентно кислой мине, работа и так давалась ему большим усилием над самим собой. И кто его за это осудит? - Это коньячный бокал, мы коньяк в рюмках не подаем, - ответил Бодя. - А ты подай! - мужик хлопнул содержимое бокала в один момент. - Пить неудобно! - Как скажете, - парировал Богдан.       Судя по тому, как быстро он прикончил полтинник, на этом никто останавливаться не собирался. Бодя вряд ли смог бы его утихомирить, я в такое встревать никогда не любил и не собирался. По крайней мере, я был все еще недостаточно пьян. Злость просыпалась чуть позже и как худшее, что во мне есть, брала полный контроль. Бодя вряд ли смог бы утихомирить подавляющее большинство посетителей, но в “Кирпиче” таких случаев было совсем немного. Потому и бар, а не наливайка. Писать уже не получалось. Казалось, что я немного поспешил с последними дозами алкоголя. - Вот ты, малой! Сколько тебе лет-то вообще, что ты тут бухло наливаешь? - С вас девяносто гривен, - отрезал Богдан и в его глазах была видна надежда на тот исход, что гость неплатежеспособен. - Лови, без сдачи, - гость расчехлил свой бумажники, достал оттуда сотню и звонко шлепнул нею о барную стойку. - Так годков тебе сколько? - А сколько дадите? - Ты меня плохо слышишь? Бабы тебе давать будут, и то с переменным успехом, а я вопрос задал! - Девятнадцать, - Богдан нагло врал и по его лицу это было заметно. - И чем ты занимаешься по жизни? - не отставал мужик.       Клиентов как назло было совершенно немного, все сидели за своими столиками, ужинали и курили, никто и не думал потревожить заказом Богдана, что было бы ему весьма кстати. Я невольно тянул улыбку от разворачивающейся сценки, напряжения не чувствовалось совершенно, но вот какая-то легкая жизненная ирония присутствовала. Богдану все же некуда было деваться от сидящего прямо перед ним неудобного гостя, еще и как назло платежеспособного, и от вопросов этих тоже убежать никак не получалось. - Работаю в Кирпиче. - Да вижу, вижу, - отрезал мужик, - так ты не учишься нигде? - В техникуме, последний курс. - А на кого учишься? - На финансиста.       Мужик залился дурным смехом. Картина словно выкручивалась напряжением и зажимом, и одновременно с тем заставляла давила из меня улыбку. Я диву давался от происходящего зрелища, продолжая таращиться на мужика. Он выглядел как развязный от алкоголя человек, рабочий или что-то в этом духе, но точно не как запойный алкаш. Это было заметно во всех мелочах прикида, состоянии физиономии, огрубевших, но не опухших от переизбытка этанола руках. Я смотрел и записывал все на внутреннюю пленку в своей черепушке, которую в случае интересной истории расшифровывал в очередную историю на бумагу. Амплуа. Никак иначе, действительно амплуа. - Вас, финансистов, как говна сейчас, как собак нерезанных. Ну и куда ты денешься после, малой? На завод, в бухгалтера? Или будешь финансы “Кирпича” считать, повышение?!       Богдан становился пурпурным то ли от злости, то ли от бессилия, и взглядом бегал от меня к провокатору, от провокатора ко мне. Я кивнул и подмигнул, мол, все будет в порядке, чтобы он себе нервы не делал. У Богдана не получалось. - Послушайте, или пейте, или проваливайте! - рявкнул неожиданно Богдан. Я покачал головой, давая парню понять, что так делать не надо. Его банально могли уволить за грубость с клиентами. Хоть поступил он верно. - Ты чего нервничаешь, малой?       Мужик неожиданно сбавил напор и словно стал трезв, как стекло. Именно в этот момент мне показалось, что он пьян по-напускному, что это всего лишь позволительство с его стороны. Возможно, он просто хотел от чего-то забыться. - Все в порядке, не кипишуй! Я и сам в технаре учился, вот тебя и распрашиваю. Индустриальный, верно? - Да, именно, - Богдан выдохнул. - Шарага и залупа - больше ничего сказать и не могу про эту богадельню. Что дальше в планах, малой? - В Харьков поступать буду, скорее всего. Как карта ляжет, пока что об этом не думаю. - А здесь остаться не думаешь? - Нет. Точно нет. - Чего это вдруг? Не нравится Константиновка, родная залупа? - Нечего здесь делать, - с горечью в голосе отвечал Богдан.       