Запись в дневнике от 07.06.2013. За четыре недели до больницы.
Меня просто разрывает на части от собственной никчемности и жалости к самому себе. Думал, что хуже уже быть не может. Думал, что уже достаточно вытерпел и смогу пройти через многие преграды, но вот незадача. Я опять объебался, споткнулся о никчемную проблему и буквально разбился. Как кувшин с водой. Правда, не знаю, насколько меня еще хватит. Именно в этот раз. Каждый косяк, каждый повод подводит меня к точке невозврата; я и пропасть. С каждым разом становлюсь все ближе к тому, чтобы упасть в нее. В эту манящую пропасть. Я устал, правда. Абсолютно точно выдохся, сил осталось чуть-чуть. Ничего не вижу, не хочу, не могу. Не могу идти дальше, зная, что все равно не дойду до цели, которую поставлю перед собой. Снова споткнусь и это переломает мне все кости и мою душу. Понятия не имею, где все люди черпают силы. Где этот источник? Дайте глоток, жлобы сраные. Мне нужен этот источник, потому что я потерян для всего. Даже для себя самого.***
Стоит признать, что лечение мне помогает. Я уже чувствую себя намного лучше, открылось второе дыхание. Меня будто вытягивает со дна на берег, лишь бы не задохнуться подобно рыбе. Иногда звонит мама, спрашивает как у меня дела. Отвечаю всегда сухо, хотя в глубине души понимаю, что это именно тот человек, по отношению к которому я должен быть добрее. Она терпела все мои всплески негатива, терпела, когда напивался до потери сознания, терпела, когда я нюхал или глотал наркотики. И продолжала любить. Ведь я ее единственный сын. Все это большая ошибка, в частности, моя жизнь. Кто бы мог подумать, что, перерезая пуповину, они пускают в этот мир очередного психа с сильнейшей тягой к саморазрушению. Который не понимает, что разрушая и губя себя, уничтожает все хорошее вокруг; близких людей. Я много думал о Ване и о том, что сделал. Какую моральную и физическую боль причинил ему. Наверное, в тот момент, в приступе, я мог руками прикоснуться к его разочарованию и боли. Мог смять ее в руках, мог вдохнуть аромат, мог захлебнуться в этом чувстве. Вспоминаю Яну*, ее испуганный взгляд, ее нечеловеческий страх, ее панику. Ее пронзительный крик и вокруг разводы багровой крови; на моих треморных руках, на футболке Вани, на паркетном полу. И даже после этого Ваня не подал заявление в полицию, хотя мог спокойно сделать это, и это было бы правильным решением. Я заслужил сесть в тюрьму, но вместо этого, меня поместили в «Доктор Сан» и поставили ультиматум. Справедливый и грамотный ультиматум, ведь со мной по-другому нельзя. Сижу на кровати, смотрю в окно, рядом лишь дочитана книга Паланика и удушающее одиночество. А чего ты хотел, Мирон? Это твои реалии, это то, что ты достоин, не более. И так паршиво, что я докатился до этого, ведь пелена спала с глаз. Когда происходила детоксикация от наркотических средств и «снятие» абстинентного синдрома, я увидел, какой я монстр. Черный и огромный силуэт, с двумя лицами. Первое лицо изображает немой крик, второе полное безразличие. И эта сущность «я». — Мирон, я знаю, что тебе больно и страшно, но выбора нет. — слышу голос издалека, такой мягкий и мужской. Я так хочу, чтобы этот кошмар кончился, эта блеклая тьма, она окутывала меня в одеяло, подобно тому, как мать пеленает своего ребенка. Она фальшиво, но заботливо гладит меня по спине и от этого только тошно. Я чувствую, как меня рвет. На себя, на пол, в подушку. Наверное, это та ломка, прямо как у Ди Каприо в фильме про баскетболиста. Когда это кончилось, дымка, будто растворилась, впиталась в стены и ткани моего влажного от пота одеяла. Передо мной доктор, чей голос я слышал до этого. И девушка. Столь юная, столь прекрасная, что захватило дух. — Так, Мирон Янович, добрый день. Я Ваш лечащий врач Виктор Олегович. Как Ваше состояние?***
