Я касаюсь мачете зеркала,
И мое лицо там и здесь пробивает неясный импульс.
На той ровной, гладкой и столь ненавистной поверхности
Я снова теряю себя. Видишь?
Давно он так не ненавидел себя. Давно так не впивался ногтями в кожу, стоя в нерешительности перед невидимым образом L, перед Ниа, когда тому удалось, наконец, застать его врасплох, — перед в какой-то степени господом.
Давно он так не проклинал. С таким остервенелым чувством. Ярости ли? — Мелло не знает. Мелло совсем ничего не знает, и от этого лучше, увы, не становится. Мерзкая горечь во рту чем-то напоминает ее сигареты, но одного лишь дыма достаточно, чтобы почувствовать головокружение. А он… он упал, когда дым победы предательски затуманил разум и, сука, особенно обидное — перекрыл всю его интуицию! Мелло потерян, но больше зол. Падая на колени, он срывает с шеи крестик и швыряет на пол. Он будто обжигает кожу и сознание, давая просто попрощаться с божьей защитой: ведь какого черта бог тогда позволил ему проиграть?
Он захлебывается в своем молчании и затихает, в безумстве поднимая взгляд к потолку. К белому потолку. В нем, как в раю, празднует со всем неистовством свою победу Ниа. У него от ужаса дрожат пальцы, пропитываются изнутри холодом посиневшие губы. Ребра будто кто-то схватывает, сдавливает, и он опускает голову к кафельному полу, отчаянно вдыхая. Сколько он уже здесь? Вода течет из крана, и в углу тесной ванной лежат беретта (боже, он уже не может на нее смотреть: слишком много памяти, того, что может его разбить!) и мачете — который в прямом смысле способен вспарывать его кожу.
Что лучше?
Часы его отзвенели чем-то гулким, похожим на колокол (и на рингтон кого-то из СПК, если это не еще одно замещение). Набат, что ли? Он тянется рукой к ножу. Он, как ни странно, выглядит гораздо соблазнительней пистолета; и Михаэль на миг поддается этому мимолетному порыву. Почти зажмуриваясь, дрожащими пальцами он приближает кинжал к шее. Сглотнув и еще раз осмотрев лезвие, отстранился. ОТШАТНУЛСЯ, понимая, что для
сейчас слишком далеко зашел. Кель еще не знает, к чему приведет его боль. Острая, резкая, жесткая, исходящая изнутри. И ему страшно в последний момент вдруг понять: к смерти. Пока ему достаточно чего-то другого. Цепляясь за края раковины, он встает и смотрит в зеркало. Он искренне не желает его даже видеть, но нарочито настойчиво вглядывается в свое отражение; оба сжимают в ладони мачете.
Кель подался вперед, прикасаясь губами к гладкому стеклу. На нем — его дыхание, на нем — даже его лицо. Такое жалкое, бледное; в глазах блеска больше не осталось. Он кривится, но это не то: чего-то привычного, до боли знакомого не хватает. Перед глазами мутнеет, и четкую до этого картинку заволакивает пелена горячих слез. Ножом в напряженной руке он соскабливает тонкую белесую стружку с гладкой поверхности. С каким-то неживым любопытством в потерявшем мимику лице Михаэль следит за отражением.
Надоело.
Надоедает.
Постепенно; да, так.
Его губы синеют, и вся кожа тоже теряет последний намек на теплый подтон. Мелло не знает, что конкретно ему хочется видеть и что потерялось. Но себя в этом омуте он, бесспорно, упускает. И упускает жестоко. Кусая себя за запястье, он другой рукой всадил кинжал в то место зеркальной поверхности, где отражается его полуоскал. Опускает голову; и глубокая трещина проходит по стеклу неровно, дрожа. Еще раз! — и мелкие осколки расспыпаются, попадают в воду и на белую раковину. И еще — он позволяет себе взять один из них лишь пальцами и взглянуть внутрь. Снова его лицо — ожидаемо. Его пробивает дрожь, и немеет левая нога. Отчаянно опускаясь на пол и практически теряя контроль над движениями, Кель набирает в подставленные под поток ладони воды. Судорожно глотает, едва ощущая тепло и откинув голову назад, на бортик ванны.
