Все эти огни в небе...

Переливчатый пурпур последних закатных лучей отражался, сконцентрированный и усиленный, от сияющих металлом рогатых очков, да так отражался, что, казалось, вот-вот услышишь стеклянистый звон, какой бывает когда перекрещиваются сверхтонкие клинки - или когда спиральному двигателю остается несколько миллисекунд до варп-прыжка в иные галактики. И, пускай дерзко воздетый к небу палец был каменным - какая-то подсознательная иллюзия, наверное, воодушевленная свежевшим, охладевающим в предчувствии ночи воздухом, перекидывала солнечный отблеск с очков на его кончик, как будто человек вращал на окаменелом полуметровом ногте планетоид звездного типа - или, чем не картина - целую галактику, спрессованную в одну нестерпимо ослепительную точку. В такие секунды казалось, что статуя стоит здесь уж никак не пятьдесят лет - но по меньшей мере все несколько тысячелетий. Или с сотворения мира, когда бы оно ни было - стоит с сотворения и простоит до конца времен, если, конечно, таковой настанет, на что не было никаких намеков. А между тем всего-навсего пятьдесят лет. Несколько сверкающе-быстрых минут стой и любуйся, как медленно меркнет, мерцая, лиловый огонь, колеблемый заходящим солнцем на пальце статуи, направленном теперь уже не к солнцу, но намного, намного дальше - к звездным россыпям, пульсирующим в такт дыханию Вселенной, к тем самым, на которых, по преданиям, пугающе быстро воплотившимся в явь, нас ждали наши спиральные друзья. Когда в такую минуту у юной девушки с прекрасными шелковистыми волосами серебристого цвета и искристо-жизнерадостными глазами по щеке медленно стекает к уголку еле заметной улыбки алмазная слезинка - и самый черствый сухарь, может, наверное, прослезиться в ответ, пораженный искренностью картины - ему, должно быть, покажется, что вся ее хрупкая, почти бестелесная фигурка дрожит от восхищения и надежд, переполняющих ее, ему может показаться, что в ней и воплощено в итоге все то поколение, которому суждено, высоко вскинув голову, пройтись, сбиваясь с шага на бег, а с бега порываясь лететь - по туннелю, пробуренному обыкновеннейшим дырокопом из деревни Дзиха пятьдесят лет назад. Пройтись, раздвигая волевым усилием слитую воедино громаду Мультивселенной, в поисках безграничного, незабываемого, далекого и зовущего, как искорка Гуррена, мелькнувшая в небе и сравнявшаяся на короткое мгновение с настоящей звездой. В ком только не пробудит такое зрелище ребенка, до слез восприимчивого ребенка, широко распахнувшего глазенки на бесконечный до потерянности, разнообразный до стремления выпустить из тела душу, неистощимый на невинно-невероятные выдумки мир. Мир, однажды раскинувшийся над человечеством впитывающим, жадным ночным небом, рассеянными по нему самозабвенными слезинками звезд. В ком только не пробудит. Девушка потянулась маленькой ладошкой к лицу, чтобы смахнуть проступившую без спроса слезинку - и не удержалась, когда с трудом сдерживаемая улыбка наконец прорвалась. Прорвалась и собралась в усталых морщинках у глаз и губ. Закатный свет тускнел на ее лице, а она смеялась, смеялась, все грустнее, грустнее. Наконец, грусть сменила язвительность, горький до ожогов сарказм. Но девочка не прекращала смеяться. Приходилось смеяться - негромко, но так, что подойди кто - обмер бы. Взгляните-ка, откуда видать статую, а? Зачем же дразнить, зачем поселять напрасные надежды, когда все вокруг просто вопит о том, кто она на самом деле есть? Статуя, звездное небо, закаты - красота - красота, на которую она не имеет права, но которую тем не менее суют ей в лицо, лицемерно даруя ей право считать себя полноценным членом общества, с изощренной жестокостью пытаясь разбудить в ней человека, который только проснется - тут же съежится от омерзения, очутившись...