начало XVI века
— Говорю вам: все так и было! Смотрю я, значицца, за те высоченные деревья, в самую гущу пущи, и бачу: дрожащий маленький огонек. То погаснет он, то вновь вспыхнет, то закачается, словно волна в реке, то живой птичкой запрыгает. Ясное дело: не человечьих рук творение. Я, разумеется, тут же через бурелом бросился, стараясь глаз не смыкать — не то ж згублю той огонек напрочь! Выскочил на полянку, а там… — темные глаза Бреста таинственно сверкнули, и слушатели инстинктивно притихли, боясь сбить рассказчика с мысли любым неловким шорохом. Кто держал в руке ложку или чашку, сжал ее крепче, дабы не выронить. — Что «там»? — прошептал, не выдержав, Могилев, проигнорировав шикнувшего на него Гомеля: младшему из сидящих за большим дубовым столом совсем не сиделось. — А там, — увлеченно сообщил Брест, кивнув остальным, — бутон посреди куста. — Чушь, — фыркнул Гродно. — Брэшаш, — согласился с ним Гомель, а следивший за всеми ними, слегка растерянный и смущенный Витебск искренне пожалел, что вообще начал этот дурацкий разговор: не ровен час друзья сцепятся — кто их опять будет разнимать? Понятно дело: он, как самый трезвый. Или как медленнее пьянеющий? Вздохнув, Витебск по очереди посмотрел сперва на раскрасневшихся южан, затем — на могилевчанина, чьи блестящие очи и открытый взгляд делали его еще юней, чем он был на самом деле, и в конце концов — на уверенно подпершего рукой голову полусонного Минска… Перспективы открывались нерадужные. Витебск, он же град на Двине, он же Алесь Ковалев, не любил пить с его назваными братьями. Он сам не знал, что служило тому причиной (вероятней всего — его северная закалка, хотя тут тоже нельзя быть уверенным, ведь даже с Брестом они жили считай что рядом, следовательно, привычки литвинских городов должны были быть похожи), но как только они собирались вместе и возлияния начинались, он всегда, сколько бы ни выпил, оставался на их размазанном фоне в принципе трезвым и потому отлично помнил, кто и что натворил. Лишь природное добродушие да порядочность не позволяли Витебску припоминать собратьям о пьяных подвигах — на его месте зловредный Гродно или острый на язык Брест обязательно бы потешились. А он терпел. И за это его очень любили. Впрочем, для себя Алесь решил, что сегодня он не станет никого вести под белы ручки в постель — хватит с него. Разве что Максимку… и Мирку… Самый старший из собравшихся городов не без жалости покосился на двух небарак, которых в народе именуют «тихими алкоголиками»: такие натрескаются да храпят где-нибудь в уголке, никому не мешая. Ладно, этим, пожалуй, можно оказать посильную помощь, а остальным — нет. Главное, чтобы не побились, а уж расползаются пускай сами, на то они и шляхтичи, черт возьми, надо и честь знать. — …Да не брешу я, Адась! На шо мне гэта? — тем временем выпалил брестчанин. Янка никогда не стеснялся своей забавной полешуцкой говорки. Хотя он и умел в нужный час говорить практически без акцента, когда был нетрезв, начисто забывал об этом и больше не заботился, хорошо ли его понимают его соседи. Точно в подтверждение вымолвленных слов, он стукнул себя кулаком в грудь и заверил: — Клянусь, власными вачыма бачыв, як та кветка сверкае, як расте, як горить! У мене нават мову отняло. — Если так, Ясь, на кой черт ты раньше молчал? — процедил гродненец нарочито грамотно: ему, тоже западнику, наверняка захотелось задеть брестчанина, напомнив про его косноязычие. То ли из обыкновенной человеческой зависти, то ли возмущаясь, ведь как только беседа уплыла в русло легенд и мифов, Вацлав тотчас же вошел в роль первоклассного скептика. — Я просто постарался забыть, — исправился покрасневший Ян. — Чтобы никто не решил, будто бы я спятил, и не лишил меня, к примеру, магдебургского права. — Что