Уже не терпелось рассказать Мирону о «Бароне» и Жоре-«Пианисте». Сразу же поднявшись на третий этаж, я заглянула к Виктору Олеговичу, которого на месте не оказалось. Подошла к старшей медсестре, она что-то проворчала про то, что Витек заболел и взял выходной. Она привела меня к заведующему отделения, и он отдал меня на попечение Маргарите Александровне. Мерзкая и противная женщина, около пятидесяти лет, она сразу разгневалась, что на нее повесили чужую студентку, и я теперь вынуждена таскаться за ней. К сожалению, к Мирону утром мне не удалось дойти. Эта химера оставила меня разбирать ее документацию, я лишь устало вздохнула, понимая, что сегодня лишь четверг и до дежурства с Виктором Олеговичем еще целый день. Анализы, выписки, внос данных в компьютер. Не заметив, как пролетело несколько часов, Маргарита Александровна заходит в свой кабинет и бросает «свободна», я резко хватаю рюкзак и выбегаю из ее кабинета. Поднявшись на этаж выше, я спросила у постовой медсестры, на месте ли Мирон Янович, она лишь сказала, что он на сеансе психотерапии. Какой отвратный день, думаю я. Разочарование накатывает огромной волной, и я чуть было не выругалась, но поборола порыв. Придя домой, я села на кровать, достала ноутбук и принялась смотреть «Бандитский Петербург». Через сорок минут раздался звонок телефона, я поставила фильм на паузу и взяла телефон. Отец. — Привет, Васек! Как дела? — слышу его приятный голос, такой родной и спокойный, что мне становится немного легче. Мой папа хороший человек. Он растил меня сам с восьми лет, когда мамы не стало. Мне было восемь лет, когда моя мать покончила с собой. Мы стараемся не обсуждать этот момент, ведь каждый пережил его по-своему. Он какое-то время выпивал, терзался и мучился, виня себя в случившемся. Вечно перечитывал ее записку, но мне никогда не показывал. Я так хотела бы ее прочитать, может быть что-то и поняла бы, но он наотрез отказывается показать мне ее. Отец так и не смог полюбить кого-то, бережно храня любовь к своей Анечке. Мама была очень красивой женщиной; от нее мне передалась красивая копна темных каштановых волос и глубокие карие глаза. Цвет горького шоколада. Иногда я люблю фантазировать; что если бы эта женщина была живой. Наверное, мои родители были бы все еще вместе, мама была бы журналисткой, а папа был бы юристом. Или наоборот. Не суть важна, кем бы они были, важно лишь то, что семья наша была полной и крепкой. Не было этого едкого осадка на душе, в день ее смерти, когда мы с отцом сидим на кухне и молча, кушаем ужин. Не было бы этой грусти в старых и голубых глазах моего папы Кости, который в одиночестве моет посуду. Ведь на самом деле все остается внутри. Проходит время, да. Время лечит, так говорят? Но знаете, ведь все остается внутри и ничего не забывается. Не выветривается. Не исчезает бесследно. Мы все это поглощаем, и дальше оно оседает внутри нас. Это подобно тому, что кинешь камень в море; сначала брызги, мощные и больные, а потом на дно. И все наше прошлое лежит на дне. Как осадок чего-то на дне кружки. Вот мама наш с папой камень, который лежит на дне. Я много раз спрашивала, что случилось, почему она так поступила. Отец же оставлял этот вопрос с односложным ответом, поэтому я сдалась и никогда не узнаю правду, если он сам не расскажет. — Привет, пап. — улыбаюсь и встаю с кровати. — Все хорошо, вот практику прохожу. Постараюсь летом приехать к тебе в гости. Я слышу его улыбку. Его гордую улыбку. — А где проходишь? — Не поверишь… — усмехаюсь, подходя к окну. — В психиатрической