на берегу океана

Месть не сделала его счастливым. Не принесла ему ожидаемого облегчения, не посеяла в нем чувство свершенного дела, не изменила в нем ровным счетом ничего — вероятно из-за того, что он не собирался оставаться в живых после, а потому больше ничего не чувствовал, кроме тупой боли в правом плече и затылке, которым его хорошенько приложили прошлой ночью. Преодолев точку невозврата, которая еще три месяца назад казалась ему недосягаемой, он не знал, как ему жить дальше, и все, что ему оставалось, так это думать, думать, думать: о произошедшем, происходящем и о том, что еще произойдет, либо может произойти. Анджело продолжал думать даже тогда, когда напрягать мозги уже совершенно не хотелось. Прикрыв глаза, Лагуза прислонился лбом к стеклу автомобиля и поерзал, нахмурившись из-за морозца, неприятно кольнувшего кожу. Едва он сложил руки на груди, как ему стало невыносимо холодно, пусть холодно ему было всегда — с той самой ночи, когда он бежал через заснеженный лес лишь в одном бледно-голубом кардигане и домашних брюках. Ребенок, лишенный родительской заботы и тепла родного дома: Анджело оставался им сейчас и останется даже тогда, когда вскоре с опозданием на семь лет присоединится к своей семье и лучшему другу, о недавней гибели которого ему по-прежнему напоминал запах пороха на кончиках озябших пальцев. Отчасти ему не терпелось броситься в объятия смерти: может, тогда Анджело перестанет видеть в каждом белобрысом ребенке своего погибшего младшего брата, а его сердце навсегда покинет накаленная ярость, которой Лагуза жил эти долгие годы. Да, Анджело хотелось долгожданного забвения, но в то же время какая-то часть его натуры желала остаться в этой реальности, в этом промозглом автомобиле рядом с человеком, на которого Лагуза по-прежнему не решался поднять взгляд; попросту стало любопытно, что будет дальше и по какому вектору продолжится его сломленный путь. — Ужасно выглядишь, — глухо произнес Ванетти, и Анджело усмехнулся. Закусив губу, он мельком вспомнил, как накануне Неро приставил дуло револьвера к его лбу и склонился так близко, что их губы едва не соприкоснулись. Тогда Лагуза даже не обратил на это внимания, целиком сосредоточившись на болезненном покалывании в раненом плече, но теперь, когда холод упершегося в кожу оружия давно миновал его, Анджело сфокусировался на странном ворохе чувств, вспорхнувших так неожиданно, что Лагуза даже не успел ничего осознать. Он давно перестал понимать что-либо в этом обезумевшем мире, но одно знал наверняка: пока чертов Неро смотрит на него в упор, Анджело по-прежнему хочет разбить ему лицо, и чем дольше его таранили взглядом чудесных голубых глаз, тем крепче становилось его желание перепачкать костяшки в крови юного Ванетти. Анджело хотел бить его до тех пор, пока Неро не потеряет сознание; представляя окровавленное месиво вместо аккуратных черт его лица, Лагуза ощутил волнительный трепет, к которому тут же примешалось неожиданное, необъяснимое желание поцеловать его губы и прижаться к крупному телу, хватаясь за широкие плечи с такой силой, с которой он мог бы хвататься за возможность пожить еще пару мгновений рядом с ним. Разомкнув веки, Лагуза нахмурился и посмотрел на свои пальцы, безвольно лежащие на тонких ляжках: сколько раз он чистил ими оружие и сколько раз мечтал дотронуться до Ванетти. Черт возьми. — Ты невыносим. Поначалу Анджело показалось, что он сказал это сам себе, но нет: то был голос Неро, скатившийся в глухой полушепот, после которого Ванетти тяжело выдохнул. — Почему это? Приподняв голову, Лагуза посмотрел на шею Неро, продолжая избегать зрительного контакта, потому что знал, что, посмотри он ему в глаза, как тут же откажут тормоза. В ответ Ванетти лишь пожал