Что-то теплое, что-то новое

— Ты, блять, что творишь? — почти взвизгивает Пестель, когда Романов, пахнущий мартовским холодком с улицы, запускает ледяные пальцы под пашин свитер. Николай улыбается, сильнее прижимая к себе вырывающегося Пашу и почти мурлычет, наслаждаясь чужим бешенством. Таких моментов у него в памяти хорошо, если на маленькую полочку соберется. Потому что Пестель ужасен. Он, правда, ужасен. И если бы Романову сказали, что он будет готов бросить все и немного больше ради этого придурка, он бы только губы скривил презрительно. А вот поди ж ты. Иногда ему думалось, что он как десятилетняя девочка, притащившая домой побитого облезлого щенка и оставившая жить с собой. Только вот Паша на щенка не тянул. Как бы избито не звучало это в голове Романова, но Пестель почему-то представлялся ему волком. Сухим, поджарым и вечно ждущим от мира подлости. «Рвусь из сил, и из всех сухожилий, но сегодня опять, как вчера, обложили меня, обложили, гонят весело на номера», — так, вроде пелось у кого-то. Николай миру тоже не доверял, хоть и не щерился на все живое. У него, в отличие от Паши, разделения на черное и белое не было. Пестель категорично воспринимал своих и чужих, с первыми позволяя себе изредка не скалиться и не рычать. Так, он совершенно неузнаваем становился в кругу своих друзей. Они о чем-то смеялись, часто перемешивая по три языка, много пили и говорили почти обо всем. Странные их взаимоотношения Романов сам так до конца и не понимал. Они, кажется, испытывали друг к другу почти щемящую нежность и потребность заботиться. Для него это было необычно. И почти обидно, когда пашиным друзьям позволялось чуть больше чем ему самому. Почти, потому что где-то глубоко в душе он все еще хранил надежду на то, что тоже сможет стать «своим». Страшно делить одну квартиру с человеком, доверяющим тебе свое тело, но не показывающим душу. Романов знал, успевал замечать, что Пестель — это сплошное противоречие. Он любил Россию, но не любил ее язык, предпочитая писать заметки на скрипучем немецком. Он ненавидел сырость, но часами пропадал в дождливом городе, зачем-то оправдываясь, что так ему лучше думается. Он был ужасен, сложен и совершенно точно не для Николая. Павел Пестель был слишком. Слишком резкий, слишком нервный, слишком жесткий. И для их квартиры он был слишком. Единственное, в чем они соглашались, так это в необходимости поддержания почти стерильного порядка. Хотя Паша ящики своего стола все равно на ключ запирал. Он вообще закрываться любил. От людей или в ванной — роли не играло. Это было невыносимо. Романов знал, что пить он не умеет. А еще он знал, что иногда алкоголь людям даже помогает. Откуда у него это в голове взялось — тот еще вопрос, но это уже другой разговор. — Ты жалеешь себя уже третий час, — весело хмыкнули у него над ухом, но замедленная выпитым спиртным реакция не позволила дернуться, — Даже имея великолепную фантазию, я не могу представить, какими мыслями можно столько страдать. Когда Николаю удается отвести взгляд от поверхности барной стойки, он видит сначала полупустую бутылку зеленого стекла и только потом ее хозяина. Бестужев-Рюмин, ну конечно. И фамилия-то у него говорящая. — Не смотри так, я не уйду, — приподнимает уголки губ Миша, обозначая улыбку, — Мы своих не бросаем. А, нет, действительно улыбается. Романов где-то глубоко внутри ужасно удивляется этой теплой улыбке и совершенно летнему взгляду, которым его рассматривает парень напротив. Тот в это время еще раз прикладывается к бутылке и пожимает плечами, мол «ну, а что». — Своих? — подает голос Николай, ощущая, как неприятно тянет связки. Он чуть хрипит, прочищая горло и опять поднимает глаза на внезапного собутыльника. — Ну да, — Бестужев пожимает плечами и опять очаровательно улыбается. Он вообще весь до противного очаровательный. Так, что сразу хочется найти подвох. Мнительная натура Романова быстро успокаивается, потому что в памяти услужливо всплывает, как этот же очаровательный мальчик материл на все лада задержавших их на каком-то митинге полицейских и был на грани рукоприкладства, когда чем-то задели Муравьева. Эту компанию из участка тогда доставала Бельская, собственно и позвонившая Николаю, чтобы забрал своего побитого Пестеля домой. — И когда я успел стать своим? Мысли у Романова путаются ужасно, поэтому он не замечает цепкого взгляда Миши, занятый распутыванием этого клубка в своей голове. — Ты с Пашей, — просто отвечает Бестужев, отодвигая от Николая подальше недопитое. — Я с Пашей, — пусто повторяет Романов. Отчего-то становится невыносимо грустно. Он всегда был один, даже имея отнюдь не маленькую семью, был сам по себе, и теперь, все еще чувствовал себя так же. До больного одиноким. — Вы друг друга вылечите, однажды, — опять теплом