верно то верно, — цокнул языком гродненец. — И без того хватает поводов для таких волнений. С твоим-то характером. — Так же, как и с твоим, — Брест в долгу не остался. Все в Литве и в ее окрестностях, казалось, были наслышаны о несговорчивости и упрямстве западных форпостов Великого Княжества, даром что в их жилах причудливо мешалась литвинская и польская кровь (а в ком-то — еще и полесская). При встрече эти двое обожали цеплять друг друга, обычно в шутку, но порой и всерьез, впрочем, граница та часто размывалась: оба умели держать лицо, не показывать истинных намерений, и потому для наблюдателя нередко было совершенно непонятно, вправду ли города намереваются слегка подправить один другому внешность иль это так, братская болтовня. Метнув на визави грозный взгляд, Гродно вздохнул, понимая, что Брест-то прав: за свое несогласие с предложениями властей они оба нарывались когда-нибудь поплатиться. Дал же Бог характер. Быть бы им вон как Минск или Витебск, терпеливыми да послушными — горя б не знать. Правда, не подав вида, что он о чем-то жалеет, город на Немане деловито хмыкнул. — Кстати о праве! — сказал он, пихнув под локоть сидевшего рядом Мирослава. — Эй, чучело, поздравляю тебя с обретеньем новых магчымасцей! Твоя любимая торговля теперь попрет! — громко объявил Вацлав, едва не расхохотавшись, когда взлохмаченный Минск, вздрогнув, непонимающе уставился на него, хлопая глазами. Отросшая челка, примятая ладонью, которая, в свою очередь, до этого момента держала голову, смешно торчала, образуя вихор — вкупе с длинными, давно нуждавшимися в нормальном уходе волосами, небрежно перехваченными бечевкой, тот смотрелся как пук соломы, правда, не желтой, а каштановой, но не суть. — Так, Мирка, поздравляем, — поддержал приятеля Гомель, а Витебск, Брест и Могилев дружно закивали. — Мне о подобном только мечтать, — печально проронил Адам, но Мир, видимо, немного придя в себя, заверил друга: — Будет и на твоих улицах праздник, — а затем растерянно проронил: — Дзякуй, ребята, мне приятно, что вы помните о подобной мелочи… — Это вовсе не мелочи! — возразил Гродно, поднимая кружку с остатками медовухи. — Это важный шаг развития каждого нормального города, тым больш — торгового, как ты. За здоровье Юшкевича! Віват! На шмат лят! — Будзьма! — отозвался Брест. Загремели кружки, часть хмельного напитка пролилась на стол, но все только еще больше воодушевились. Если честно, центральным поводом сегодняшней встречи как раз и было чествование Минска: не так давно ему, как в свой час западникам, даровали право на самоуправление, и Литва хотела, как водится, поздравить Юшкевича. Тем не менее, она не сомневалась, что скромный минчанин, постеснявшись, не приедет, если до него дойдут слухи, что столь большая толпа собралась ради него, потому мудрая Наталья приурочила поздравления к летнему святу. С виду казалось, будто города и местечки Княжества съехались в имение Литвы, размещавшееся аккурат недалече от границ Минска, дабы справить Купалье, но чуть ли не каждый из гостей знал, что главный виновник торжества — ничего не подозревающий Юшкевич. Впрочем, скорей всего, он уже не был в полной мере «ничего не подозревающим»: когда тебя постоянно поздравляют, трудно не догадаться, что к чему. Но Минск убедительно делал вид, словно был не в курсе, и Литву это вполне устраивало. Собравшиеся за одним столом города уже крепко набрались, разговоры их стали горячими, сужденья — смелыми. Отметив достижение Мирослава, друзья воротились к оставленной теме, что расстроило Алеся: он-то наивно полагал, будто они забыли… Как бы ни так — взяв перерыв, спорщики принялись дискуссировать с новой силой, активно махая руками и приводя аргумент за аргументом в пользу своих столкнувшихся мнений. «И зачем