Все холодное; и создается недлинное ощущение слова «утонуть». Утонуть, потому что, как бы холодно и поверхностно с виду ни было, — глубоко. Глубоко, и в душе, не обращая внимания на физическое, Мелло все еще держится на одном лишь моральном. Рядом разбросаны осколки, но он не двигается, и пол местами покрывается лужицами теплой воды. Закладывает уши. Или кажется, что закладывает от ровного непрекращающегося шума. За дверью привычный звук шагов тоже проигравшей. Проигравшей его усилиями, не уходившей от его идей, его планов ни на секунду. Обидно, но… она ведь и не стремилась к первенству, да? Михаэль отчаянно гонит все до одной мысли. Он насквозь сгорает, тлеет, мерзнет и кусает губы. Когда касается их пальцами — кожа в крови.
На несколько мгновений он погружается в сон. В поверхностный, все еще сопровождаемый тихим, хриплым плачем. Белый шум, картинки какие-то — как все размыто, ебать…
Очнулся, наконец, окончательно развеяв смутную нереальность, и поднял ноги на запертую на какую-то простенькую систему с поворотом дверь. Оружие, осколки — все валяется подле, и от тишины становится тошно. Мелло надрывно кашляет до какого-то знакомого изнеможения, когда двигаться становится просто лень, когда просто нет сил на это, и, приподнявшись, закрывает кран. Повсюду рассыпается пустота. Цепляясь за косяк, он встает окончательно и берет в ладони горсть осколков. Большая часть зеркала еще сохранилась — голая стена видна только в центре.
— Мэтт… — да; все же ей невероятно подходит это прозвище. С той же перфекционистской точностью, с какой для L отбирались наследники. Да; ему все еще привычно называть ее не по имени, как и слышать свое. «Мелло» — это навсегда останется, он уверен. Хочется соскоблить тонкий слой деревянной стружки еще: мачете или стеклом? Кель просто открывает дверь. — Свари кофе.
Наклоняется за береттой, все еще придерживаясь за стену.
— Ты не застрелился там? — отвечает она, устало усмехаясь и проходя по коридору. Оборачивается — и в ее лице читается легкое презрение. Глубоко спрятанное, скрытое за темно-рыжей челкой и сжатыми в волнении губами, покрытыми персиковой с розоватым блеском помадой.
Михаэль молчит, но вины или раскаяния не чувствует. Мадлен садится в кресло, закинув ногу на ногу и слегка опустив голову.
— Заткнись.— Беззлобно, больше потерянно — бессильно.
Вопреки желанию заговорить, закричать, сбросить с ног эти неудобные шпильки, она сидит неподвижно. Молча, сжав ногтями подлокотник.
— Мелло, а что тебе нужно сейчас? У тебя есть полная свобода действий.
Практический подход всегда был ей близок, он знает, но
сейчас, когда информация воспринимается через призму яркой эмоции, это ошибка. Интуитивно знает — потому что в душе саднит. Он садится прямо здесь — на пол — и прислоняется головой к шкафу. Дживас, подавшись вперед, смотрит внимательно; где-то — следы обеспокоенности или сочувствия. В отчаянном ожидании знакомого щелчка все смешалось, и теперь границы между одним и другим остались в периоде «до поражения». Мелло, до предела сжав челюсти и больно прикусывая язык, давится своими слезами.
— Мне нужна не свобода, а победа! Победа — в приоритете, остальное можно было бы и потерпеть. — Говорит он с тихой злобой, иногда повышающей его голос до состояния истеричного полукрика. Мадлен на мгновение приходит в голову мысль об убийстве. Отравить Ниа, пока они оба в Японии, пока завтра одним рейсом не вылетели в Штаты? Или застрелить, ведь все это равнодушие не может дать трещин?
— Убей его. — Произносит она, взяв на полтона выше. С какой-то детской легкой беспечностью — и полным отсутствием страха. — Чего тебе стоит это сделать, а?