Мужик полез в куртку за бумажником и в этот раз я успел заметить фотографию с женой и двумя детьми. Уже взрослыми, как следовало полагать. - Это ты верно говоришь. Молодняку тут правда нечего делать, не то что раньше. - А раньше в чем смысл был? - В заводах, конечно. - Да что вы заладили эту шарманку “заводы и заводы”, - удивился Богдан, - словно в городе больше ничего и нет? - А что в городе еще есть, братец? - парировал вопросом на вопрос мужик. - “Кирпич”, да?       Богдан подавился своим же словом. Сказать было нечего. Хотелось что-то придумать, даже я начал прикидывать варианты в своей голове, но что-то как-то туговато. Во рту у меня пересохло от трагедии момента. - То-то же. Нечего нам здесь делать. - А вы вообще чем занимаетесь? - перевел Богдан. - Какая у вас работа? - По пизде пошла вся моя работа, - над барной стойкой повисла черная тоска от этой фразы. - Последние цеха стекольного закрыли. - Так найдите другой завод, у нас же их много.       Мы оба посмотрели на Богдана, как на идиота. Я - без какой-либо претензии, а только с толикой досады. Мужика же это разозлило. - Какие нахуй заводы, малой? Ты вообще в курсе, что в городе происходит? - Если честно, нет. И меня это не особо ебет. - Свалишь отсюда и забудешь, как дурной сон. - Так и планирую сделать, - согласился Богдан. - Жаль, что сейчас не могу. - Да уж, катитесь отсюда уже поскорее! - рявкнул мужик и громыхнул тяжелым кулаком по барной стойке. - Блядство. - Еще коньяку налить? - спросил бармен. - Дорогой у тебя коньяк, я пол литры купить могу и спокойно пить. Водки налей, той, что подешевле.       Богдан налил ему той же “Плакучей ивы” и вопросительно глянул на меня. Я кивнул. Мужик резво опрокинул рюмку и даже не глянул на дольку лимона. Ни капли в нем не осталось от той шумной тушы, что завалилась в “Кирпич” совсем недавно. Он словно глотал горечь вместо спирта и в нем ничего иного больше не было. Мужик качал головой, словно отказываясь от чего-то. Может быть, от своей судьбы. - Я в этом городе всю жизнь прожил… - едва слышно начал он и с каждым словом повышал тон, - на этом сраном стекольном с двадцати лет, как проклятый, батрачу. Девяностые вытерпел, нулевые вытерпел, сраные зарплаты месяцами не выплачивали, руководство хуже сук было, а я что? Батрачил, батрачил и батрачил, так для чего в итоге? Уволен! Как и все. Уволен! Порежут нахуй завод и дело с концами, а люди пусть теряются. Мясо пушечное, на грош живем и грош нам цена, сука… Соболезную, - едко заметил Богдан. - Мне очень жаль. - Мужик посмотрел на него с откровенной злобой, холодной и сухой, окончательно протрезвев. - Пацан, вместо того чтобы соболезновать с кислым ебалом, за своей задницей следи! Как бы большой дядя тебя не сожрал с потрохами. Ты на том же стуле сидишь, - заорал он на Богдана и, разрядившись, снова опустил голову. - Сами в этом дерьме виноваты… Сами до такого докатились и город следом. Я виноват. Руководство виновато, пидорасы. Политики наши всратые и зажратые.       Повисла гробовая тишина. Посетители развернулись и смотрели на происходящий спектакль. Я чувствовал себя зрителем с лучшим местом, практически, считай, актером. Или декорацией. - И ты, малой, виноват, - чеканно добавил мужик. - А я тут вообще причем? - удивился Богдан, хотя лучше бы ему было проигноировать это замечание - уж слишком много лишнего он сегодня сказал. - Сам же сказал, что съебешься отсюда подальше. Или ты в этом проблемы не видишь? - Не вижу, - с гордостью отмечал Богдан, словно кичась. - Нечего мне здесь делать. Не хочу всю жизнь за баром провести. - А где ты хочешь тогда жизнь свою провести, скажи мне?       Богдан было открыл рот, чтобы что-то сказать, но прозвучало лишь невнятное мычание. Еще одна попытка - и он замолчал окончательно. Вопрос был слишком резким и серьезным, чтобы отвечать на него нахрапом, он буквально вбил его в землю, как кувалда. На такие загадки достаточно сложно ответить любому из нас, но семнадцатилетнего Богдана он оставил в полном ступоре. - Молчишь? Сказать нечего? - Ну, я хотел бы… - Ну давай-давай, сочиняй! - Я хотел бы получать…. - Какая нахуй разница, сколько ты получать хочешь? Все равно только по ебалу получишь! - Я бы хотел заработать… - Все мы богачи-мечтатели! - прервал его мужик. - Ты мне скажи одно, четко и внятно, как у логопеда - в жизни этой что делать хочешь? - Ээээ…. - Богдан протянул через барную стойку животный звук и резко его уронил с треском. Снова повисла тишина. В зале словно тоже стало тише. Или люди перешептывались, или от накала у меня в ушах все заглохло. - Вот в этом ты и виноват, малой. В том, что не знаешь, чего от жизни хочешь.       