Иллюзия совершенства

Париж — город гуляний, французы — люди непостоянности, однако все же в некоторых вопросах они более чем порядочны. Это легко проследить, понаблюдав за ними хотя бы несколько дней. Вот часы всего Парижа послушно пробили начало десятого часа вечера; солнце, согласно своему обычаю, садилось. Почтенные господа и дамы стремились закончить свой променад, направляясь домой. Париж живет напоказ. Все, что происходит в городе, происходит на глазах его почтенных жителей. Если хочешь, чтобы что-то стало известным, пробормочи об этом себе под нос в Люксембургском саду, и на завтра это будут обсуждать все. Но вот если хочешь что-то скрыть, действуй в час, когда свет Парижа засыпает, и на улицах появляются его отбросы. Воры, убийцы, проститутки… Их время — ночь. Ночью все становятся собой, ибо темнота скрывает лица и деяния, ибо маски в темноте светятся и отражают свет красных фонарей, а лица сливаются с нею и остаются незамеченными. Однако герой нашей истории не снимал маску никогда. Нет, он не жил притворством, но уже сросся, свыкся с отведенной ему ролью настолько, что без нее он не чувствовал себя собой. Не мог снять маску этот джентельмен и по другой причине. Как ни странно это было, маска была его ежедневным атрибутом и в материальном плане. Однако мы отошли от сути, ведь ночной Париж уже проснулся. Сегодняшняя наша драма разворачивалась на улице Сент-Оноре, если быть точнее, то в предместье этого славного района, в переулке, который не носил никакого имени. На картах города его также не было, и знали о нем только те, кто имел неосторожность забрести сюда. Здесь все и началось. То есть началось много это лет назад, и возможно даже не здесь, но развязка сей истории взяла начало этой ночью в доме с красными фонарями. Это было заведение элитное. Девушек сюда набирали нечасто, только когда их предшественницы приходили в негодность: старели, становились калеками, умирали… Девочки воспитывались здесь с самого раннего возраста — пяти — десяти лет, — они не знали иных норм поведения. Об одной из таких девушек и пойдет речь. Ее имя Мария. То есть здесь ее звали Марией. Г-жа Сезар посчитала, что к ее ангельской, по ее словам, внешности нужно невинное имя. Но девушка помнила свое имя. Она повторяла его каждый день перед сном, чтобы не забыть. Собственное имя давало девушке надежду на другую жизнь — бесплотную на самом деле надежду, но верить нельзя было запретить. «Верьте!» — сказал однажды мудрец, — «Верьте, и бог не покинет того, кто будет верить!» Мария уже не раз заподозрила мудрецов во лжи. Бог давно покинул ее. Бог покинул ее в тот момент, когда она попала в это место, а может, и чуть раньше — когда ее отец умер, оставив ее на растерзание миру. Нет! Девушка потрясла бы в этот момент головой. Нельзя так думать. Ведь папаша Дае бросил ее не по своей воле. А г-же Сезар ей стоит быть благодарной за то, что та в момент нужды дала ей крышу над головой, кусок хлеба, работу пусть неприятную, но все равно не самую худшую — и до сих пор продолжает это делать. Но мы отходим от дела. Право, каждая проститутка — отдельная трагедия. У всех падших женщин свое горе — абсолютно разное, необъяснимо одинаковое. Нельзя понять человека, не зная его истории. Возможно, для вас, мои почтенные господа, это покажется странным, но с падшими женщинами то же самое. Нельзя понять шлюху, не зная ее истории. Парадокс заключается в том, что никто не хочет, никому не интересно их понимать. В понимании господ, что встречаются с этими бедняжками, они не предназначены для понимания. Мария ходила с отцом из города в город с тех пор, как научилась ходить, что было до этого она не знает, ибо была слишком мала, чтобы что-нибудь понимать. Что такое мать — Мария тоже никогда не знала, она могла только догадываться, но догадки и те были слишком смутные. Папаша Дае играл на скрипке, а маленькая Мария бегала вокруг него на своих маленьких пухленьких ножках, хлопая в ладоши. Часто у нее начинала кружиться голова от этой пробежки, и тогда она падала; скрипачу приходилось останавливать свое выступление, чтобы проверить, все ли в порядке с малышкой. Они и без того зарабатывали немного, но отец завершал выступление, чтобы подхватить плачущую девочку на руки и унести к ближайшему фонтану, в котором он промывал царапины на ее коленях, тихо бранясь, приговаривая: «Какая же ты все-таки неуклюжая!». Когда Мария чуть подросла, она стала помогать папаше Дае в зарабатывании денег. Она никогда не училась петь, но быстро запоминала мелодии и тексты, зачастую она не попадала в ноты, но окружающие находили поющую маленькую девочку очаровательной. Мария помогала отцу и в распоряжении доходами — старик с каждым днем становился все более рассеянным: без напоминания он мог забыть забрать собранные за часы работы деньги или попросту отдать все, что было заработано, бедным, хотя они с дочерью были, вероятно, еще беднее; последней каплей стала потеря сорока су, которые они могли потратить на добрый ужин и теплый стог сена в конюшне гостиницы. С тех пор хозяйственными делами стала ведать семилетняя девочка. Мария иногда усмехалась: столько лет прошло, а она все еще помнит, что самыми выгодными были ярмарки — туда люди приходили только ради развлечения