отдает от слов, повисших в воздухе, и Николаю кажется, что все, что делает Бестужев — теплое. От нервного перебирания пальцами по столу до морщинок в уголках глаз, — Не сразу, но вылечите. Ему с тобой хорошо. Он не привычен, вот и шарахается. Миша улыбается так, как будто знает огромную тайну. Его в расчет редко когда берут, поэтому и знает. Видит, наблюдает и делает выводы. Хорошо быть младшим, когда есть кто-то, кто защитит и плечо подставит. Сразу появляется время на более интересные занятия. — Ты откуда знаешь? — у Романова выходит как-то совсем отрешенно, и он морщится недовольный своим состоянием. Привыкнув к контролю абсолютно всего, перестать отвечать за свое тело непривычно и немного даже страшно. — Все мы одинаковые, — вцепляется взглядом Миша, — Больные и гордые. Ты бы чаще у нас появлялся, сам бы заметил. Романов позволяет себе согнуть спину и почти стекает на стойку, ложась на локти. По телу разливается жар, выступая красным на бледных скулах. — Как будто вы были бы рады? — он бурчит как маленький ребенок, отчего Миша тихонько улыбается в сторону. Такой Романов — нонсенс. Его бы сейчас сфотографировать и потом шантажировать до конца дней, но Миша только пишет сообщение Муравьеву и негромко сообщает: — Были бы. Глаза Николай открывает как-то резко и совсем уж неприятно. Сквозь штору пробивается один-единственный луч солнца, который попадает ему прямиком на глаза, вызывая болезненный стон. От дальнейшего валяния в кровати его останавливает осознание того, что он не дома. Из-за неплотно прикрытой двери доносятся тихие голоса, перемежающиеся с игривыми смешками и звоном посуды. Романов находит свои вещи аккуратно разложенными на ближайшем стуле совсем не напоминающими о его вчерашнем времяпрепровождении. Как обычно: ни одного пятнышка и ни одной складки. Все идеально отглажено и так же идеально свежо. Николаю странно и как будто даже неловко, но он собирается с мыслями, насилу вспоминая вечерний бар и Бестужева и делает шаг за дверь. Квартира оказывается достаточно просторной и совершенно сумбурной. Лаконичная современная геометрия пластика и металла здесь перемешивается с какими-то завитушками и резьбой по дереву. Еще с вечера перемигиваются гирлянды: одна разложенная на подоконнике, а другая обмотанная вокруг упитанного кактуса. В гостиной два рабочих стола совершенно противоположные по вещам на них, но находящиеся в балансе в своем беспорядке и широкий диван в груде кресел-мешков. От разглядывания интерьеров Николая отвлекает звон на кухне и чей-то низкий смех. Когда Романов застывает в дверном проеме, ему открывается небольшая и поразительно аккуратная кухня с большим окном и сидящим на столе Мишей, весело болтающим в воздухе ногами. Он приветственно машет рукой и пинает в бедро стоящего у плиты Муравьева. Сергей оборачивается, улыбаясь и протягивая руку. Николай растерянно отвечает на рукопожатие и подгоняемый Бестужевым оказывается сидящим за столом у стены. Рядом плюхается на стул Миша и объясняет что-то про свежий порез на пальце, из-за которого он не смог сегодня готовить завтрак, хотя была его очередь. Он кажется совсем ребенком, когда проходящий мимо Муравьев треплет его по волосам и, наконец, ставит на стол тарелки с яичницей. — По высокой кухне у нас Мишель главный, — опять улыбаясь, объясняет Сережа, усаживаясь напротив, — Поэтому пока он выпал из строя, довольствуемся моими скромными навыками. — Ага, — соглашается сидящий рядом Бестужев, — К тому же, мне сегодня надо уйти пораньше, так что времени совсем нет. — А сейчас сколько? — наконец, отмирает Николай, осторожно беря в руки вилку. — Почти девять, — проверяет телефон Муравьев, — Ну что ты так смотришь на нее? Не отравлено, ешь. Рядом хихикает Миша, хлопает Николая по плечу и поднимается из-за стола. — А чай? — возмущается Сережа, провожая взглядом пустую тарелку до раковины. — В кафе возьму, — отмахивается Бестужев, целуя Муравьева в губы и скрываясь в коридоре. — В левом крайнем кармане твой термос! — кричит ему вдогонку Сергей. — Что там?! — раздается откуда-то из недр квартиры сопровождаемое грохотом упавших вещей. — Ромашка! — закатывает глаза Муравьев, — Оставь, я сам подниму! Бестужев еще раз появляется на кухне, крепко целует Сережу и исчезает, оставив за собой шлейф каких-то духов и щемящую нежность в воздухе. Николай опускает глаза на скатерть, чувствуя себя лишним в этой семейной обстановке. Хлопает входная дверь и на кухне повисает тишина. — Перестань, — просит Сергей, поднимаясь из-за стола и меняя тарелки на чашки. Запах кофе бодрит и отчего-то вдруг придает уверенности, и Николай уже смелее придвигает к себе сливочник. — Что? — выгибает бровь Романов, поднимая глаза и ощущая себя намного спокойнее наедине с собранным и спокойным Муравьевым. — Вести