Весёлый мир

Поначалу Мелиссе весело рядом с Майло. Ей весело приходить к нему в одиночку на День рождения, гадая, что взорвётся или опрокинется на этот раз. Весело стоять с ним рядом на остановке, когда все остальные отходят на добрый десяток метров. Весело ходить в боулинг по пятницам, ловя испуганные взгляды чирлидерш и футболистов; весело, когда из боулинга их выгоняют тоже, предъявив кругленький счёт — по счастью, всё оплатит страховка, — играть в карты и смотреть «Джеопарди», поедая чипсы и попкорн. Пицца всё равно не доедет в сохранности. В шестом классе ей, конечно, не весело найти его в слезах посреди осколков аквариума, над трупиком любимой золотой рыбки; и уж совсем, совсем не весело на следующий день обнаружить на его запястьях ряды кривых и свежих шрамов. Она лупит его по-настоящему, до ссадин и синяков, так, как в их возрасте уже не принято у девчонок; он не даёт ей сдачи — только ускользает чуточку неуклюже, раз пять едва не вывалив на землю содержимое рюкзака, и громко обещает, что никогда-никогда больше так не будет. И она верит. И ей весело ещё какое-то время. Весело, когда к ним в класс приходит Зак, глядящий на Майло напуганными глазами, в глубине которых — ей ли не знать — горит огонёк интереса; весело, когда их становится трое, и теперь не только её за спиной зовут ненормальной. Весело попасть в будущее, чтобы спасти планету от фисташек-мутантов, и весело улететь в космос, чтобы спасти цивилизацию разумных инопланетян; и когда Зак будто бы невзначай кладёт руку ей на плечо — она улыбается и целует его в щёку, но быть может, лишь потому, что ей всё ещё весело, весело, весело, ведь рядом с Майло не бывает иначе. Веселье заканчивается резко, будто ей перекрывают кислород. Майло получает права, и каждая поездка с ним кажется бесконечно весёлой, пока под колёса, без всяких фейерверков, перевернувшихся грузовиков и прочих спецэффектов, не попадает бродячая собака. Мелисса отчётливо запоминает, как Майло стоит над трупом — и из глаз у него, шестнадцатилетнего здорового лба, катятся такие же крупные слёзы, как и тогда, в шестом классе. Ей совсем не весело, и она уже что-то подозревает, когда без предупреждения забегает к Майло в гости парой часов позже. Она в буквальном смысле вынимает его из петли, поливая потоками мата и слёз; они говорят друг другу много такого, о чём оба потом предпочитают забыть, но главное — он остаётся жив, а его родители, кажется, даже не догадываются ни о чём. И она не верит. Ничему из того, что он сказал. Ни тому, что закон Мёрфи усиливается с годами, и рано или поздно не обойдётся без человеческих жертв; ни тому, что он всё равно больше так не будет — он ведь уже обманул её однажды. Ей больше уже не весело, и даже немножко страшно. Всё её дальнейшее общение с Майло пропитывается этим превентивным страхом потери, подспудным, фоновым и напряжённо-нежным; но никогда, никогда, ни разу она не думает о том, чтобы от Майло отказаться. Ни тогда, когда их общий выпускной превращается вначале в пожар, а потом в потоп, и они с Заком до утра плавают на утлой лодчонке, спасая чужое имущество, а добрых полподола её платья ещё до полуночи отъедает огонь, оставив неровные края. Ни тогда, когда они поступают в один и тот же колледж — она на журналистику, а Майло на айти, чтобы уж точно никому не навредить, сидя дома за ноутбуком, — и в первый же день в кампусе случается нашествие крыс, и никто не может понять, в чём дело, а они только переглядываются, пряча неловкие оскалистые улыбки. Зак учится в колледже искусств, на отделении вокала; он обо всём этом так и не узнает, и это хорошо — Мелиссе вообще кажется, что к окончанию школы он успел порядочно устать от всех этих опасностей. Ни тогда, когда им уже по двадцать, и Майло находят наконец неприметные люди в серых костюмах — даже странно, что они не сделали этого раньше. Он им, конечно, не возражает; не тот он человек, чтобы игнорировать свой гражданский долг. Мелисса его, конечно, ни о чём не спрашивает; не тот она человек, чтобы не понимать, что иногда гражданский долг имеет не самые приглядные ипостаси. Но ей становится почти по-прежнему весело, когда она слышит о том, как террорист, намеренный взорвать торговый центр, оставил половину своего механизма смерти в секс-шопе, и продавцы нашли среди игрушек весьма неожиданный сюрприз. Когда им по двадцать три, и колледж давно уже в прошлом, и она живёт вместе с Заком в съемной квартирке на последнем этаже высотки, она и не замечает, что практически всё, что происходит с Майло, — происходит в её присутствии; то ли он избегает ходить куда-то без неё, коротая одинокие вечера за своим ноутбуком, то ли — вечеров таких почти не бывает. Их начинают узнавать в лицо бригады 911, и люди в сером от души просят Майло исчезать хотя бы до того, как появятся журналисты, а лучше — и вовсе почаще оставаться дома. Жаль, что и это иногда не спасает. В его малоэтажке происходит пожар, выжигающий дом дотла; это долгая, тяжёлая борьба со стихией, и спасатели совсем не рады, когда после того, как было сказано, что в огне никого не осталось, — какой-то