я вообще вспомнил?..» — грустно думал Алесь, глядя, как быстро развивается противостояние. Он уже и не рад был, что, выпив и увлекшись, поведал товарищам, как в его землях издавна отмечают Купалье. После его подробного красочного рассказа Брест вдруг признался, что, мол, однажды умудрился-таки увидеть папараць-кветку — и пошло-поехало: Гродно тотчас встал в позу, обвинив Яна во вранье, к обвинениям присоединился Гомель, который, в общем-то, не спешил делать столь поспешные выводы, но также сомневался в правдивости слов брестчанина, а Могилев, наоборот, встал на сторону Яна, загадывая однажды тоже отправиться на поиски загадочного цветка. Витебск не представлял, как теперь усмирить спорщиков: градус дискуссии рос быстрее, чем градус выпитого. — …Мож, хватит уже гнать?! — Витковский хлопнул ладонью по столу. — Взрослый город, а туда же. Все это сущий вздор! — Ты говоришь так, потому что завидуешь, — брестчанин обескураживающе хмыкнул. — Я? Чему это, интересно? Что у меня нет такой богатой фантазии? — съязвил Гродно, но собеседник и бровью не повел, глядя на него по-прежнему открыто и торжествующе. — Что ты не такой везучий и до сих пор не находил в пуще ничего примечательней зубровых каках, — Брест улыбнулся самой жуткой улыбкой, на которую был способен — та растянулась от уха до уха, уродуя его симпатичное лицо. Витковский от возмущенья чуть не подпрыгнул, а Ивченко, прыснув, рассмеялся со сдавленным «ой, не могу». Мысленно выругавшись грязной тирадой, Вацлав усилием воли сдержал свой гнев и, как подобает шляхтичу, ответил с достоинством и издевкой: — Пане Пинчук, не заставляй меня рифмовать твою фамилию с чем-то непристойным. Ты врун, — он демонстративно пожал плечами, — и ничего с этим не поделаешь. — Повторяю в сотый раз: я не врун, — медленно проговорил Ян, подавшись вперед, сверля приятеля взглядом, но Вацлав также вперся глазами в своего визави да, сложив на груди руки, занял непримиримую позицию. — Спорим, что ты все это насочинял, — брякнул он, криво усмехнувшись. — Нет никакой кветки, не цветет папоротник даже в Купальскую ночь. Сегодня как раз то самое время, — прищурившись, отметил гродненец и, покуда остальные, внимательно слушая, молчали, заговорщицки сообщил: — Мы прочешем весь здешний лес и, если никто из нас к утру не найдет ничего хоть мало-мальски похожего на папараць-кветку, Пинчук получит звание главного хлуса ВКЛ. — Здесь брестчанин фыркнул, а гродненец, не обращая внимания на его реакцию, как ни в чем не бывало подытожил: — И будет обязан в качестве расплаты назавтра в полдень полностью голым обежать кругом мою ратушу. — Чего?! — вспыхнул Янка. — Шо еще за новости? — Игнорируя смех нетрезвых соседей, он упер руки в бока и заявил: — Я встречал кветку в своей пуще, я не ведаю, ці можно на нее наткнуться дзесьці тут. — А чего ж гэта нельга? — протянул довольный собой Витковский. — В минских лесах папоротника хватает, Купалье — чым не случай проверить, не свистят ли палешукі. Или как всегда: запахло жареным — в кусты прячетесь? — он принялся бесцеремонно напирать на брестчанина. — Уже не так уверен в своей честности, шэльма? — Да катись ты! — вскочив, тот едва не засветил другу кулаком по макушке, но вмешался Ковалев, а за ним — и Ивченко. Последний сжал плечо Витковскому, не позволив тому встать, первый же насильно усадил назад на лавку меньшего ростом Пинчука, сказав ему пару ласковых. Могилев смотрел на старших с явным неодобрением, правда, не хотел вмешиваться в чужие разбирательства, Минск равнодушно уткнулся в свою кружку — то ли правда перепил, то ли намеренно отстранился. Когда, после довольно длительной словесной перепалки, в которой оба спорщика не раз наградили друг друга нелестной характеристикой и не два порывались перейти