— Хорошо. Я согласен, — в этом есть привычная готовность рисковать, поддаться — но победить же, да? В его глазах снова что-то горит и разбивается, а голос становится резче, жестче, глубже. Ей нравится, когда он тянется за береттой, потому что это привычно и правильно для него — верить в гаснущее последнее. Мелло смеется, приближаясь к ней, смеется отчаянно и как-то надрывно, но сейчас Мэтт не будет вслушиваться и искать подсмыслы и метафоры. Она устала всей душой; кладя руку ему на бедро (на плечо сейчас слишком сложно, слишком далеко и глубоко, когда нужно чего-то резко интимного и живого), она выдыхает ему в губы. Пахнет сигаретным дымом и зеленым яблоком.
Он с силой дергает ее на себя, сжав пальцами запястье. Почему-то сейчас ему кажется невероятно важным стянуть с ее мизинца кольцо. Бронза с чернением… На вкус горькое. Кель легко кусает ее в ключицы, за красно-рыжие волосы оттягивая голову назад. Обнажая бледную горячую шею. Мадлен поднимает руки, позволяя Мелло, крепко обхватив их, загнать себя в угол, прижать к стене. Будто распять. Он напряженными до боли пальцами держит ее за затылок, наклоняется с ухмылкой на левую сторону — целует резко, властно, и на зубах остается немного блестящая неяркая помада. Он смеется глухо и на выдохе: в этом есть безразличие и усталость; но она лишь запрокидывает голову, чувствуя
так близко хриплое дыхание. Он царапает ее спину, толкая Дживас всем телом к стене и переставая дышать на секунду. Она вскрикивает звонко, и связки, он чувствует, очень напряжены — до предела; это где-то далеко напоминает Михаэлю французское произношение в нос.
Она кусает его плечи, губы и кожаную жилетку нарочито медленно, дрожа и зажмуриваясь от осязаемой эйфории. Мышцы немного сводит, и он перекидывает ногу через ее бедро. У нее — острые черты лица и худые, костлявые руки. Кель кончиками пальцев слегка отодвигает чашки черного кружевного бюстгальтера, обнажая упругую белую грудь. Он, сильно прогибаясь в пояснице, наклоняется назад; ртом набирает воздуха, впиваясь ногтями в ее плечи. Невольно Мэтт цепляется за его талию (читает остатки символизма в его жестах, наверно) и чувствует, как разрывается на части ее сердце, все еще громко стуча, и на волокна — ее тело.
Опять смеясь, Мелло дает ей себя поднять и замирает, глядя в глаза. Где-то в памяти всплывает: карие… И Мадлен, приблизившись вплотную и встав на носочки, расстегивает на жилетке замок. Исступленно звучит хриплое дыхание на груди, и она автоматически становится в закрытую позу, закрывая левое колено правым. Кель спускается, утягивая ее с собой вниз за волосы. Настойчиво — и она повинуется, садясь рядом с ним на гладкий паркет. В приоткрытое окно дует ветер, и шею неприятно обдает сквозняком. Дживас удивленно улыбается, и в улыбке — светлая детская наивность, как когда она еще с показной аккуратностью сдувала с руки черное перышко-грех. Сейчас она с большей готовностью сдует белое — перышко-святость — чтобы окончательно перестать вспоминать прошлое. Чтобы из победы и свободы все-таки выбрать второе.
Прозрачные белые занавески колышутся, иногда касаясь спины, и их руки словно стали теплее, а жесты — неотточенней, решительней. Мелло, приоткрыв рот, накрывает своими губами ее. В этом есть теснота, ритмичность, и быстро делается душно. Она сидит, почти повиснув на его плечах и обхватив ногами его талию.
— Мелло, — приподнятые в недоумении брови и голос,
взятый на несколько тонов выше, так и хочется убрать. Чтобы прошлое (что и говорить, и его самого, Келя, прошлое) не волновало, не стучало в висках потоком крови, а окончательно пропало, как затерявшийся неисполненный кусочек плана. Он сдавливает ее плечи, привстав.
— Что? — с такой напряженностью он разговаривал только с Ниа, что сейчас кажется Мадлен весьма ироничным; она достает перочинный нож из кармана и, прищурившись на левый глаз, словно желая прицелиться из пистолета, подносит к его шее Мелло. Но это…
тонет, тлеет в воспоминаниях, потому что знакомо, блядь, потому что абсолютно правильно!