плечами, выуживая из кармана пиджака помятую пачку сигарет; неизменный ритуал — сначала сигарету Анджело, а затем себе. Вспыхнувший огонек зажигалки, подпаливший бумажный кончик, — и смутные обрывки мыслей тотчас сменились тончайшим эхом ненавязчивой мелодии, которую Анджело услышал утром в очередной забегаловке, счет которым уже давно потерял. Размяв прохладные пальцы, он зажал сигарету меж пересохших губ и вновь отвернулся к окну — позавтракают ли они завтра в подобном заведении, пока их будет безучастно рассматривать хозяин, протирающий потертую барную стойку, или уже сегодня вечером они с Неро окажутся с дырой в голове? Здесь, на этом же месте, на берегу океана, что находится в неисчислимых километрах от полыхающей точки на карте, в которую превратился крохотный город Беззаконный — и все из-за Анджело. Две пули в живот уважаемого дона, развязавшаяся война между двумя семьями и неизбежное преследование двух беглецов: убийцы и (кажется) единственного оставшегося в живых Ванетти. Произошедшее превзошло все ожидания Лагузы, хотя он ничего и не ожидал: лишь внес коррективы в свой план, разменяв слепое желание лично расстрелять каждого Ванетти, ныне покойный дон которой выстрелил в отца Анджело семь лет назад, на холодный расчет. Как бы то ни было, но Лагуза уничтожил эту проклятую семью, и пусть отмщение не принесло ему зловещей радости, он сделал это в память о своей семье, по которой ни на секунду не переставал скорбеть все эти годы. Лишь одно сбивало Анджело со всех ориентиров: его чувства к Неро, которого он должен был ненавидеть, но не мог. Не мог, потому что Неро отличался от всех этих безликих донов, чьи имена не имело смысла запоминать: так часто они погибали или становились жертвами внутрисемейных интриг. Его лучистая искренность, порой граничащая с наивностью, подкупала Анджело, и в широкой улыбке Ванетти он видел тот островок надежды, который не мог найти в громоздком ощущении пистолета за поясом брюк или солнечных лучах, плескавшихся в бесчисленных лужах крови. Наглухо закрывшийся от всяких сентиментальностей и давно убедивший себя в собственном бездушии, Лагуза продолжал тайно надеяться на невероятное провидение, как если бы Господь протянул ему руку, возвысил надо всеми и унес в другой мир, лишенный насилия, боли, слез и печали. Так глупо, но время от времени Анджело ловил себя на подобных мыслях, которые тут же прогонял, потому что боялся зацикливаться на них, равно как боялся признаться себе в том, что по прошествии долгих лет он остается тем же перепуганным ребенком, видевшим гибель собственной семьи через приоткрытую дверцу шкафа. С пистолетом в руках и ненавистью во взгляде, но он по-прежнему был напуган, дезориентирован и нуждался в любви, которую нашел в глазах Неро и ни в чьих больше — наверное, поэтому Лагуза осмелился прислушаться к своему вздрогнувшему сердцу, пока разглядывал крупные колени Неро сквозь ажурную завесу сигаретного дыма. Едва Ванетти отвернулся к окну, как Анджело, подперев кулаком щеку, осмелился поднять голову и посмотреть на его профиль, очерченный мерцающей полосой заходящего за горизонт солнца. В расслабленной позе угадывалась воля и стальная хватка дона Ванетти, что умело сочетались с неподдельной добротой, обостренным чувством справедливости и решительностью, которые делали его Неро. За семью — горой, а от врагов он избавлялся без раздумий, и именно это нравилось Анджело: его преданность и чертовское обаяние. Его осторожность и тщательно взвешенные решения. Его уверенность в тех реалиях, где каждое слово не более чем трюк или уловка, стоящие жизни; так уж здесь было заведено. Его резкие, нерасторопные движения и нежный взгляд. Его безмерная любовь к Анджело — кажется, он первый, кто действительно