от слов к делу, города успокоились, Брест устало отмахнулся. — Будь по-твоему, — сказал он. — Я принимаю вызов. Я докажу тебе, что не врал, только спорить трэба не на твоих позорных условиях, пане Витка. — Он сложил руки да надуто заметил: — Не па-шляхецкі гэта: по улицам без штанов скакать. — Как скажешь, — кивнул оппонент, который, похоже, тоже уже порядком вымотался. — Договоримся так: если кветки нет — ты сваришь лично для меня бочку пива. — Идет, — со вздохом согласился Пинчук. — Сварю и привезу к твоей резиденции, где ты с матушкой обитаешь. — Все свидетели! — грозно объявил Витковский и едва не повалился на посапывающего под его правым боком Юшкевича, потому что выпитая медовуха почему-то вдруг ударила гродненцу в голову. *** Он собирался тщательно, как в поход: проверяя карманы и как следует вооружаясь. На всякий случай еще раз убедившись, что ничего важного не забыл, Вацлав тяжко выдохнул и толкнул входную дверь: покои, где его любезно разместила пани Арловская, имели отдельный выход, так что гость мог уходить и приходить, когда ему заблагорассудится, никого из соседей не беспокоя. На пороге он ненадолго остановился, послушав трескотню цикад, а потом, искренне радуясь той тишине, что окружала дом, шагнул к лестнице. В чистом воздухе витал легкий аромат летних цветов и трав. После жаркого дня воздух был еще теплым, но ночная свежесть тонко разбавляла его, делая поистине прозрачным и вкусным. Про такой говорят, что его можно пить. «Правду говорят», — решил для себя Витковский, поправив воротник. Ночь стояла чудесная. Ветер стих, природа затаилась. Где-то вдали слышалось тихое пение, приглушенный смех, такие же едва различимые радостные крики — то жители здешних вёсок шли к реке, празднуя Купалье. Возможно, к их пестрой процессии присоединились и местечки, приглашенные Натальей. Гродно сам бы с удовольствием посмотрел, как люди прыгают через костер, пускают по воде венки и купаются, поводил бы с ними хоровод, поиграл бы в веселые купальские игры… Но ныне у него была своя миссия. И, выпрямившись, город спустился вниз по скрипучим деревянным ступеням, стараясь не слишком нарушать тишину. Он искренне удивился, когда возле калитки встретил минчанина. Со скучающим видом привалившись плечом к растущей у ворот яблоне, он смотрел на гродненца строго и даже осуждающе, как если бы хотел спросить, куда тот идет. Вацлав остановился, справедливо ожидая допроса: все же, как ни крути, а гостили они на минской земле, и игнорировать ее хозяина было бы невежливо. Правда, вместо вопросов Гродно услышал утверждение. — Ты тоже решил отправиться на эти глупые поиски, — упавшим голосом сказал Минск. — Шкада. Я думал, уж ты-то не станешь ничего искать, а утром попросту скажешь Бресту, что, мол, облазил все кусты, но тщетно. — Ты слишком плохого мнения обо мне, — отозвался Гродно, поправляя охотничий нож на поясе. Рукоять клинка обладала удобным хватом, на ее поверхности просматривалась витая гравировка: фамилия и родовой герб. Собираясь в дорогу, Вацлав редко оставлял эту штуку дома: она не раз выручала гродненца из беды. Тряхнув копной своих темных, неровно стриженных волос, он важно заметил: — Даже если каким-то образом эти детские сказки не окажутся выдумкой, я найду той клятый цветок раньше Пинчука, сорву и выброшу, чтобы он ему не достался. На лице Минска появилось удивленное выражение. — Ты так хочешь пива? — тихо осведомился он. По тону его голоса было ясно, что Мир поражен решением друга: в аккуратно оброненном вопросе даже слышалось нечто вроде плохо скрываемого сомнения в ментальном здоровье Вацлава, как если бы последний замыслил уничтожить не растение, а, допустим, храм. — Нет, — решительно срезал Гродно. — Я хочу надрать Пинчуку его палешуцкую