Он снова улыбается и, закатив глаза, отводит назад ее руки. Расстегивает крючки бюстгальтера, приспустив лямки и осматривая ее тело. Юноша размашисто вдыхает холодный воздух, толкая Дживас на пол и крепко, настойчиво держа ее за плечи, не давая двинуться. Она приоткрывает губы, раздвигает ноги — от этой чистоты, не испорченной даже помощью Келю в этом сражении, даже убийствами, остается только легкое доверчивое изумление во взгляде.
— Мелло… — она не столько тянет, сколько просто пробует его имя на вкус, как облако. Оно скользит тонкими пальцами между ног и губами — по лезвию. Двумя «л» в имени ровно замаскировано время. А во взгляде в противоположность импульсы и солнце.
У Мадлен глубокий голос, когда она, развратно выгнувшись в пояснице, неразборчиво читает молитву. Она остается на языке, на деснах, плавная.
Келю нравится в ее исполнении латынь: грациозно, пафосно; он берет ее за талию, притягивает к себе, прерывая чтение, неспешно целует в губы.
Оно обволакивает, когда запах дыма, кофе и немного (крови?) яблок, оседает соком и пеплом в горле, по щекам, по коже внутренней стороны предплечья.
Бюстгальтер он окончательно отбрасывает в сторону: иллюзий и так было много — чести, правильности… на нем больше нет даже креста — зачем обманываться?
Она тянется к шнуровке его кожаных брюк, и Михаэль позволяет ее развязать, расставляя шире худые, острые бедра, легко кивая. В этом жесте — мягкое, теплое великодушие, сплошное. До костей. Теперь он смотрит так же: чуть испуганно, с ожиданием, с какой-то совершенно чужой пытливостью.
Peut-être… Нет, ей, бесспорно, очень к лицу французский; Мадлен оглядывает его, останавливаясь, замирая, и смеется. Живо-живо.
Мелло пальцами сжимает ее ладонь, и она будто растворяется в этом приглушенном свете; он приподнимается — выключить его. Тогда она уходит в прозрачную белизну тонкой шторы. Ее рыжие волосы видны только сквозь, а между их губами — такая искусственная, шуршащая поверхность. Жесты становятся аккуратнее, но бесчестней: что-то все равно останется исключительно в шторах. Ее голая грудь выглядит еще светлее — и Кель касается ее холодной ладонью. Дживас раздевается дальше сама. Без взглядов на него, без этого неприятного «напоказ» — только в шторы, только Мелло в рот. В близости они находят необходимость. Ветер едва колышет ее волосы, наполняя синим огнем. Михаэль же знает эту привязанность наизусть. Запуская пальцы в пряди, он чувствует ее руки в области паха — прислоняется, и еще ближе, целуя в висок, закрывая ее, как гусеницу, в белой ткани.
Они оба прерывисто дышат, распадаясь на части в ветер от жара. Тела сплетаются в замысловатый узел — и они недвижно прижимаются друг к другу, вслушиваясь в тьму. Внутри исчезли розы и оковы, перевоплотившись в усталость и дьявола — как ни странно, в сущности то же самое.
***
— Знаешь, — говорит он равнодушно, откинувшись в кресле и смотря куда-то вдаль; почти не улыбаясь, — я очень люблю лето.
Уже где-то подсознательно надкусывает плитку горького шоколада (только она сейчас знает: с мятой) и подается вперед открыть окно. Мэтт молчит.
***
Вчера Мелло погиб в перестрелке. Не он один запланировал убить Ривера до вылета: Аманэ Миса слишком потеряна и настойчива, чтобы отступить. Мадлен пусто глядит в окно на туман, курит — и тот же туман, только пахнущий дымом, выплывает из ее ярко накрашенных губ вниз, нежно обходя по контуру подбородок. У нее острые черты. Надавив на ручку окна, она изо всех сил вдыхает свежий влажный воздух: сигареты и ей самой уже начинают надоедать. С сегодняшнего утра опустение стало расходиться дальше, за пределы головы — в руки до кончиков пальцев. И в ноги — от стопы до колена. Крестик на ее шее (не ее собственный — Келя, подобрала потом на полу в ванной) поглотила светло-серая стынь.
