Иллюзия совершенства

Представление прошло замечательно. Пусть это была не опера, не спектакль, но гала-концерт, в котором Кристине (по чистой случайности) досталась роль гуновской Маргариты, со своими куплетами она справилась безукоризненно. Закрывая глаза, она представляла, как Эрик улыбался, слушая ее пение. На уроках он никогда не улыбался, только иногда бросал «хорошо» или «для этих букашек-критиков сойдет, но ты можешь лучше», хотя последнее с трудом можно было отнести к похвале. Стоя за кулисами, глядя на других артистов, она страшно волновалась, несмотря на напутствие Эрика о том, что сегодня ее ангельский голос должен воспарить сам и заставить умы людей устремиться к небесам. Потом он наклонился вперед, будто хотел поцеловать ее, но в последний момент поднял руку и поправил что-то на ее голове (а может, просто погладил искусственные волосы парика). Ту самую ночь, которую они провели вместе, ночь, когда он признался ей в любви, они никогда не вспоминали. Кристина засыпала, крепко прижимаясь к Эрику, а проснулась совершенно одна. Эрика не было не только в ее постели, но и во всем доме. Возможно, подумала девушка, всего этого и не было. Интересно, в какой момент закончилась реальность и начался сон? Может, когда он сказал: «Я люблю вас», или когда они танцевали; может его соната была подслушана и запомнена ее подсознанием когда-то давно, а Эрик вовсе не был ее автором? Может, даже успешное прослушивание было сном? Тот день девушка провела в одиночестве. Она думала о том, что скажет Эрику, когда он вернется, как будет себя вести. Нужно ли его поцеловать, когда он вернется, как девушки целуют своих возлюбленных? Когда стоит спросить, как теперь изменятся их отношения? Но Эрик, как всегда непредсказуемый, сломал все планы. Он явился ближе к вечеру, чуть пошатываясь. — Мне нужно чаю, — тяжело сказал он. — Сделай чаю, Кристина. Кристина не обратила внимания на этот неуважительный переход от «vous» к «tu», ее внимание было отвлечено другой истиной: Маэстро был пьян. Он выпил не бокал вина и не пинту пива, которые могли бы расслабить его и успокоить мысли, а что-то крепче — абсент или даже водку. Чаю Кристина не сделала, даже не подумала о том, чтобы выполнить просьбу любовника. Ее светлые глаза защипали слезы, а в голове вертелась лишь одна мысль: неужели прошлую ночь он считает ошибкой? Конечно, это была ошибка — или простая случайность. Он не любил ее, совсем нет. Она в его глазах осталась шлюхой, которая обязана ему жизнью и честью, честью, которая едва-едва пустила тонкие и неуверенные корни в ее душе. Обида жгла горло и замедляла биение сердца. Девушка чувствовала себя жалкой и недостойной, ей и самой в тот момент хотелось напиться. «Зачем? — думала она. — Зачем, о Эрик, вы это сделали? Все ведь было так хорошо». Пока Эрик то ли пытался прийти в себя, то ли продолжал пить, Кристина той ночью подвергала свою жизнь доскональному анализу, а себя самобичеванию. Она вспоминала свое бедное детство, годы, проведенные под покровительством г-жи Сезар. Это был самый долгий и самый яркий период в ее жизни. Она помнила свое обучение искусству соблазнять — только теперь, в эту долгую ночь, она не морщилась и не вздрагивала, вспоминая это. Она глядела в лицо своей жизни — всем эпизодам этого долгого кино, длиною в девятнадцать лет, — смотрела и принимала ее такой, какой она была. Без стыда, не отрекаясь от прошлого, но отпуская его. Она вспоминала робкую мадмуазель-студентку, которая учила ее петь; вспоминала своего первого мужчину — его лицо, потное и злое, она могла представить, закрыв глаза; вспоминала своих подруг по ремеслу и впервые за долгое время задумывалась: как они там? Вряд ли в их жизнях хоть что-то изменилось, но они стоили хотя бы одной мысли. Ведь если не Кристина, кто еще их вспомнит? Она вспоминала переломный момент в своей жизни — встречу с Эриком. Она помнила каждое его слово и каждый жест, каждый поворот головы и каждую тень на замаскированном лице в тот душный июльский вечер. А потом случилось ее ужасное грехопадение — убийство. В ту ночь она впервые оплакала каждую свою жертву, обещала даже помолиться за них в церкви. Теперь их смерть не казалась девушке восстановлением справедливости, проявлением благородства. Не было в убийстве ничего благородного, как не было в самой смерти ничего красивого. Как бы Байрон не старался ее воспеть, смерть оставалась смертью — грязной, смердящей и неотвратной. Кристина плакала. Она одновременно проклинала и благодарила Эрика всей душой. На утро она застала его зеленым и смердящим на кухне. Глубоко вздохнув, принялась готовить завтрак на двоих. Что бы ни произошло между ними, что бы это ни значило, реальность была такова, что она все еще была вынуждена жить в его доме и уважать его не только как благодетеля, но и как своего педагога. Однако, решительно думала Кристина, никогда больше я не повторю этой ошибки. Ей казалось, что впервые в жизни она занималась любовью, а не удовлетворяла чьи-то животные потребности. Что ж, это было не так, но показать, насколько унизительным стал для нее такой поворот событий, нельзя. Ни о том, что произошло этой ночью, ни о том, что было предыдущей они больше не вспоминали.