больнице. Слышу, как он подавился. — Боже, Василиса, зачем ты туда пошла? Там одни психи! — слышу, как его голос резко меняется. — Это не психи! — отвечаю ему и хмурюсь. — Там есть вполне вменяемые люди, которым просто нужна помощь. — Ладно-ладно, как скажешь. — он хмыкает. Отец изначально не поддерживал мою идею пойти в медицинский университет, но с детства меня интересовала биология и сериал «Анатомия страсти», так что он просто смирился с тем, что я, так или иначе, поступлю. И поступила на бюджет. — Интересно? — Однозначно. Может, выберу ординатуру по психиатрии. — Ну, не скажу, что одобрю твой выбор, но жизнь твоя, так что дерзай. — он несколько секунд молчит и добавляет. — Ты работу еще не нашла? Одному папе тяжеловато меня тянуть, но он не настаивает на работе, но иногда намекает, что было бы неплохо, если бы я нашла ее. У меня имеется стипендия, довольно хорошая, но эти деньги такая зыбкая субстанция, поэтому я никогда на нее не надеюсь. До этого я работала на скорой, там неплохо платят, но после одной смены, на следующий день написала заявление об уходе. Не смогла вынести осознания того, что я наделала. — Может быть, устроюсь медсестрой сюда. Поговорю с куратором, может быть подсобит. Мы еще немного поболтали и попрощались. Разговоры с папой уносят меня обратно в нашу маленькую квартиру в Перми. В отчасти беззаботное детство; отец старался ни в чем мне не отказывать, но все равно не хватало женской руки в нашем доме, и я вынуждена была рано повзрослеть. Но я не жалею, что так случилось. Это жизнь и выживает тот, кто умеет быстро адаптироваться.***
В субботу вечером на дежурство я шла в приподнятом настроении. Меня распирало от интереса. После скорой я очень много думала над правильностью собственного выбора: мое ли медицина вообще? Может я ошиблась, ведь реальность жестоко ударила меня под дых и в груди образовалась большая пробоина. Разочарование, груз тяжелой реальности лег на мои плечи, воздушные замки рухнули с грохотом, розовые очки треснули и осколки посыпались на пол. В следующем году я должна окончить университет и поступить в ординатуру, а я так и не знаю, кем стану, когда вырасту. Конечно, я много проговорила со знакомой с факультета клинической психологии, боже, я даже раскладывала карты таро, чтобы узнать, что делать дальше. И сейчас, эта практика, подобна глотку свежего воздуха. Я наспех переоделась в хирургический костюм, прошла в кабинет к Виктору Олеговичу, надеясь, что он поправился. — Василиса, вечер добрый. Проходи. — радости не было предела, когда я увидела его лицо. Он улыбнулся. — Сегодня такой бешеный день, новые пациенты. Пойдем знакомиться. Надеюсь, к Мирону заскочим. Пронеслось в моей голове. В стационар поступила женщина около пятидесяти лет с диагнозом параноидная шизофрения (бред последствия). Ей казалось, что за ней следят соседи, хотят подложить бомбу под дверь. И говорили ей это голоса, которых не существовало. На улице она бывала очень редко, еду ей приносили дети. Не выдержав, они отправили ее на принудительное лечение. Это напомнило фильм «Игры Разума» про Джона Нэша, тот думал так же. Только с галлюцинациями. С Витьком мы провели с этой пациенткой около тридцати минут. В момент посещения, ей уже ввели антипсихотик, она вела себя более-менее спокойно, хоть и приняла позу эмбриона. Лежала на кровати и еле слышно что-то шептала. Мне было очень интересно, что привело ее к этому, как она пришла к такому состоянию и почему не лечилась ранее. — Сходишь к Мирону Яновичу? Проведешь опрос и запишешь в карту? — спросил меня через два часа Виктор Олегович. Я лишь ошарашено посмотрела на него, но он лишь положил мне руку на плечо и