задницу. — Значит, палешуцкая задница для тебя важней счастья. Какой позор, а еще шляхтичи, — удрученно подытожил Минск, потерев затылок. — Может, ты зараз разденешься, дабы уж точно кветку найти… — Брось, я же не вар’ят. — Что-то не похоже. Какое-то время Витковский молчал, пытаясь понять, на что друг так неумело намекает, но потом, когда до него, кажется, дошел истинный смысл сказанного, он вздохнул и, шагнув к Мирославу, заключил его в братские объятья. — Прекрати, Юшка, я всего-навсего собираюсь поставить Янку на место, — миролюбиво поведал Вацлав, отпустив Мирослава и потрепав его по плечу. — А то он совсем, здаецца, страх в своем вранье потерял. Ты сам-то веришь в это народное паданне? — Заметив, как минчанин хмуро кивает, гродненец замученно закатил глаза. — Езус Мария… Мирка, хоть ты меня не расстраивай! «Нашедший кветку обретет счастье, богатство, тайные знания, сможет понимать язык птиц и зверей, видеть грядущее». Чушь собачья, миф для простого люда. А мы-то с тобою — шляхтичи, люди образованные, крещеные, между прочим, нам стыдно верить в подобное. Я лично допускаю только то, что папоротник, в принципе, может расцвести, поэтому и хочу помешать одной не в меру наглой личности раздобыть цветущий побег. Потому что иначе Пинчук нам житья не даст россказнями о своих подвигах и будет напоминать мне о моем унижении до конца жизни. — Тогда меня захвати, — проворчал Юшкевич, которого, похоже, не слишком убедили настойчивые речи Витковского. — Я эти заросли знаю лучше всех, могу показать, где растет твой папоротник. Жалко, что прозевал, когда ушел Брест, не успел остановить его, а вяскоўцы говорят, что он заманил с собою и Гомеля. Пойдем пошукаем этих растяп, иначе они мне весь лес обтопчут. — Так ты не пошел спать, чтобы помешать нам портить твою траву? — хмыкнул Гродно. — А я думал, ты чересчур много сегодня выпил. — Ты слишком плохого мнения обо мне, — нарочито спокойно отозвался Минск, повторив слова гродненца. На том и порешили. Правда, путешествие в глубину лесного массива не принесло желанного успеха друзьям: обойдя с десяток богатых папоротником полян, они не обнаружили на ветвях ни единого бутона. — Стало быть, эта шэльма все-таки не цветет, — мрачно констатировал Вацлав, вылезая из очередного колючего бурелома и с неудовольствием замечая прореху на своем рукаве. — Пора возвращаться, — озадаченно сказал Минск. Он уже не раз вяло предлагал другу заканчивать бесплодные поиски, правда, Гродно не слушал, упорно продвигаясь дальше и дальше в чащу. Чем гуще сходились деревья, чем сильнее переплетались их ветви над головой, чем меньше оставалось не поросших сытыми травами участков и чем труднее становилось идти по мягкой нехоженой земле, тем громче и увереннее звучал голос Юшкевича. Мирослав поначалу просил, потом стал требовать, чтобы Вацлав бросил свою затею. «Шататься по ночным лесам опасно, — убеждал он, хватая приятеля за руку после каждого внезапного уханья совы или шороха пробежавшей мыши. — Мало ли куда можно трапіць». Правда, гродненец лишь отмахивался. Минчанин понуро топал за ним. — Дойдем до лесного озера, о котором ты мне как-то рассказывал, и повернем, — наконец, сообщил Минску Гродно. — Если там тоже ничего нет, я, так и быть, сдаюсь. Сомневаюсь, что наши палешукі могли забраться в такие дебри, так что морочиться ни к чему. — Может, уже пора перестать морочиться? — пробурчал в ответ Минск, поежившись и недоверчиво посмотрев по сторонам: эта поляна казалась ему не слишком знакомой, пусть он и исходил тут в свой час каждую тропинку. Легкое волнение отчего-то ни с того ни с сего охватывало шляхтича, заставляя сердце биться чаще, гулко отзываясь в висках. Странное чувство, словно Юшкевич одновременно знал, что ничего не происходит, но при этом и предчувствовал