***

Волнение не поддавалось контролю, и она кусала бы губы и щипала себя за руки, если бы не грим и не костюм. Но едва она ступила на сцену, едва свет софитов ослепил ее глаза, страх рассеялся, оставив после себя только блаженство предвкушения. Голова под темным париком перестала зудеть, туфли уже не казались такими свободными, вата в них не ощущалась инородной. Она слилась со всем — париком, костюмом, туфлями, полом, софитами и музыкой, конечно, музыкой. Пред ярчайшим светом огней ей казалось, что она предстала во всем своем первозданном великолепии пред господом. Иногда ее сознание само собой возвращалось в земное тело, обращая внимание на пассажи и переходы, к которым ее раз за разом возвращал строгий наставник. Ария Маргариты закончилась взрывом аплодисментов. И в тот момент Кристина испытала ни с чем не сравнимое блаженство. Зал — сотни людей смотрели на нее и рукоплескали ей одной. Столько лет она жаждала, чтобы ее пение слушали, и вот наконец… В тот момент она решила, что если все испытания в этой жизни — и бедность, и жизнь в борделе, и отвратительная работа — если они вели ее к этому моменту, то она готова была пережить все снова, не пожалев никогда и никогда не жалуясь. Так же в программу была включена еще одна ария из «Фауста» — сцена попытки вызволения Маргариты. Тенор-Фауст и бас-Мефистофель прекрасно справились со своими партиями, как и она сама. Эмоции от совместного выступления отличались от того, что она почувствовала, выступая в одиночку, но нельзя сказать, что ей не понравилось. Концерт прошел, не успела Кристина и оглянуться, завершившись феерической застольной песней «Libiamo, ne' lieti calici» из «Травиаты», после которой на сцену вышли все, кто имел счастье выступать в тот вечер. Аплодисменты не стихали на протяжении минут, которые Кристине показались вечностью. Если после своих арий в овациях хотелось утонуть, то общие поклоны вызывали скорее дискомфорт. Софиты теперь слишком резко били в глаза, от парика чесалась голова, а застежки костюма кололи спину и шею. Все это хотелось скорее скинуть и уйти на покой. Однако это, увы и ах, было невозможно. После концерта почетные гости по завету Альфредо и Виолетты отправились на банкет пить шампанское за любовь и красоту. По пути в свою гримерку Кристина даже услышала, как кто-то в коридоре фальшиво напевал: Так выпьем же, звеня веселыми бокалами, За то, чтоб расцветала красота. Сменив сценический костюм на простое бальное платье с помощью маленькой горничной, которую ей выделили для переодеваний, Кристина отправилась на банкет. Из-за стен ее гримерной Эрик напутствовал ей не задерживаться надолго, когда с нее будет довольно, он будет ждать ее здесь же, в гримерной. Бальный зал, где проходили банкеты, как и следовало ожидать, был полон аристократов всех мастей и выступавшими сегодня артистами. Досточтимый господин директор Мушармен пьяно целовал руки сегодняшнему Черному лебедю, пока Ришар разговаривал с меценатом почтенного возраста. Кристина держалась рядом с артистами, не настроенная на знакомства с напыщенными мужчинами, каких повидала уже достаточно. Она брала маленькие закуски со стола, не танцевала и разговаривала с пятнадцатилетними балетными крысками, которые пробрались сюда в обход балетмейстера, что ее очень забавляло. В очередной раз оглядываясь в просторном зале, она наткнулась на глазами на мужчину лет тридцати девяти — сорока. Он глядел на нее не отрываясь, но едва их взгляды столкнусь, молодая женщина побледнела и задрожала, она знала этого человека. Его губы шевельнулись в узнаваемом произнесении: «Мария». Кристина упала. Очнулась она уже в своей гримерной, ее окружили человек десять не меньше. Из них она узнала только горничную и Фаруха. Последнего она была несомненно рада видеть. Она откашлялась и