— Хорошо. Я согласен. — Прямо перед глазами это его оживление, легкая улыбка… Она отворачивается. От своих ассоциаций уходит. Не рассчитывала она как-то, что Ниа так быстро среагирует, вопреки своей неподвижной картинности: один выстрел из Smith&Wesson. Остальное сделали агенты.
«Блядь», — прозвучало пустынно.
Пальцы разжались, отпустив вниз недокуренную сигарету. Мадлен села на пол, прислонившись спиной к холодной батарее. По телу пробежали мурашки, но диапазон ее мыслей будто крутился прямо у головы неровным, но плотным нимбом. Его на секунду разрывает рингтон, не замененный ею самой на
вибрацию «без звука».
— Да? — на вопросительную интонацию расходуется вся эмоция, выплескивается в такое привычное ранее «взять тон повыше».
— Ты можешь приехать ко мне этим утром: рейс был перенесен из-за неподходящих погодных условий, — в ее душе проглянулся кусочек радости: выкурила столько тумана, чтобы Ривер хоть что-то мог сказать ей в глаза.
Карие.
— Да.
Она встает медленно, случайно обнаружив напряженную нескладность в своем голосе и дикое желание приехать к Эн — в мыслях. В руке она сжимает перочинный нож: так ей это кажется знакомым. Скалится в зеркало; стирает помаду, быстрым жестом поправляя волосы. Сегодня на ней белое — на счастье его души. Но невинность из лица исчезла, сменившись тоскливым равнодушием, скрытностью. Дживас одергивает платье, затягивает корсет… И выключает в квартире свет — как будто навсегда, завязывая шнурки на белых кедах посильнее, чтобы на коже отпечатались следы.
На улице душно и еще не жарко. И уже полностью светло. Она идет ритмично, и в наушниках играет слишком знакомая музыка — из далекого прошлого в наступившее все-таки сейчас.
***
Ниа наливает ей вино. Бокал наполняется запахом, жидкостью, и только потом напитком. Мадлен смотрит прямо. Подняв брови и сжав губы, но теперь в этом выражении лица появляется несвойственная жертвенность. Она не столько робко, сколько нехотя протягивает руку к вину, закинув ногу на ногу.
— Отравлено? — будто невзначай спрашивает, не меняя интонаций и уставившись куда-то вниз. Нэйт слегка усмехается, закрывая на мгновение глаза.
— Нет.
— Бесспорно. — В этой уверенности — упрямство от «нечего терять». — Я не буду это пить.
Ставит бокал обратно, пытаясь уловить в его мимике разочарование: тщетно, ведь у него давно уже нет сил даже на мимику.
(Богу некогда.) Пустой взгляд устремлен внутрь… Внутрь всего, где была хоть частица времени — его плоти.
Мадлен невыразительно поджигает сигарету, неосторожно разорвав щелчком тишину, как-то неправильно улыбается. С намеком на агрессию, с намеком вниз, в подземелье греха и ненависти в расширенных зрачках.
— Ты убил того, кто выстроил тебе победу! — она наклоняется прямо к нему, разводя ноги в стороны, и, громко смеясь, с силой показывает средний палец. На нем — кольцо. Не бронза с чернением — серебро и какой-то белый цветочек (на счастье его души). Она сутулится, закатываясь в приступе смеха, и хватает его за белую ткань бесформенной рубашки. Притягивает к себе, и Ниа поддается, чувствуя на своей шее лезвие, а в кармане — пистолет. Решительность одолевает ее в одном из оттенков его глаз — более сером, что ли? — и бьет со всей мощью в голову.
Нэйт отстраняется, нагнувшись, вдыхает дым.
— Да, — он не будет оправдываться, не давая эмоциям всколыхнуть зеркало пустых фактов, что достраивают его идеальное мышление, его мраморное лицо без единой морщинки, его длинные пальцы, вращающие карты… Личность дьявола.
Она молчит, зная, что слова будут смотреться элементарно жалко на этом всепоглощающе белом. Только нож она не сдвигает: в нем пока незыблемая защита, за которой — она вся. Ее страх и пластмассовая кукольная наивность.