полюбил этого высокомерного ублюдка Авилио-Анджело, потому что видел в нем то, чего не видели другие; либо же не хотели видеть. Видел, потому что сам был таким; интересно, успеет ли Лагуза сказать ему об этом, прежде чем истечет кровью, а безмолвный океан навсегда унесет его тело в свои темные бескрайние воды? — Анджело… — прошептал Неро и улыбнулся, — ты знаешь, это имя тебе больше подходит. Анджело. Мне нравится, — он обернулся и чуть прищурился, — отныне я буду называть тебя так, привыкай. — Привыкай… — сипло отозвался Лагуза. — И хватит повторять за мной! — прикрикнул Неро, чуть подавшись вперед; пальцами левой руки он схватился за край спинки кресла перед ним, — только и делаешь, что повторяешь мои фразы! Неожиданно Лагуза улыбнулся: заботливо и устало, как улыбался своему брату, когда тот вскрикнул от восторга, едва Анджело сжал пальцы на фитиле горящей свечи. И тебе совсем не больно? Ты даже не обжегся? Воспоминания о его веснушчатом розоватом лице и радости, резвящейся в больших серо-зеленых глазах — как и мысли о семье — были для Анджело маятником, подрагивающим отсветом, расплывчатой точкой во мраке, к которым он постоянно тянулся как к единственной возможности выбраться из мглы безнадежных грез. Подобное называют светом в конце тоннеля; для Анджело же это стало смыслом жизни и причиной, по которой он ушел в себя — попросту боялся вновь привязываться к кому-то. Следуя своим мрачным помыслам и постепенно отдаляясь от действительности вокруг, Анджело решил, что будет проще придумать себе другую жизнь: новая личность и новое имя Авилио Бруно, серые будни которого лишены травматического опыта потерь. Вместо них они обещали Анджело смутный горизонт ожиданий, в который он вглядывался с таким же остервенением, с каким продолжал верить, что осознанная фальшивость освободит его от любых тягот. Сознательное притворство казалось ему единственным спасением, но ведь обмануть можно кого угодно, только не себя, верно? Можно бесконечно прятать свою бесформенную тревогу за объемными белыми рубашками и завязанными наспех галстуками, только вот чем глубже ты закапываешь собственную скорбь, тем больнее тебе становится — и не потому, что ты скорбишь, а потому что страх полюбить кого-то еще обжигает тебя так сильно, что ты больше не решаешься поднести руки к огню. Черт, Анджело действительно боялся этого, потому что знал: его любовь такая неистовая, искренняя и ослепительная, что заполоняла собой пространство вокруг. Оставляя на периферии лишь объект возложенных чувств, она притупляла остальные ощущения и заставляла думать лишь о том, что Анджело скорее умрет, чем допустит мысль об очередной потере; так было обычно, но нынешнюю ситуацию отличало то, что ему, как и Неро, терять уже было нечего. Анджело обернулся и посмотрел на Неро; сумеречное небо над ними угасло до полутонов, и в этот момент Лагуза перестал слышать шум волн неподалеку. Всматриваясь Ванетти в глаза, как если бы смог разглядеть в них отражение собственной сумятицы, Анджело молча приблизился к нему и коснулся губами его губ — сначала неуверенно, будто пробуя на вкус свое влечение, а затем смелее, когда Неро приоткрыл рот, и Анджело накрыл ладонями его горячие щеки, прижавшись крепче. В этот момент с безумным желанием поцеловать того, кого ты не должен был целовать, боролась бесноватая мысль пойти дальше и повиноваться распаленному ощущению в груди, к которому Лагуза пока не решался прислушаться, пусть и понимал, что невыносимо хочет этого. До этого он был уверен в том, что Ванетти ненавидит его — и было за что, равно как и Анджело было за что ненавидеть Неро. Кровная принадлежность его к вражеской семье не давала Неро никаких шансов, но отчего-то Лагуза дал ему этот шанс; неизвестно