попросила воды. Человек ближайший к ней, который, как оказалось, был врачом, сказал, что обморок — всего лишь последствия стресса, ведь сегодня был ее дебют. Он также посоветовал расчистить помещение. Тут же с места рядом с ее софой вскочил молодой человек, который, крича, прогнал из комнаты всех, кроме доктора и горничной (Фарух, как ни странно, даже не попытался противляться). — Привет, Маленькая Лотта, где же ваш красный шарф? — Кто вы, сударь? — подняв брови, спрашивала Кристина. — Я, мадемуазель, Рауль де Шаньи, тот самый мальчик, что спас ваш шарф, когда мы были детьми. Прямо за спиной говорящего тихо посмеялась над его словами маленькая горничная, так, как смеются обычно слуги — чтобы никто не слышал. Кристина смотрела в лицо молодому человеку и нисколько его не узнавала. — Боюсь, вы ошиблись, сударь, — сочувственно произнесла она, брови жалостливо сошлись на переносице. — Маленькая Лотта, Кристина, вы меня не узнаете! Мальчик, который спас ваш красный шарф от ветра, вырос. Лето, которое мы провели вместе много лет назад… Вы все забыли! Кристина молчала. Она точно не знала этого человека. Лета у моря у нее никогда не было: они с отцом не могли позволить себе остаться отдохнуть так надолго, их жизнь и их хлеб — путешествия, ярмарки, музыка — не могла просто остановиться. Не дождавшись ответа молодой аристократ продолжил: — Вспомните же, вспоминайте! Мне было двенадцать, вам одиннадцать. Мы провели чудесное лето на берегу моря, в бухтах Бретони, Перрос-Гиреке. Красный шарф, подарок вашей матушки, украл злобный бриз. Я самоотверженно бросился в воду, испугал свою гувернантку, промок до нитки, но спас ваш шарф. По вечерам ваш батюшка рассказывал нам сказки, а днями мы искали волшебных фей. Помните? Молодой мужчина смотрел на нее с надеждой. К сожалению, он ошибался. От матушки у нее не осталось ничего совсем, а отец слабо умел читать. В одиннадцать она уже два года как прислуживала в «Элизиуме» и готовилась соблазнять мужчин. Всё это было ужасным совпадением: то, что она оказалась похожа на подругу старых дней этого человека, что их имена совпали. Врач уже выходил из комнаты, и в просвете приоткрывшейся двери она увидела страшный взгляд того человека. Вдруг ей в голову пришла прекрасная идея. — Ах, Рауль… Я, кажется, вспоминаю. Расскажите еще. Молодой человек обрадовался, как щенок, и если бы у него был хвост, он непременно бы им завилял. Он с воодушевлением пустился рассказывать: — Вы с отцом жили у старых госпожи и господина Валериусов, он играл им на скрипке, а вы пели. Когда вы были маленькой у вас был такой чудесный голосок! А сейчас вы еще краше. (Еще одно невероятное совпадение. Кристину это почти настораживало, но в ее жизни не было никаких Валериусов, никакого моря, никакого мальчика Рауля де Шаньи). Я слышал они оба почили год тому. Сожалею, что не смог прибыть на похороны, — он стыдливо опустил взгляд. Влияние ли Эрика, но Кристина уже раздражилась: ей-богу как воспитанный кабеленок, невозможно быть таким правильным. Но Рауль, постыдившись пару секунд, продолжал: — Потом мы встречались, когда вам было пятнадцать. Вы так изменились с того времени! Но ваши белые кудри я узнаю везде, — любовно закончил он. Кристина чуть не рассмеялась: он узнал ее кудри, которые никогда не видел! Но ее собственная безопасность была важнее иронии над глупым юношей. Да, да! Это был ее шанс. По невероятному стечению обстоятельств она, наша Кристина, оказалась похожа на старую подругу этого мужчины. Что еще невероятней, отец той, другой, Кристины играл на скрипке так же, как ее собственный, а другая Кристина любила петь, как и наша. Все это было нелепостью, но упускать возможность девушка не собиралась. Человек за дверью, несомненно, слушал прямо сейчас у ее двери. Он лишил ее невинности за ужасно