Богдан продолжал молчать. На его лице была написана настолько детская обида и печаль, словно он осознал что под елкой его будет ждать ровным счетом ничего, а Дед Мороз - чистой воды пиздеж. Вряд ли это был первый случай на его памяти, когда подвыпивший человек цитировал Герцена в его первом важном вопросе. Вопрос этот приобретал форму обвиняющую, форму денатурирующую. Хороший вопрос, на то так сложно отвечать. Эта практика в нашем быту обыденна и скучна, на нее редко кто обращает внимание. Все мы грешим судорожными попытками, полными кричащей справедливости, выискать, выяснить и вытащить наружу того самого виновника. Вряд ли это была первая социально-философская тема, поднятая пьяным человеком за этой барной стойкой. Но, судя по всему, это был первый случай и на моей памяти, и на памяти Богдана, когда на герценовский вопрос так ясно и указующе отвечают.        Мне, как стороннему наблюдателю, хотелось: во-первых, еще стопку, хоть и впечатление момента было ошеломляющим. Я словно не мог совладать с ним, этим многогранным опусом, что разворачивался на моих глазах. Во-вторых, мне хотелось чтобы мужик с высоты своей предвзятой, свободной и критичной колокольни дал ответ также и на второй вопрос. В сущности, “Что делать?” - настолько важный ответ для моего городка, что я бы с радостью отдал пальцы одной руки за него, но желаниям не было суждено сбыться. Тишина словно длилась вечность. Пить хотелось неимоверно - то ли от трагики момента, то ли от невозможности совладать с этими категориями, будучи еще в сознании и здравом уме. Денег у меня при себе было не больше и не меньше, только на тот алкоголь, что я выпил. А мужик молча таращился на Богдана, внимательно и пристально, так, что мне уже и не верилось, что этот коварный мститель, который отыгрался на ни в чем не повинном мальчишке, был хоть каплю пьян. Но он был. Да и мстил ли он? Скорее срывался, но с правдой. - Ты обиделся что ли? Ты чего, малой? - спросил неожиданно смягчившись мужик. - Налей мне водочки, налей и себе, вместе выпьем и нахуй оно всё шло. - Не положено пить на рабочем месте. - Мы с тобой в одной лодке, что-то качаем, гребем туда-сюда, ты на корме, я на носу, но лодка-то одна, сечешь? Давай выпьем. - За такое уволить могут без предупреждений. - Уволить? Да-да, плавали-знаем! - мужик снова расхохотался во всю мочь, с рокотом и иронией.       Богдан налил ему еще одну рюмку. Я молча наблюдал за происходящим, словно невидимый свидетель. Отчего Боде стало так обидно и паршиво на душе от этих, по сути, пустых слов? Похоже для него они звучали как фатальная истина первой инстанции. Мужик словно подостыл после этой тирады и утихомирился, уже не задавал Боде каверзных вопросов. Только молча и с некоторой досадой смотрел на парня, и качал головой, словно отказываясь, словно отрицая. - У меня сын есть, вы почти одногодки. Меньше сука всего хочу, чтобы он вернулся в это гнилое болото. Пусть остепенится себе в Киеве, - рассуждал вслух гость. - Пусть только не думает возвращаться сюда. Глядишь, дела хорошо пойдут, нас с матерью заберет к себе, приютит как-то. Черт его знает….       Он так же резко, как и все предыдущие, хлопнул последнюю рюмку, не спеша достал бумажник и кинул мятую полтину на барку. Его опечаленный, уставший и злобный взгляд мелькнул на меня, потом на Богдана, а после он молча наклонился за своими кульками и стал собираться. - Домой надо, - подытожил мужик. - Марина мне голову оторвет. Меня уволили, сука, а тут еще и последнюю зарплату в кабаке просаживаю. Сто лет так не делал. Даже интересно получилось. Но я вот что скажу - хуйня ваш коньяк, ребята, а водочка пойдет. Счастливо оставаться!       Мужик вышел так же, как и зашел - гордо и с кульками, оставляя нас с Богданом в тишине у барной стойки. Неожиданный философ-провокатор, правдивый в своей субъективности и грубой прямоте. Лучше бы он не заходил. Вечер казался без сомнений испорченным. Лицо у Богдана как и было каменным, так и осталось. Я ничего сказать и не успел, как Бодя достал две чистые рюмки и до краев наполнил их водкой “Абсолют”. Я глянул на него вопросительно и с недоумением. - Я столько не выпью, - говорю. - Да и лаве нет. - А и это не тебе всё, - отсёк Богдан и резко выпил рюмку, скривившись лицом. - Я угощаю. Бодя, ты чего? - Да в пизду это всё, - ответил Богдан.       