улыбнулся. — Ты же его знаешь. Плюс с тобой он идет на контакт. Если вдруг что-то пойдет не так, тревожная кнопка под столом. Но думаю, она тебе не понадобится. Я лишь успела кивнуть, а доктор уже испарился перед моими глазами. Честно, это немного страшно, ведь до этого я просто беседовала с Федоровым, а теперь я должна произвести опрос, как подобает врачу. И это страшно. Триста четырнадцатая палата. Мои руки ужасно вспотели, вся история болезни Мирона нещадно промокла от моего пота. Вдохнув полной грудью, я постучалась и зашла в палату. Мирон уже поужинал, сидел за столом и что-то писал в тетрадь. Яростно, рвано, будто поток мыслей лился в его голове, проходя по извилинам, отдавая сильнейший импульс мысли. Он выглядел так, будто боялся потерять нить, хватался за нее, будто шел по канату над пропастью. Запнется_упадет – поток наглухо будет закрыт. Я даже побоялась что-то сказать, ведь он мог и не услышать мой тихий стук. На мгновение его рука замирает, и он кладет ручку. Почти невесомо. — Привет. — глухо произносит. Я будто отмираю и делаю шаг навстречу. — Привет. — сажусь на стул, он присаживается на кровать. — Как ты? Какое-то мгновение он молчит. — А где док? — Он попросил меня с тобой поговорить. Считает, что ты мне доверяешь. Его лицо меняется и появляется ехидная улыбка. — Довольно громкое слово, не находишь? — мне даже показалось, что я увидела оскал. — Что по твоему «доверять»? Этот вопрос выбивает меня из привычной колеи меня. Я испугалась. Он чувствует и видит, как переменилось мое настроение, ведь это все витает в воздухе. Я неплохо разбираюсь в людях, но вот в человеке напротив не могу, потому что он не подходит под «стандарт» общества. К моему лицу, вероятнее всего, приливает кровь, ладони сильнее потеют. Делаю глубокий вдох, и затем выдох, наполняю сжавшиеся от паники альвеолы, пускаю в них кислород и начинаю думать. — Доверять – значит любить. — говорю, замечаю озадаченность в голубых глазах, с красными прожилками сосудов, напоминающих затейливые трещины на окне от пули. — Но тут другой подтекст, Мирон. Твое доверие равно хорошему расположению ко мне. — А так ли хорошо я отношусь к тебе? Ты и док в этом уверены? — складывает руки на груди в замок и смотрит на меня исподлобья. — А как ты ко мне относишься? — вызывающе щурю глаза, копирую его позу. Даже решаюсь закинуть ногу на ногу. Защитная поза. Выстраиваю баррикаду. — Ты мне нравишься. С тобой есть о чем поговорить, а это сейчас мне необходимо. — контакт зрительный не теряется, будто он уходит в оборону, больше не нападает. — Помимо основной причины, почему я тут, приятно поговорить с кем-то о простых вещах. — Мне все равно придется тебя опросить. — Валяй. — руки он расслабляет. Я беру со стола тонометр, мерю давление, как учили; обхватываю запястье, нахожу лучевую артерию, накачиваю манжету. Его кожа очень сухая. Записываю цифры артериального давления и пульса. Даю градусник, так же записываю показатели. — Как твое самочувствие? По записям вижу, что «ломка» прошла. — отрываю взгляд от записей, смотрю на него. — Да. Чувствую себя лучше, чем обычно. — он прочищает горло. — Сегодня утром назначили вальпроевую кислоту. Надеюсь, что подойдет и не будет больше рецидивов. Меня порадовали его слова и его настрой. Я даже улыбнулась. — Отлично. В целом, это приятные новости. Уже чуть было встаю, но слышу его голос. — Посмотрела «Бандитский Петербург»? Оборачиваюсь и широко улыбаюсь, получаю улыбку в ответ. Начинаю рассказывать про «Барона», про Михаила Монахова, про пышные похороны «Барона». — Ого, да ты многое успела посмотреть. Молодец. — он протягивает мне чипсы и я беру кусочек, запивая соком. — Стараюсь! — усмехаюсь. — Меня