большие деньги, когда ей было пятнадцать. Теперь он точно усомнится, что это она. Пусть же думает, что он ошибся! — Да! Да, месье, я все помню! — Подумать только! Прошло пять лет с последней нашей встречи. (Значит, прикинула Кристина, по его расчетам мне должно быть двадцать — недалеко от истины). Мы обязаны все наверстать! Приглашаю вас на ужин, сударыня, в честь вашего дебюта. Кристина улыбнулась. Ей наверняка удалось сбить с толку мужчину, имени которого она не знала, но лицо которого запомнит навечно, а после думая, что совершенно не желает занимать свой вечер молодым аристократом, что сиял сейчас перед ней, скорчила грустное лицо и проговорила: — Боюсь, я слишком устала для этого. — Тогда позвольте пригласить вас в другой день. — Может быть, не знаю. А сейчас идите. Я хочу отдохнуть. Парень, Рауль де Шаньи, радостно вскочил и, виляя невидимым хвостом, умчался вон, восторженно бросив напоследок: — До свидания, милая Кристина! Ушел. Горничная убедившись, что ее молодая хозяйка хорошо себя чувствует и способна добраться до дома, также покинула ее. Теперь девушка осталась в комнате одна, но совсем ненадолго. — Кристина… Кристина… — нараспев протянул голос за зеркалом. Кристина бы готова была наслаждаться этим голосом, но от назойливых виконтов и прочих злобных аристократов у нее по-настоящему заболела голова. Может, именно оттого она не расслышала в родном голосе нот раздражения и даже некоторой обидчивости. Тем не менее, она с готовностью прошествовала через комнату, встав перед заветным зеркалом, створки которого тут же разошлись, разделяя стекло на две части, которые отражали друг друга. Это создавало эффект паранормальности происходящего, завораживало взгляд. Дорога домой прошла в молчании. Эрик был мрачнее тучи, но замученная событиями прошедшего вечера Кристина этого и не заметила. Лишь только по приходе Маэстро проявил эмоции: он стал язвительным, ехидным, с явно притворной радостью заговорил: — Вы сегодня блистали, милая моя Кристина. Что ж, божественный свет забирает много сил, как вы сумели убедиться! — он бросил на нее, устало опустившуюся на диван, пристальный взгляд. — Хорошо, когда рядом есть друзья, готовые выгнать всех, кто за вас волнуется. Абсолютно вымотанная событиями и переживаниями этого вечера, Кристина подняла голову, которую было откинула на спинку дивана, медленно открыла глаза и мутным взглядом уставилась на своего учителя: — О чем это вы, Эрик? — в голосе не было ни удивления, ни любопытства, только безразличие. Таким тоном произносятся слова, сказанные бездумно, лишь бы не молчать. — Я не понимаю. — Кристина! Жалкая лгунья! — закричал он. — «Мне было двенадцать, вам одиннадцать. Мы провели чудесное лето», — передразнил гнусавым голосом мужчина, — «О, ваш красный шарф»! Но что еще хуже, ты, словно Далила, отвечала ему (он повысил свой голос, копируя манеру речи сопрано): «Да, месье, я все помню! Рауль, Рауль». После всего, что я сделал для тебя, после всего, что я дал тебе, что мы разделили, ты бросаешься на шею глупому щенку после первого же слова! Лживая гадюка, — собравшись, он выплюнул последнее: — Неужели все твои слова были ложью? Ты говорила, что жила в «Элизиуме» с девяти лет. В Кристине забурлил, словно лава в вулканическом жерле, гнев. После всего, что он дал? после всего, что разделили? Как смеет он даже вспоминать ту ночь! Усталость отступила, будто ее никогда и не было. Этот отвратительный человек устраивал ей сцены ревности, подумать только! Он, лгавший ей ради секса (а в ее ушах все еще звучало бойкое и нежное «я люблю вас»), он, отвергший ее, заставший ее убивать, в конце концов! Как смел он, забывший о красивых ухаживаниях и нежных словах после одной ночи, винить в чем-то ее? После ночи с ним она чувствовала себя шлюхой, больше, чем когда-либо