там, где она оказалась в итоге. Надеждами разбрасываются, уроды. Порыва хотят. Эмоции. О, она покажет им эмоцию, такую покажет им эмоцию, ввек не забудут. Она уже бахвалилась, цепляла на себя кривую улыбчивую маску при очень плохой игре. Наверное, так и не призналась бы себе в этом, если бы не тот самый порыв искренности, который вызвала в ней великолепная картина догорающего заката и Камины Дзиха, провожавшего человечество в странствие за пределы времени и пространства. И пусть провожает. Ей-то с этого что? Лицемерие - худшее из всего, что только есть в человеческой природе - так если эта каменная груда там так лицемерно громоздится, на каком основании она должна присоединяться к шутовскому балагану и обливаться над ней слезами благоговения? Спасибо, но та эмоция, которую разбудила в ней эта статуя, далека от восхищения. Это будет искренность к самой себе. А если уж она решила быть искренней, тогда... Да, так и есть - уже дрожат губы, уже засасывает комок в горле, уже что-то в груди сжимается, словно от холода или от страха. Еще секунда и на смену натянутым улыбкам и мертвеющему смеху придет... -...ки! Куда выперлась, мать твою эдакую, красотами любуешься, небось?! Давай возносись и тащи свою задницу сюда, здесь на нее захотели поглазеть! Им, представляешь, теплая шлюшка нужна, а не святой дух, так что не корчь из себя непотребного и шуруй, пока жива, потому что это, шерстина ты облезлая, ненадолго, если перешагнешь порог уже после того, как клиент передернул самостоятельно! Тебе ясна-а-а?! Клекочущий хрип содержательницы борделя был почти так же узнаваем, как душащий сигаретный дух, от нее постоянно исходивший. И новорожденная девочка, наморщившая уже мордашку в порыве заплакать и вылить в этих слезах все смердящее, замызганное, тяжело дышащее, пахнущее потом и морской солью, от этого крика съежилась, задрожала и растворилась где-то, откуда едва ли вернется вновь. А Наоки, девочка семнадцати лет от роду, на подгибающихся ногах, с застывшим в горле рыданием, которое теперь никак нельзя выпускать наружу, прошла по растворившейся в сумраке дороге, которую высвечивали пятна лилового и алого цвета - вычурный бордельный репертуар - прошла и, переступив порог, знакомый до боли - до боли физической - оказалась в затемненном помещении со стелющимся по воздуху дымом, плотной пеленой закутывающим чьи-то непотребные дела, вершившиеся с подхриповатым смехом, прерывистым тяжелым дыханием - и иногда - это было хуже всего - слащаво нежным нашептыванием, самым страшным и развратным звуком в недолгой жизни Наоки, который преследовал ее неотступно, шероховато шурша по ушам всегда, когда находила темнота. Наоки любила ночи звездные и ненавидела ночи вообще. Из дыма этаким духом озера выплыла бочонистая фигура содержательницы борделя, расфуфыренной до невозможности, с приплюснутым носом и раздавшимся в стороны щекастым лицом, накрашенной, казалось, на свидание с самим Сатаной. Наоки каким-то внутренним чутьем ощущала причины вычурности жизни в квартале красных фонарей. Да, это был страх - оттого-то люди и вели себя настолько неестественно, кичились всей этой клоунадой, в фантастичности которой было легче утопить ужас совершаемого деяния. Просто не хотели смотреть правде в глаза - лицемерие, то самое, которое Наоки ненавидела. -Ладно, красавица, тебя бы принарядить как следует, но уж что имеем, то имеем, - хозяйка пузырчато надулась в улыбке, тут-то ей точно удалось девчонку хорошо поддеть, - тебя ждет сюрприз, касаточка моя. Я на самом деле даже и сама не представляю, что за господин сюда заявился - запеленался как мумия, честное слово. Зато заплатил вдесятеро, так что покажи ему самое свое лучшее, ты же прекрасно это умеешь, кому знать, как не мне? - иногда хозяйка борделя сама удивлялась тому, как всякий раз с новой силой вспыхивала Наоки при тончайшем намеке на то, чем эта же Наоки занималась уже второй год. Нежность юности, и всякий раз как впервые. Вечно невинная - а значит, идеальная шлюха. Клиенты любят таких - упирающихся, красных, как маков цвет, иногда даже слезинку можно пустить для полноты эффекта. Им это дает ощущение власти, эдакое цезарское право казнить и миловать. Некоторые, поглядев на это миловидное личико, раскрасневшееся от слез, в великодушии своем даже не прикасаются к бутончику, и, заплатив сполна, удаляются несолоно хлебавши, но очень довольные своим собственным благородством - за это и платят. Кстати, судя по тому, как держался этот господин, и теперь малявке повезло. Представить себе эту укутанную фигуру голой было сложнее, чем вспомнить Вторую Антиспиральную Войну - ей же было всего два, когда все разразилось. Она еще помнит запах маминых волос, когда ее прижимали к теплому и родному телу в бессильной, но беззаветной попытке уберечь...