только, когда его мстительная ярость метнулась в противоположную сторону и обратилась в обезумевшую привязанность, с которой он целовал Ванетти, вжимая того в дверцу автомобиля. Неизвестно, когда что-то пошло не так, надломилось и дало трещину: сейчас ли, когда напряжение стало невыносимым, или еще в прошлый раз, три месяца назад, когда они с Неро также отправились в долгий путь. В одну из ночей Лагуза только делал вид, что спал; отвернувшись к стене и поджав губы, он вдруг почувствовал прикосновение теплых пальцев Неро, которые он медленно тащил вдоль руки Анджело: сначала дотронулся до худого плеча кончиком указательного, после чего неспешно повел вниз и, бережно обогнув тонкую полосу шрама на предплечье, накрыл ворох крохотных родинок на бледном запястье. Нахмурившись, Анджело плавно повел рукой — как сделал бы во сне — и скинул кисть Ванетти с себя. Не то, чтобы ему было неприятно: просто Анджело с трудом сдерживался, чтобы не переплести свои пальцы с его, не повернуться к нему лицом и не поцеловать эти чертовы губы, пахнущие виски и табаком; однако уже тогда он знал, что когда-нибудь ответит Ванетти на его беззаботный жест. Вот она, причина душевной смуты Анджело. Неожиданная нежность, безмолвная и осторожная, но красноречивее всяких слов — и если Анджело было за что ненавидеть Неро, то только за то, что он расшевелил чувства черствого Лагузы и распалил его примерзшее сердце. Он ненавидел Ванетти за то, что он так беспечно и неосознанно влюбил его в себя, а заодно ненавидел за то, что они оба оказались в том мире, в котором все дышало смертью — в том числе и то, как Анджело отстранился от влажных губ Неро и посмотрел ему в глаза, очерненные теперь вязким желанием. Сделав тяжелый вдох, Лагуза забрался к Ванетти на колени и схватился за его плечи, отдаленно вспомнив их послеобеденную прогулку вдоль побережья: влажный песок под ногами, соленый воздух, пенящиеся волны, которые, касаясь щиколоток, мгновенно уползали назад, чтобы через мгновение ударить сильнее — это произошло всего несколько часов назад, но Анджело не покидало ощущение, что он пережил это в прошлой жизни. Идя впереди Неро, Лагуза не сводил глаз с дрожащего пятна на горизонте и прислушивался к безмятежному шуму вокруг, в который на мгновение вплыл голос Неро. Тебе не нужна причина, чтобы жить. Сделав паузу, он достал револьвер и направил его в спину Анджело. Просто живи. После этого раздался выстрел, а затем влажную тишину взрезал крик взметнувшихся в небо чаек — через секунду после этого Анджело присел на корточки и, вцепившись пальцами в песок, вытащил блеснувшую золотистую цепочку с аккуратным маленьким распятием, потерянным кем-то до них. Развернувшись лицом к Неро, он усмехнулся и подошел к нему; Ванетти же обессилено рухнул на колени и, швырнув оружие, крепко обнял Анджело за бедра. Щекой он прижался к его ляжкам, после чего поднял голову — взгляд, полный отчаяния, — и столкнулся с непроницаемым хладнокровием в янтарных глазах Анджело. Сжав в кулаке цепочку, Лагуза держал распятие над макушкой Ванетти: золото в его длинных пальцах переливалось крохотными бликами, сквозь которые Неро рассмотрел собственный страх; пожалуй, впервые он столкнулся с ним лицом к лицу. Страх одиночества, страх смерти и страх оставаться обреченным вечно смотреть на то, как Лагуза постепенно удаляется от него, превращаясь в расплывчатый силуэт без очертаний и надежд на возвращение. — Просто живи, — вкрадчиво произнес Анджело, повторяя слова Ванетти. Он прошептал их и сейчас, снова, как и днем, смотря на него сверху вниз: прежнее равнодушие сменилось снисходительностью и нежностью, которую, пусть с трудом, но можно было разглядеть в уставших глазах. Неро откинул волосы со лба Анджело