Я выпил следом свою рюмку, хотя еще до нее чувствовал, что принял лишнего, но куда деваться? После этого достал из кармана несколько смятых купюр, не считая, положил всю жменю на стойку, и начал собираться. Мой товарищ-бармен был не здесь и не со мной. - До завтра, Бодя. Я заскочу с утра. И постарайся не загоняться. - Давай, до встречи.       Я взял с барки ручку и записную книжку, вышел в непонятном, оглушенном состоянии на улицу. Валил мокрый и мелкий снег, мерзкий как кошмар. Странный выдался вечер, хоть и не было понятно, отчего именно странный. В голове бурлила странная каша и очевидной причиной казалось именно выпивка. Всё приятно покачивалось, настроение маятником шаталось от очень задорного до задумчиво-философского. Под влиянием этой амбивалентности, я принял решение прогуляться домой пешком через промзону. Мне хотелось пройти рядом с проходной стекольного. Ну так, просто поглядеть.       В этих местах происходили многие события, нанесенные на маршрутную карту моей жизни. Вспоминать их в сотый раз казалось моветоном. Шагая молча в тишине холодной ночи и мерно покачиваясь из стороны в сторону, я чувствовал что-то подобное расщеплению. Механизм, покоящийся на месте моего сердца, с усердием гонял спирт по венам и в тишине промзоны словно начинал сиять внутри меня. Место силы, иначе и не назовешь. Зябкая масса сыпалось на мое лицо, ветер завывал, а я чувствовал словно горю изнутри. Метафизическое переживание, катализированное алкоголем и страстью к разрушенным плоскостям.        В скором времени, точно на моем веку, здесь не останется совершенно ничего. Наверняка фазаны будут кричать громче. Забегают зайцы и полевки. Деревья возвысятся над обломками и остатками стен. Кривая и бедная речушка будет цвести и изрезать рогозом берега. И люди все так же будут шагать по одной неизменной тропке, обрекая её быть протоптанной. И люди раз за разом будут бросать горящую спичечную головку в сухие заросли, выжигая свой пустой след. И люди вновь вернутся в заброшенные ангары, внутри которых зазвучит музыка электрических волн, раскрасят яркими, пылающими красками серость пустых цехов и заборов. Щелкнет затвор фотоаппарата, зазвучит смехом пустошь, порастут травой кирпичи. Стеклянные и зеркальные осколки будут отсвечивать бездонное серое небо. Промзона, как неозвученный и непризнанный элемент культурного кода или часть коллективного бессознательного, красной линией пройдет по чьим-то жизням, в ком-то откликнувшись, в ком-то отпечатавшись.       Я вошел домой практически бесшумно, но каким-то магическим образом меня снова встречала мама: - Ты снова выпивал, да? - Скорее пил, мам, - честно сказал я, стараясь не дышать перегаром. - Нужно беречь себя, бросай это дело, - говорила тихо она. - Ты кушать будешь? Хоть поужинал? - Нет, я очень голоден, - у меня с лица не сходила дурная улыбка. - Гуляли с ребятами? - Да, вот встретились, посидели, поболтали…       Придя после полудня в Кирпич и ожидая застать там как всегда невыспавшегося Бодю, я был удивлён. За баром торчал его сменщик, здоровый и простой парень из того же техникума, что и Богдан. Имя его я никак не мог запомнить. Да и не очень старался, если честно. - А где Богдан? - спросил я. - Сегодня же его смена. - Он уволился. Сказал, что больше ни дня в этой рыгаловке работать не будет. - Прямо так и сказал? Про рыгаловку? - поинтересовался я. - Ну да, - отвечал сменщик. - Еще много матерился на администратора и выглядел так, словно всю ночь бухал.       Я ухмыльнулся и испытал какое-то подростковое чувство гордости за бунтующего товарища. Жаль, его сейчас не было рядом, чтобы я мог выразить свое восхищение - Не знаешь, что с ним такое случилось? Его оштрафовали еще, он вчера прямо на рабочем месте бухал и срался с каким-то мужиком. Ты же тоже с ними тогда был, должен знать.       Я молча улыбался тупой, безнадёжной улыбкой. Вспоминал вчерашние беседы, выражение лица Богдана. Вспоминал все упреки, обвинения, претензии. Вспоминал все слова про наш городок, про нас самих, про причины и следствия. Поразительно. - Не знаю, к сожалению, - отчеканил я и достал записную книжку. - Налей мне бокал темного, будь добр.