от Бога. Она стояла, совсем еще подросток, стыдливо сдвинув коленки, обхватив себя руками - и дрожала, как если бы ее в этой ситцевой юбочке выкинули в открытый космос. Тонкая и легко рвущаяся, она теперь стала для Наоки дороже второй кожи - как бывало всякий раз, когда переходили к этому. Клиент сидел на стуле у небольшого круглого столика на изогнутой ножке, изящно укутавшись сумраком угла, в котором столик примостился. В ладони, черневшей даже и в углу - похоже, обтянутой перчаткой, покоился бокал, наполненный до половины вишневой жидкостью, медленно покачивавшийся в такт руке, как будто пытавшейся найти равновесие. На глаза человеку был надвинут джентльменский цилиндр, под горлом белела манишка, украшенная бабочкой. Нога закинута на ногу, на ногах - туфли на невысоких каблуках. Стул завешен плотным, широченным балахоном, в который Наоки могла бы, наверное, обернуться раз пять. Кровать с ободранным по краям покрывалом, исцарапанным кое-где, должно быть, в порыве страсти. Искусанная подушка. Это место видело по меньшей мере несколько сотен попыток зачатия, продолжения рода голых мартышек. Наоки и понять не успела, как ей вдруг стало жутко любопытно, кто же сидит там, в углу? Совсем еще детское чувство захлестнуло ее в мгновение ока, и девочка позабыла даже дрожать. Когда шелест перетираемой в пальцах юбочки утих, в комнате на несколько секунд воцарилась абсолютная тишина. Наоки задержала дыхание, вся превратившись в восприятие - главным образом в зрение и в слух. Через пять секунд Наоки кольнула неясная, склубившаяся в подсознании тревога. Что-то было не так. Что-то очень простое, очень человеческое. Настолько естественное, что, закравшись в картину мира еще в раннем детстве, так и не уходило оттуда. Да и не собиралось уходить, если честно. Потому-то теперь тревога понемногу перерождалась беспочвенным, но оттого еще более обессиливающим, мистическим почти страхом. Наоки захотелось повернуться и побежать, и пускай она в итоге сгинет где-нибудь в придорожной канаве от голода. Важно то, что никогда - никогда - никогда-никогда не придется ей больше стоять вот так, впиваясь ищущим и не находящим взглядом, напрягая ищущий и не находящий слух. Половица предательски заскрипела, когда Наоки изящно, как ей казалось, крутнулась на носке туфельки, собираясь уйти - и - будь что будет. Первый звук за последние несколько секунд, он бы сбросил оцепенение момента и прогнал бы, наверное, страх, если б не... -По-хо-жа...Как же похожа...Теперь ясно. Значит, он был здесь. Слова этот человек не произносил. Он их источал, посылая не просто мыслительными импульсами, телепатии далеко было до внедряющихся в подсознание, накрывающих собой эмоциональный фон, вживленных в нее частиц иного. Она стала чуть-чуть им, когда он произнес слова - и они отдались у нее в голове космическим эхом, какое, должно быть, пробирается сквозь материальные сущности, засасывая их в себя, когда им приходит несчастье оказаться рядом с голодной и жаждущей черной дырой. Умиротворение втекало в нее сквозь поры нервных клеток - и втекло бы, не рванись в этот момент в ней человеческое и живое, то, что напиталось звездным светом и закатными отблесками, чтобы теперь заявить о себе. Оно заявило о себе ужасом, неистовым, скукожившим все пространства ее личности в единый зарывающийся в себя комок, дергающийся и плевавшийся импульсами боли и страха. Наоки цепенеюще затрепетала, когда существо сняло с себя цилиндр - и ей предстала глубина извечной ночи, крывшей космос до рождения первой робкой звездочки - тьма, которой не нужно было быть рядом, чтобы засосать тебя, тьма глубже полуночной океанской впадины - и тьма эта завибрировала, шевелясь, как будто ее стирали и рисовали вновь и вновь в вечной неудовлетворенности эффектом - очертания, перешептываясь, перетирались друг о друга разворошенным клубком, растянутым на всю темную фигуру. Только когда омертвелая Наоки, в панически сверкающих глазах которой бились в неистовом желании жить льдистые искры, столкнулась взглядом с белесыми пустотами глаз, когда серповидная улыбка рассекла бездну, девочка поняла вдруг, что ее так напугало. Существо не дышало. Наоки, ошпаренная этим внезапным прозрением, сбросила с себя вкрадчивую цепь, рванулась, закричала, броском простерла хрупкие ручки к двери... Никто не покинул комнатки.