нечто нехорошее, словно с минуту на минуту должна была случиться какая-то неведомая беда… — Нам лучше уйти отсюда, — вдруг резко заявил он, остановившись как вкопанный и схватив друга за запястье. — Почему? — негромко спросил тот. Рука гродненца сама нашарила на поясе верный нож. Вглядевшись в ночную тьму, Витковский внимательно осмотрелся, но не увидел ничего подозрительного: ни колыхания травы, ни дрогнувшей ветки, ни чьей-то тени… — Что с тобой? — выдохнул он, глянув на мгновенно побелевшего и похолодевшего Юшкевича. — Там, — Минск едва заметно кивнул куда-то, но, проследив за его взором, гродненец остался в недоумении: заросли впереди ничем не отличались от остальных. — Я должен проверить, — внезапно взгляд Юшкевича прояснился. Властным жестом приказав Витковскому не двигаться, он, не поворачиваясь к нему и отчего-то не сводя глаз с только ему известного объекта, пошел прочь, ступая тихо, однако вполне уверенно. — Стой тут! — повелел он собравшемуся было ринуться за ним другу. — Я сейчас. Через пару мгновений минчанин скрылся из виду. Гродно пришел в себя неожиданно, будто кто-то незримый встряхнул его или окатил водой из ушата. — Мирка! — позвал Вацлав, встрепенувшись и наконец кинувшись за приятелем, но тот словно сквозь землю провалился: там, где, как видел Витковский, буквально пару секунд назад исчез Юшкевич, не нашлось даже его следов! Ошарашенно крутя головой, матерясь последними словами да проклиная духов этого места, которые его так запросто одурачили, Витковский звал и звал пропавшего друга, с ужасом слушая ответную тишину. «Пойду за помощью, без факелов и людей мне тебя не найти, — решил было Вацлав. — Держись, братка». Он повернул назад, побежав к имению тем же путем, что они шли сюда, но вдруг под его левым башмаком что-то хрустнуло. «Странный звук», — подумал Витковский, правда, закончить свою мысль не успел: секундой позже его сильно дернули за ногу и мир вокруг резко поменял положение. *** — Ты слышал это, Адась? — настороженно спросил Брест, оторвавшись от изучения очередного папоротника: они прошли уже достаточно много и встретили немало растений, чьи гибкие раскручивающиеся стебли были сплошь усеяны мелкими тонкими листочками, и ни одно из которых почему-то совсем не желало расцветать. К счастью, города ориентировались в темноте гораздо лучше, чем люди, им не приходилось вооружаться источниками света и нынче ничто не могло отвлечь их от мистического сиянья папараць-кветки, если бы такая им встретилась. Пока результат поисков был нулевым, однако Брест не сдавался, искренне надеясь еще утереть нос своему сопернику. Он облазил бессчетное число зарослей, думая лишь о заветном цветке — ровно до тех пор, пока до его ушей не донесся странный звук. — Быццам хтосьці стрелял из лука. — Из очень большого лука, — поправил Гомель, нахмурившись. — Ох не падабаецца мне все это, братка, давай вернемся назад, — сказал он, с укором покачав головой. За время их похода он уже не впервой уговаривал энтузиаста отказаться от дерзких планов. Поначалу Адам, который не слишком верил рассказам Яна, согласился составить ему компанию исключительно чтобы позабавиться: Ивченко был уверен, что никакой диковинной кветки они здесь не отыщут, а значит, он сможет вдоволь посмеяться с фантазий своего сябра. Но уже очень скоро, понимая, что они заблудились, а из-за выпитого давеча алкоголя сил для перемещения они уже не найдут, Гомель пожелал поскорей закончить эту дикую миссию. Уж лучше к утру добрести хотя бы до ближайшей деревни, чем послужить кормом диким зверям. Увы, Брест не разделял его здравомыслия. — Как думаешь, что это было? — Пинчук повернулся в ту сторону, откуда прилетел звук. — Сова? Сыч? Или… — Не знаю и знать не хочу. Правда, Янка, пойдзем