и, не жалея, расставались с деньгами, а вот базары, куда обозленные домохозяйки приходили за провизией, напротив — были злейшим врагом их бюджета; главные площади города тоже были плохим вариантом — в большинстве случаев там было немноголюдно, и их труд уходил в никуда, а вот морские порты, в которые входили пассажирские корабли, яхты и пароходы им нравились — туристы, не знающие цену нашим грошам, легко отдавали их, ровно как и счастливые люди, прибывшие после долгих странствий на родину. Один трактирщик, в заведении у которого они покупали хлеба в дорогу, как-то сказал: «Счастливым, как и мертвым, — деньги ни к чему». (На самом деле, до их прихода в этом самом трактире разразилась кровавая бойня из мести, и эти слова были обращены к победителю, не желавшему выплатить хозяину компенсацию). Мария не могла знать точно, но, вероятно, отец ее был из крестьян. Сам он предпочитал считать себя да и ее бродягами. Для бродяги он был неплохо образован: знал основы нотной грамоты, умел считать до десяти и подписывать свое имя. Мария научилась от него всему кроме первого: она могла посчитать по пальцам и вывести на бумаге неаккуратное «Дае». Что до семи нот, то сперва отец считал ее слишком маленькой, чтобы их понять, а после был мертв. Смерть его была простой, хоть и страшной. Это был первый день от их прибытия в Париж. Уже вечерело. Папаша Дае сказал дочери: «Подожди меня здесь. Я найду нам ночлег и вернусь. Эти добрые люди не должны нам отказать». С этими словами он оставил девочку за углом дома. Люди, за которыми они минуту назад смотрели в окно, и правда, казались добрыми — это была семья из трех человек: отца — по виду честного, работящего человека с густой бородой и широкими плечами; матери — пухлой женщины с аккуратным чепчиком на голове; и грудного младенца, который в данный момент жадно прижимался к материнской груди. Папаша Дае постучался в их двери — ответа не последовало; он постучал сильнее — молчание… На третий раз мужчина из окна открыл дверь. В руках у него было ружье, которое он направил прямо на папашу Дае. — Добрый господин, — начал оборванец. — Шел вон отсюда, бродяга! — злобно заговорил человек. — Извините, я просто хотел… — Еще слово, вор, и я выстрелю, — предупредил отец семейства. За его спиной стояла жена, от страха забывшая даже спрятать грудь под корсаж. — Но мы с дочерью… — Вон! — закричал человек. Папаша Дае отошел на несколько шагов. — Извините, я правда хотел только… Да, угрозы семьянина не были блефом. Он выстрелил и захлопнул дверь перед трупом. Малышка Мария бросилась к отцу и начала его будить. Он не проснулся. Потом она услышала громкие звуки, голоса людей, их шаги и вопросы… Все вокруг закрутилось и слилось. Единственно ясным оставался папин голос в голове, твердящий: «Не доверяй незнакомцам!» Она не доверяла. Никому не доверяла, пока голод не прижал. Она, вспоминая былые дни, вышла в центр площади какого-то незнакомого района незнакомого города и начала петь. Люди проходили мимо оборванной грязной малышки, укоризненно качая головами. Только одна женщина остановилась перед девочкой. Когда песня закончилась, женщина похлопала в ладоши, а потом взяла малышку за руку и увела навсегда. То была госпожа Сезар. В тот день девочка получила хороший обед, теплую кровать рядом с полудюжиной таких же кроватей с такими же девочками — ее новой семьей, и потеряла свое имя, свое прежнее существование. С того дня началась новая жизнь. Отныне и следующие шесть лет — пока она не стала девушкой, и ей не исполнилось 15 лет — она работала (убирала после ночных клиентов) с утра, училась (сначала грамоте, этикету и алгебре, а потом — обольщению и соблазнению) днем, и отдыхала вечером. Госпожа не преминула воспользоваться ее голосом. После основных занятий со всеми девочками с ней отдельно занималась вокалом одна мадмуазель, которой, по-видимому, так нужны были деньги, что она не побрезговала уроками в борделе. Она стала настоящей женщиной в пятнадцать. В тот день она получила имя — Мария. Как упоминалось выше, г-жа Сезар ассоциировала это имя с невинностью, а наша Мария была самим воплощением невинности. Ее номер заключался в следующем. Она пела на сцене «Элизиума» (слишком божественное название для такого заведения, не находите?) что-нибудь лирически-легкое — главное не слишком медленное, чтобы посетители не заскучали. Ее одежды были обычно не так открыты, как у остальных девиц, что полностью соответствовало ее образу. Когда пьяные мужчины видели ее, такую чистую, неискушенную, еще и с таким приторно-правильным библейским именем… Она действовала на них как красная тряпка на быка. Хотелось сорвать с нее всю эту благочестивость вместе с одеждой, как следует отыметь ее и заставить кричать, показать ей, себе, всему свету, что она вовсе не скромница, а такая же распутная шлюха, как ее товарки. Это было то, что терпела Мария каждую ночь. Шесть дней в неделю. Вот уже четыре года. Она ненавидела себя. Ей было противно от себя. Противнее всего, когда за смену по вине клиента она стирала колени почти до крови; они жутко саднили, когда соприкасались во время сна с одеялом, и тогда папа, держащий ее на коленях у фонтана, голосом из снов говорил: «Какая же ты все-таки неуклюжая, Кристина»