назад и приблизился, пропуская сквозь пальцы его мягкие черные пряди: хотелось получше узнать те чувства, что Лагуза так долго утаивал даже от самого себя. В его стыло поблескивающих глазах Ванетти увидел остаточную бесстрастность, соперничавшую с проказливым влечением, неподдельной заботой и нечто, похожим на смущение. Вместе с тем барахталось где-то на дне далекое опасение: за будущее, отдающее звенящей пустотой, и серой неизвестностью с горьким привкусом безысходности. Коснувшись губами подбородка Анджело, Неро проникся повисшей между ними недосказанностью; кажется, прямо сейчас Ванетти открывал его с новой стороны. Хмурый обычно, Лагуза не искал оправданий и не привык идти н уступки, а действовал так, как считал нужным, и не испытывал угрызений совести. Лишенный эмоций, молчаливый, в неряшливо заправленных рубашках, со слегка потрепанными темными волосами и тяжелым взором из-под нахмуренных бровей; Анджело никогда не улыбался, а в его невероятных глазах — не то янтарь, не то коньяк, — было сложно уловить хотя бы намек на какие-либо чувства. Однако природная проницательность Неро позволила ему видеть дальше: потому, вероятно, его с первого дня тянуло к равнодушному Анджело, чей редкий одобряющий взгляд перевешивал любое слово отца Ванетти, который оставался для Неро незыблемым авторитетом. Кроме того, многое роднило его с Анджело, и не только то, что они оба остались без семьи; Неро не мог толком разобрать, что чувствует к нему, пока Лагуза, тяжелый и невероятно красивый, сидел у него на коленях и неторопливо расстегивал пуговицы на своей рубашке, не сводя глаз с лица Ванетти. В розовато-золотистом отсвете умирающего солнца молочная кожа Анджело окрасилась в нежно-персиковый, губы казались лиловыми — из-за прилившей крови после поцелуя, — а глаза — почти черными, глубинными, скрывавшими в своей густой темноте нечто, что связывало его с Ванетти на подсознательном уровне. Смотря на него, Неро видел отблеск собственной неопределенности, смешавшейся с горем свежих утрат и угасшей яростью, которой он бредил накануне, когда подпирал щеку Анджело дулом пистолета и клялся уничтожить его за то, что он уничтожил его семью. Сегодня Неро отпустил этот гнев, когда упал перед Анджело на колени, осознавая, что никогда бы не смог выстрелить в него; даже если бы Лагуза был готов застрелить его в ответ, он бы не осмелился нажать на курок. — И что теперь? Весь вечер этот предательский вопрос вращался на краю сознания: он не требовал того, чтобы его произносили, но Лагуза все-таки решил его задать. Медленно моргнув, Неро отпустил волосы Анджело — черный шелк мгновенно пронесся по его коже, — после чего снова провел по ним пальцами; все-таки без этой глупой челки ему было лучше. Ванетти улыбнулся: внезапное чувство приподнятости заметно приободрило его, и он действительно был счастлив тому, что смог освободиться от гнетущей его ненависти. — Не это спрашивают, когда сидят на чужих коленях в расстегнутой рубашке, — тихо произнес он, очерчивая указательным пальцем линию ключиц Анджело, — и не об этом думают, когда… Лагуза обхватил его запястье и, поднеся кисть Ванетти к своему лицу, прижался щекой к его костяшкам, после чего отстранился и коснулся губами кончиков его крепких пальцев. Прикрыв глаза, он дотронулся до них сначала языком, а затем аккуратно протолкнул глубже в рот и сомкнул губы, пока Неро пытался справиться с одурманившим его волнением. Как же быстро менялись их с Анджело настроения: от гнева до возбуждения, от обреченности до надежды, от желания больше никогда не знать друг друга до желания провести остаток жизни вместе, и неважно, будет ли это еще один час, еще один день, месяц, год или целая вечность. Вдвоем они вернулись к исходной