отсюда, — нетерпеливо дернув друга за локоть, Гомель уже собирался тащить его насильно, когда не без ужаса услышал что-то еще — тихую возню, треск сучьев… — Давай просто посмотрим, што гэта, и, так и быть, вернемся, — Ян выкрутился из чужой хватки. — Вдруг то лесавік. И он подскажет нам дорогу до кветки. Сказав так, брестчанин быстро пошел прочь, раздвигая кусты, и гомельчанину ничего не оставалось, как проследовать за ним: не бросать же товарища. *** — Проклятье, — прошипел Гродно, когда верный нож выскользнул из его рук и упал под дерево. Скользкие ладони разжались — и, мысленно воя, бедный пленник ловушки снова повис вниз головой. На вторую попытку освободиться сил попросту не хватало. От жгучей смеси досады, обиды, гнева и стыда ему было впору расплакаться: подумать только — он, один из сильнейших городов Великой Литвы, ее вторая столица, мощный форпост, пример образованности, ума и вкуса, тот, кем восхищались, кого побаивались и уважали далеко за пределами Княжества, висел на дереве посреди леса, угодив ногой в самую глупую из существующих на свете ловушек! Поставленная на какого-то зверя, эта безобразная охотничья штуковина оказалась на деле весьма крепкой, раз выдержала вес взрослого и, кстати, немаленького мужчины, подняв его на несколько саженей над землей. Положение, в котором столь неудачно оказался Витковский, было попросту удручающим: не в состоянии ни перевернуться, ни, тем более, высвободиться из чертового силка, он лишь раскачивался из стороны в сторону, беспомощно поджав свободную ногу и махая руками. Кроме того, подвешенный на прочной веревке, он постоянно вращался, из-за чего уже очень скоро голова у него совсем закружилась, а самого его стало предательски мутить. «Надо прекратить двигаться», — посетила беднягу мудрая мысль. Замерев, он попытался остановить адское вращение, к счастью, спустя какое-то время (пару минут, показавшихся Вацлаву мучительной вечностью) ему это удалось. Теперь он просто висел вниз головой, несчастный и безвольный, что было до боли унизительно любому человеку, а уж тем паче — городу, шляхтичу, хорошо одетому дворянину… «Как разбойника вздернули, ей-богу, — в отчаянии подумал Вацлав. — Пресвятая Дева, за что?!.». Чем дольше Гродно висел, тем хуже он себя чувствовал: кровь неумолимо приливала к голове, от чего мысли плыли, а сознание ускользало. Липкий страх смерти оплел Вацлава: вдруг припомнив, что города, несмотря на их отличия от простых людей, все же смертны, он едва не лишился рассудка от ужаса, который его вдруг охватил. А если его никто не найдет? Если он так и останется болтаться здесь, покуда сосуды его мозга, не выдержав безбожной нагрузки, не лопнут? Какая дикая, какая страшная и нелепая смерть!.. Он бы как пить дать разрыдался, если бы не вспомнил о своем перевернутом положении. И если бы не услыхал внезапно знакомые голоса. — …Это нож Витковских, — озадаченно произнес кто-то внизу. — А вот и сам Витковский, — добавил слегка сконфуженно. — Что? — спросил другой человек, получив в ответ негромкое: — Наша фортеця высыть. Чы я з переляку зусім з глузду з’ехаў. Задрав голову так, что едва не поломал шею, Вацлав попытался увидеть своих будущих спасителей и не без радости узрел перевернутые фигуры Пинчука и Ивченко. — Хлопцы, — прохрипел несчастный. — Выручайте! Я тут долго не продержусь. — Хто цябе так падвесіў, небарака? — ахнул Гомель, всплеснув руками. — Ня ведаю, — Гродно замотал головой, — но ему точно не поздоровится, когда я до него доберусь: уж кто-кто, но я ему ноги повыдергиваю! — Хорошо смотритесь, пан Гародня, — прищурившись, издевательски хмыкнул Брест и потер руки, словно бы светлая идея поймать соперника в силки принадлежала ему. — Як я розумею, примеряете роль кажана? — Да не, пан Берестье, просто