психованный пацан тут же бросается туда, чтобы убедиться точно. И они не рады абсолютно, когда какая-то чокнутая рыжая девица кидается вслед за ним. Позже, в больнице, Мелисса сжимает обожжённые руки Майло, а он шепчет ей хрипло, что совсем скоро у него не получится, и он всё-таки кого-нибудь убьёт. Мелисса удивлена, если честно, что этого ещё не случилось, в великодушие людей в сером ей не верится — но в то, что Майло может лгать ей о чём-то, помимо собственных попыток умереть, верится ещё меньше. Пока он лежит под капельницей, она плачет как полоумная, не потому, что боится потерять его прямо сейчас, а потому, что впервые понимает: Майло — её непосредственная часть, точно рука или нога, и она не знает, как можно его лишиться, или хотя бы просто быть к нему не так близко. Люди могут, конечно, жить без руки или без ноги, некоторым образом от них отдалившись; однако им, как правило, категорически не нравится такой образ жизни. Через несколько дней она смотрит уже, как Майло ходит по палате, и видя, что кто-то из пациентов уж слишком загрустил, с улыбкой достаёт свой волшебный рюкзак; и что-то в её сердце становится на место. Она знает, что это временно. Она покупает машину, но водит неаккуратно и нервно — чаще всего тогда, когда у Майло что-то случилось, а её нет рядом. Перед одной из таких поездок в коридоре появляется Зак, преграждая путь широкой грудью, и говорит, что им нужно расстаться. Мелисса почти не слышит, что он сказал, когда отвечает «хорошо, да», ныряет под его руку и ищет ключи в кармане куртки; часов через пять, вернувшись растрёпанной, помятой, с парой свежих царапин на лице, она находит полупустую квартиру, записку «всего хорошего, прощай» на журнальном столике — и это, вероятно, лучшее, чем всё могло закончиться. Потом всё рушится — фасад небольшой гостиницы, где живёт после пожара Майло, и их робкая общая надежда на то, что всё не так уж и страшно. Они вместе, когда всё происходит; сидят на кровати, играя в дурацкую настолку, — а через минуту уже снуют среди цементного ада, задыхаясь от воя сирен и человеческих криков. Постояльцев, по счастью, немного, и Майло знает всех наперечёт; почти всем удаётся спастись — кроме одного статного, чуточку седеющего мужчины, который лежит сейчас на коленях у Майло, и, судя по всему, умирает. Спасатели явно не успевают, если вообще здесь можно успеть. Мелисса не знает, можно успеть или нет. Зато Мелисса, как и Майло, знает безупречно, что нужно делать, — навыки первой помощи за эти годы они отточили получше многих медицинских работников. И они делают, конечно; но ничего не помогает, и лицо Майло бледнеет и будто бы плавится, как в ужастиках, черты лица никнут и тянутся вниз, а того ледяного отчаяния, что проявляется в них, ни в каких ужастиках уже точно не встретишь. Мелисса думает о том, как это будет жестоко — если эта чёртова первая смерть произойдёт вот так, не где-то далеко, не в статистике, не в карете 911, а именно так, на глазах и на руках у Майло. Мелисса знает, что так быть не должно. Мелисса впивается ногтями ему в плечи, трясёт его, точно куклу, и что-то орёт в никнущее лицо. Что-то вроде того, что он Майло блядь Мёрфи, что если он чему-то её и научил — так это тому, что никогда нельзя сдаваться, и что если он кого-то когда-то и убьёт — то не здесь, и не сейчас, и не вот так. Точнее, ей кажется, что она орёт именно это; на самом деле, всё продолжается от силы секунды полторы, и она физически едва ли могла бы уместить в такой короткий промежуток — столько полезной информации. Но у Майло что-то меняется в лице, и они продолжают делать что делали — и даже, наверное, немного больше. И когда к ним наконец подъезжают спасатели, они забирают с его рук живого человека, и говорят, что он будет жить, и хвалят мимоходом молодых людей за мастерские навыки в первой помощи. А потом они с Майло остаются одни. Насколько вообще можно быть одними среди воя сирен и человеческих криков. И через секунду уже его ногти гвоздями впиваются ей в плечи, уже он трясёт её, точно куклу, и орёт ей в лицо информации явно больше, чем она в состоянии обработать. О том, что всё это только отсрочка, и они оба об этом знают; что со временем всё становится только хуже; что она должна уйти, и оставить его одного, и это единственное, что в такой ситуации верно сделать. Она не знает, как его успокоить, — и выбирает, наверное, не самый удачный способ, наклонившись вперёд и с силой прижавшись губами к его губам, заставляя обрывок крика потонуть у неё во рту. Это очень импульсивный и странный поцелуй, без всякого участия языка, похожий на искусственное дыхание; так или иначе, спустя секунду Майло отвечает, насколько на такое вообще можно ответить. И когда Мелисса отстраняется — на его лице такое изумлённое, нелепое выражение, напоминающее чем-то о смешном мальчике в шортах, которого она знала когда-то, что на мгновение ей опять становится весело. Она хватает руку Майло в свою, сжимает и тащит его за собой, подальше от воя сирен и человеческих криков. У них осталась ещё пара минут до того, как здесь появятся журналисты.