точке, оставив позади все, что наполняло их жизнь смыслом, потому что отныне смысл их жизни заключался друг в друге. Кто ж знал, что все обернется вот так? Неро не переставал думать об этом, ощущая неловкие повороты горячего языка вокруг своих пальцев; опустив свободную ладонь Анджело на поясницу, Ванетти провел ею выше, таща вверх легкую ткань помятой рубашки. Коснувшись линии левой лопатки, Неро спустился по его ребрам — в этот момент Лагуза слегка прогнулся в спине и, прерывисто выдохнув, отстранил руку Ванетти от себя, напоследок прикусив его кожу: несильно, но достаточно, чтобы Неро вновь обрел веру, которую потерял много лет назад. Чуть поддавшись вперед, он коснулся губами шеи Анджело; освободившейся ладонью Ванетти спустился по тонкому плечу к груди и животу Лагузы, после чего сжал пальцы на ширинке его брюк. — Ах, подожди… — Некогда ждать, Анджело. Некогда ждать, потому что я умру в следующую секунду, если ты больше никогда не позволишь мне прикоснуться к твоему телу. Некогда ждать, потому что я так давно хотел поцеловать тебя. Некогда ждать, потому что я снова могу возненавидеть тебя. Некогда ждать, потому что вдруг я проснусь в следующий миг — и прежде, чем я сделаю это… Происходящее и вправду казалось сновидением; казалось дурманом, завладевшим разумом настолько, что понимать что-либо уже не представлялось возможным. Любой происк волнения, отчаяния, страха, ярости — всего, что они могли чувствовать, и чем жили до этого, — вмиг растерял свои очертания и перемешался в одно-единственное влечение, на мысли о котором наводил рисунок тела Анджело. Тонкие руки, длинные пальцы, упавшие на лоб темные пряди, томный взгляд, приоткрытые губы и едва заметный румянец на щеках: он весь был воплощением этого страждущего возбуждения. Почти не верилось, что Лагуза мог быть таким чувственным; что он способен так просто разменять свое хладнокровие на нетерпеливые вздохи, что он мог смотреть с таким желанием и сводить с ума лишь одним жестом скользнувшего кончика языка вдоль пересохших губ. Слегка наклонив голову вбок, Лагуза приоткрыл рот; черт возьми, его пальцы, обычно смело державшие оружие, дрожали прямо сейчас, когда Неро целовал его шею. Неро, Неро, Неро — не счесть, сколько раз он мысленно звал его по имени; обычно по ночам, потому что давно потерял сон и, напряженно всматриваясь в темноту перед собой, терялся в попытках понять, что же так трогало его сердце в отзвуке чужого имени. Сейчас же Лагуза звал его, потому что хотел отдаться ему, хотел ему принадлежать и хотел любить его так же, как мог бы полюбить, познакомься они при других обстоятельствах и в другой жизни. Но раз это не представлялось возможным, то, может, стоит хотя бы на время предаться долгожданному беспамятству, обещавшему освобождение от всего того, что они оба бросили в родном городе? — Н-нет, Неро, — прошептал Лагуза, схватившись за жесткие светлые волосы Ванетти, — не оставляй их… Оказалось, у Авилио (ах, нет, у Анджело) была такая тонкая кожа: легкий укус, и белесое полотно тут же окрашивалось в бордово-лиловый. Растерев слюну подушечкой пальца, Неро отстранился от искромсанной шеи и бегло поцеловал веснушчатое плечо; опустив руки Анджело на пояс, он быстро схватился за пряжку ремня и усмехнулся, когда Лагуза прерывисто вздохнул. Как же просто вывести его из себя. Как просто прикасаться к нему и как просто целовать это потрясающее податливое тело. Как просто прислушиваться к отрывистым вздохам и приглушенному сердцебиению за двенадцатью парами ребер. Как просто делить с ним собственное желание и как просто быть рядом, больше ничего не опасаясь. Как просто любить и как просто признаться себе в том, что за возможность обладать Анджело даже не жалко умереть. Ванетти едва