больше удивляют их погоняла и фамилии. Колбасов, блять! Резко замолкаю, ведь нельзя материться при пациентах, надеюсь, медсестры не услышали мой возглас. — О, так не такая уж и правильная. — улыбается. — Но мат – это нормально. Не переживай, Лисенок. Лисенок. Он вновь назвал меня так. Обрывки памяти рисуют мне маму, которая заботливо собирала меня в школу, расчесывала длинные и шелковистые волосы, заплетала колосок и завязывала в конце бантик. Она нежно шептала мне, что я яркий Лисенок. И было бы забавнее, говорила она, если бы я родилась с рыжим подтоном волос. Стала бы настоящей лисой, которая в сказке съела колобка. Но на лису я совершенно не похожа. Мое изменение в настроение не прошли мимо него, ведь грусть замечается сразу. Поникают плечи, поджимаются губы, хмурится межбровное пространство. — Расскажешь? — слышу его голос. — Моя мама звала меня Лисенком. — шмыгаю носом и встречаюсь с ним взглядом. Лишь бы не расплакаться. — До того, как она умерла. — Извини, пожалуйста. Я не хотел.. — он берет меня за руку, слегка сжимает. Его правая рука с колесом фортуны, такая теплая. — Если не хочешь говорить об этом, то я… — Она добровольно ушла из жизни. Повесилась. — я мало с кем делилась этой информацией, достаточно было ответить, что она просто умерла. Зачем людям эти ужасные подробности знать? Зачем им знать, что моя мать суицидница? — Мне было восемь лет. Это сломало отца, он все еще, кажется, внутри переломан весь, но старается держаться. Ради меня. А я ради него. Вообще не понимаю, к чему говорю весь этот поток слов. Совершенно незнакомому человеку, который сам, наверняка, склонен к суициду. Это опрометчиво, Василис. Глупо. Очень глупо. Непроизвольная горькая пелена перед глазами, которая меня раздражает. Мысли о маме практически всегда доводят меня до слез, но я стараюсь держаться, не выдавать то, что мне все еще плохо и одиноко без нее. Прошло четырнадцать блядских лет, а я все еще ною, как жалкая соплячка. Я тоже, черт возьми, поломана. — Извини. Это слишком личное. — утираю слезу. — Понятия не имею, зачем я тебе об этом рассказала. — Помощь тут не только мне нужна, верно? Поджимаю губы. Я в детстве работала с детским психологом. ПТСР никто не отменял. Казалось, что я эту тему уже обработала, обсосала, придала ей форму маленького леденца и проглотила, позабыв. Но иногда мне снятся сны; как захожу в квартиру с папой после прогулки, а там она, повешенная, со сломанной шеей, еще теплая. Помню, как отец закрывает мне глаза и кричит, воет как волк на луну, трясется всем телом, укрывая меня. А в памяти поваленная табуретка, на которой она любила всегда сидеть; оранжевая, как теплый закат летом. Мы с отцом долго не решались выбросить эту ебучую табуретку, по-другому назвать ее не могу. — Это проработанный вопрос. — выдыхаю. — Просто иногда накатывает. Так бывает. Это нормально. — Нормально. — вторит он мне и теперь точно кажется, что это нормально. — Василиса, вот где ты. Уже два часа прошло. Я уж подумал, что что-то случилось. — позади себя слышу голос Виктора Олеговича. Не замечаю, как моя рука все еще в руке Мирона. Резко одергиваю ее, подобно прижалась ладонью к горячему чайнику. — Да, мы заговорились, док. Василиса приятный собеседник. — говорит Мирон. — Вы как Мирон? Препарат как ощущается? — Все зашибись, док. Можно выписывать. — юлит Федоров и доктор хмыкает. — Динамика, Мирон Янович. Как только, так сразу. — Витек берет его историю болезни и подходит к нам. — Завтра воскресенье, день посещений. Ожидаете кого-то? — Не думаю. Я встаю со своего стула, возвращаю его к столу и замечаю стихи Мирона в маленьком ежедневнике. А рядом рисунок лисенка.