была; если кого и стоило представить перед судом совести, то только его. Теперь злость разбирала девушку, пронизывала ее мышцы, смешивалась с кровью и ломала кости. Она вскочила с дивана, сжимая зубы так, что у нее заходили желваки, и тяжело дыша так, что ее покрасневшие ноздри начали раздуваться. Не усмиряя своей ярости, но стремясь придать ей благородную окраску, она всеми силами напускала на себя благородный вид: завела лопатки как можно дальше назад, чтобы ее спина стала прямее трости, высоко задрала подбородок навстречу маске, умудряясь при этом смотреть на собеседника свысока. Он не был достоин ни слова от нее, не заслуживал даже взгляда, но давно подавляемая гордость в ее нутре воспряла и обязала дать напыщенному ублюдку ответ. — А вы говорили, что вам плевать, — прошипела в ответ она. В момент захотелось высказать ему все, что она думала о нем, все, что чувствовала после ночи, о которой они не вспоминали, но Кристина знала: он не поймет. Мужчина, даже такой замечательный, как Эрик, даже глубоко, пылко, нежно, страстно любимый Эрик, не поймет. Потому, усмирив свою боль и нежность, она передала контроль над своими устами надменному спокойствию: — Не вам, дорогой сударь, решать, с кем мне проводить время, и не вам лезть в то, с кем я проводила его до нашей встречи. — Ты!.. — мужчина было закричал, но осекся. В его глазах мелькнула вспышка понимания, которое быстро сменила боль. Он начал смиренно: — Вы правы, дорогая Кристина, это не мое дело. Ваше прошлое, ваша «карьера», — это слово, едко выделенное, отличалось выбивалась из общего тона, пропитанного то ли искренним, то ли хорошо сыгранным сожалением и раскаянием, — это все только ваше дело. Ваша жизнь в ваших руках, — он театрально вздохнул, — что же я могу этому противопоставить? Так пусть же будет так! Я больше не буду вмешиваться. Знайте же! Боле вы никак не связаны со мною, никаким образом от меня не зависите. Не беспокойтесь, мадмуазель Дае, вы можете продолжать жить здесь до того, как получите свой гонорар, которого должно вам хватить на съемное жилье. Конечно, об уроках больше не может быть и речи, хотя мне очень жаль терять контроль над таким потенциалом. Впрочем, я сам только что пообещал: никакого контроля, — он улыбнулся и поднял невидимую шляпу над головой. — Прощайте! С этими словами мужчина отбыл в свою комнату, оставив Кристину стоять в одиночестве посреди гостиной. «Неужели это конец? — думала она. — Неужели так закончится наша история?» Девушка была в растерянности. Она была зла на Эрика за то, как он с ней обошелся, за эту ужасную вспышку гнева, но все же… После того, как ее собственная обида и горечь по их ночи прошла, она осознала, что теперь смотрит на Эрика совсем по-другому. Ее сердце разрывала нежность при каждом взгляде на него, желание заботиться накрывало, как тяжелое одеяло, которое она была не в силах нести на своих плечах, а когда она слышала его голос, то в груди будто бы зацветали сады, сердце переполнялось, но не кровью, а любовью. К сожалению, она полюбила этого странного человека. Господи, думала Кристина, я вовсе не хочу, чтобы все закончилось так. Я должна все объяснить ему, думала Кристина. Ей хотелось побежать к нему, обнять и рассказать все: про мужчину, который когда-то стал ее первым, про спасение, которое она нашла в случайно подвернувшемся аристократе де Шаньи, про то, что все еще думает о ночи, которую провела с ним, своим маэстро, про то, что ее сердце с того момента бьется только для него. Но сил на то, чтобы пойти к нему, сказать хоть слово, уже не было. Хотелось только плакать и пить. Так девушка и поступила. В одну из самых лучших ночей своей жизни — ночь своего дебюта — молодая певица Кристина Дае сидела на темной кухне пятью этажами ниже земли, пила горькое вино и плакала от горя.