сдерживал себя. Подгоняемый ощущением скоротечности времени — ухватись за момент или навсегда упустишь возможность, — он резко схватился за брюки Анджело и стянул их с худых бедер; Лагуза чуть приподнялся и обхватил широкую шею Неро подрагивающими ладонями. Уткнувшись носом в подбородок Анджело и вдохнув запах его кожи (соленый океан вперемешку с кофе, который Лагуза готовил так же ужасно, как целовался), Неро желал остановиться, чтобы распробовать каждый миг их ненормального уединения, но уже не мог. Цепная реакция была запущена, точка невозврата преодолена, и больше не имело смысла поворачивать назад: все мосты давным давно сожжены, как было сожжено чувство стыда и первичной неловкости, спрятавшиеся в румянце на мягких щеках Анджело. Распаленные взаимной похотью, они оба хотели лишь одного — и их желание было таким же жарким, как два молодых разгоряченных тела, прижимающихся друг к другу с такой силой, что от невыносимой тесноты сносило голову. — Ч-черт… Вцепившись в плечи Неро, Лагуза закатил глаза и чуть выгнулся, запрокинув голову. Проникновение было болезненным, но терпимым; либо же у Анджело настолько притупились ощущения, что он уже не понимал, что чувствует еще, помимо всепоглощающего удовольствия. Стоило Ванетти провести ладонями вдоль его прохладных бедер, как тут же обесценилось все, что имело до этого значение: весь мир вокруг сосредоточился на длинных пальцах, которыми Неро грубо сминал кожу на ляжках Лагузы, и на губах, которыми он прижался к его пылающей щеке. Их безнадежное положение, отчаянная попытка сбежать от вездесущей мафии, совместный похотливый психоз и размытое будущее, мысли о котором не вызывали ничего, кроме кома в горле, — все это отступило на задний план, когда Анджело, смерив Неро напускным высокомерным взглядом, начал смелее двигать бедрами сверху на нем, а Ванетти уже забыл про просьбу не оставлять засосов на чужой шее. Буйство сумеречных красок — тускло-синий и розово-оранжевый с проблесками светло-золотистого — сменялось подступающей чернотой; постепенно лицо Анджело скрывалось в тени, из-за чего возбужденный взгляд его казался недосягаемым, как будто Лагуза смотрел на Неро из мглы своих далеких помыслов. Чем еще была забита голова этого замкнутого ублюдка, любящего приторный кофе и отвратительные консервированные ананасы в жестянках? Как много печалей залегло под его глазами вместе с синяками от недосыпа, и что он чувствовал на самом деле, когда сминал меж пальцев рубашку Неро и прикрывал глаза, ускоряясь в движениях? Сколько эмоций безбожно перемешалось в его сдавленных стонах и скомканных попытках произнести имя того, кто держал поясницу Анджело с такой силой, что едва ли не был готов сломать это худое тело пополам? Да и черт бы со всем этим, но что могло бы ожидать Неро с ним, если бы они смогли скрыться? Если бы им дали второй шанс — как они дали его друг другу — и если бы… Облизнув губы, Ванетти накрыл ладонью затылок Анджело и поцеловал его так же грубо и нетерпеливо, как в первый раз. Второй рукой он бегло промчался вдоль живота и груди Лагузы и, поднявшись к его шее, несильно обхватил ее — и пусть будет так. Пусть Ванетти кусает ему губы и шею, пусть держит его горло, пусть царапает ему спину и пропускает черные гладкие пряди меж пальцев, с силой дергая их и заставляя Анджело стонать громче. Пусть набирает темп, пусть до синяков сжимает кожу на бедрах, пусть смотрит на него с остервенелым азартом и нескрываемым вожделением. Пусть он делает все это с ним, пусть делает все, что захочет, и если это и есть смерть, то Анджело хотел бы принять ее в таком виде: здесь, почти на самом берегу океана, где стираются грани между сном и реальностью, а безмерное забвение делает всякого мученика счастливым.