себя так, как будто ты совершенно случайно здесь. Сергей отвлекается на входящий звонок, быстро сбрасывая и отбивая кому-то сообщение. Николаю ясно видит «родительский чат 7 «в» класса» и удивленно наклоняет голову набок. Муравьев ловит его взгляд и тепло улыбается. Одна на двоих у них с Бестужевым эта улыбка что ли? — Решаем, куда дети в поход хотят, — Сергей встает мыть посуду, попутно придвигая Николаю вазочку с печеньем, — У меня брат младший под опекой, так что… — Понятно, — тянет Романов, хотя чувствует себя совершенно потерявшимся в себе, этой квартире и во всем происходящем в целом. Сережа заканчивает с посудой и опять садится, напротив. В его взгляде что-то неуловимо меняется, и Николай тут же подбирается. — Не напрягайся ты так, — тут же ловит его Муравьев, расслабленно откидываясь на спинку стула, — Всего лишь хотел узнать, почему я вчера выносил из бара не только Мишеля? Признавайся, он теперь у меня дистанционно людей спаивает? Николай позволяет себе улыбку. Он честно пытается сдержать смешок, но не выходит, поэтому он только ерошит волосы чуть пожимая плечами, не зная, что ответить. — Спасибо? — Да не за что, — усмехается Сергей, — Но, признаться, зрелище то еще. Какой хоть повод? Мне Мишель ничего не объяснил, так что как от более ответственного человека, хотел бы узнать у тебя. От того, как Муравьев произносит это свое «Мишель» хочется выйти из комнаты и закрыть за собой дверь. Плотно. Потому что столько в этом нежности, столько чувства какого-то, чего-то несоизмеримо большего, чем вся эта пресловутая любовь. Николай думал, что такого не бывает, но теперь почти кожей ощущает. Отчего-то он знает, что от Муравьева «я люблю тебя» не дождешься. Ну и правильно, думается ему. Такое в слова не обличишь, такое только почувствовать можно. — На самом деле ничего особенного, — все-таки хмыкает Романов, — Жалел себя. А Бестужев просто рядом оказался. — Да, товарища он бросить неспособен, — усмехается сам себе Сергей. И ловя недоуменный взгляд Николая добавляет: — Правильно, товарища. Почему ты так упорно отделяешь себя от всех? Романов внезапно чувствует себя ребенком, которого ругают за порванные шорты. — Он сам себя отделяет, — выпаливает почти зло и тут же отшатывается, понимая, что вырвалось лишнее. Муравьев улыбается уголками губ, будто успокаивая. — Вот идиоты, — выдает весело, подаваясь вперед и как-то по-новому глядя на Николая, — Он мечется, как барышня с тайной запиской, и ты не лучше. Серьезно, Романов? Вы друг друга стоите. — В смысле? — застывает Николай. Порыв ветра распахивает форточку над головой Муравьева, но тот даже не вздрагивает, игнорируя громкий щебет птиц и хлестнувшую по стене занавеску. — В прямом. Он боится, что тебя слишком поторопит и напугает, ты переживаешь, что он тебе не доверяет. Идиоты. Романов только и может, что сидеть и хлопать глазами. Вроде и Сережа ничего особенного не сказал, а вроде совсем по-другому теперь вся их с Пашей история смотрится. — И да, от своих внутренних переживаний Паша приятнее не становится. Он вообще, засранец тот еще, поэтому я тебе искренне сочувствую. Но, по крайней мере, теперь-то уж можно надеяться, что в этом мире добра станет еще чуточку больше, когда вы оба перестанете страдать и откроете глаза. И Николай внезапно понимает, что пока они с Пестелем миру не доверяли и себя пытались обезопасить как могли, кто-то жил нараспашку, на свой страх и риск. И что не просто так у Муравьева глаза всегда немного уставшие. Тот испытал много всего, еще больше видел и теперь с радостью принимает то, чем награждает его жизнь, живет навылет, так искренне, что до мурашек, до дрожи. Кто из них еще смелее и безрассуднее? — Я тоже раньше прятался, — будто читает его Муравьев, — А потом меня жить научили. И страшно, и больно, по-всякому бывает, Романов. Но пусть лучше так, чем стерильное ничто. Хуже собственных мыслей ничего не бывает. От всего можешь спрятаться, но не от них. Меня научили, и тебя, однажды, кто-то научит. Сергей говорит, а улыбка у него бестужевская. Добрая, у уголков губ чуть озорная, но отчего-то мудрая. Муравьев сообщает, что ему на пары пора и парни почти тепло прощаются у метро, разъезжаясь в разные концы города. Николай думает, что его только что научила эта теплая квартира, чуть подгоревшая с краю яичница и кофе со сливками на маленькой кухне с большими окнами. Его научили непосредственный мальчишка, сидящий на столе и спокойный парень в странном желтом фартуке у плиты. И поэтому Романов тихонько улыбается куда-то в волосы Паши, когда, прижимая его к себе, забирается ледяными пальцами под свитер под его злобное «Ты, блять, что творишь?!». Таких моментов у него в памяти хорошо, если на маленькую полочку соберется. Но он очень надеется, что все еще впереди.