вышел подышать воздухом, — ответствовал висящий в той же, слегка циничной манере. Сравнение с летучей мышью прозвучало удивительно метко: мало того, что жертва ловушки болталась вверх тормашками, так еще и полы ее кафтана, свешиваясь, отчаянно напоминали сложенные крылья. — Вниз головой оно, знаешь ли, лучше думается, — заметил Витковский. — Ну, тогда не будем мешать, — отозвался Пинчук, явно нацелившись уходить, из-за чего глаза Витковского тотчас же расширились, а сам он нервно задергался, снова начиная медленно-медленно раскачиваться и — черт возьми! — вращаться. — Я был бы вам крайне признателен… чтоб тебя, зараза… если бы вы помогли мне как-то спуститься, — почти прорычал бедолага, мысленно желая вредному палешуку гореть в аду. — Меня тошнит, — предупредил он. — Потерпи малость, — Адам забрал у Яна нож и уже хотел лезть на дерево, когда ему вдруг перегородили дорогу. — Почакай, — сказал Брест, а затем, подняв голову, подбоченился и обратился к Гродно, едва ли не торжествуя: — Что, съел, шэльма? Нравится висеть вверх тормашками? Мож, если тебя отсюда снимут, ты заберешь назад свои слова про то, что я врун? И, мож, замест мене вокруг моей ратуши в полдень голышом пробежишься? — Мечтай, полесский болван, — огрызнулся гродненец. — Ты засранец, хвастун и сноб, — резюмировал южный сосед да, кивнув Гомелю, объявил: — Мы уходим, Адам. Няхай повисит — может, поумнеет. Сказав так, Брест развернулся и, заложив руки в карманы, уверенно пошел прочь, как будто зная, что без него Гомель не станет выручать друга. Так и случалось: ничего не понимающий Ивченко быстро нагнал Яся, ну, а Вацлав, с ужасом понимая, что его тупые спасатели вот-вот обрекут его на верную смерть, принялся орать, совсем не соображая: — Уроды вы оба, чтоб вам сдохнуть! Креста на вас нет! Да пожалуйста, катитесь к черту, горите в аду, сволочи, подонки! Эгоистичные твари вы, палешукі сраные, чтоб вас!.. — Ты еще хочешь его снять? — негромко спросил у Гомеля Брест. — Уже перехотел, — ответил тот хмуро. Приобняв меньшего ростом приятеля, он поплелся с ним восвояси. Вопли гродненца еще долго сопровождали их, пока, наконец, не утонули в тишине лесной чащи. — Как думаешь, здесь есть другие ловушки? — осведомился шагавший теперь немного впереди Пинчук, нарочно не смотря в глаза другу: совесть слегка подтачивала его. — Возможно, — Гомель пожал плечами. — И наверняка такие же крепкие: я полагал, силки только на птиц ставят или на зайцев, а тут такой крупный «заяц» попался… — Не хотелось бы разделить его злую участь, — выдохнул Брест. — Внимательней смотри под ноги. Шаря в высокой траве подобранной под деревом палкой, он почти врезался в того, кто шел ему навстречу. Отпрянув, Ян не без изумления уставился на невысокого парня, чьи растрепанные волосы цветом напоминали намокшую солому. — Максим? Ты-то здесь откуда? — Пинчук сморгнул, перевел взгляд на спутника Позняка. — И ты, Алесь? Вы что, тоже ищете кветку? Витебск и Могилев переглянулись, а затем одновременно кивнули, и старший пояснил: — Максим настаивал, чтобы я пошел с ним, хотя я поначалу отказывался. Правда, мы до сих пор ничего так и не увидели. А что у вас? — Тоже пусто, — вздохнул Пинчук. — Тогда мы пойдем далей, — сообщил Ковалев. Они уже разминулись, когда ему в спину прилетело озадаченное: — Вы поосторожнее: там стоят ловушки, в одну из них Гародня попал… Брест осекся, однако побежденно опустил голову, готовясь получить по заслугам. Глаза Могилева расширились, точно медяки. — Як гэта «попал»? — поперхнулся он, тотчас представив себе в красках картину, где Витковский лежит в волчьей яме с переломанными ногами… В два прыжка Позняк оказался рядом с Пинчуком и, схватив его за воротник, принялся трясти. — Что это значит? — Что Вацлав висит на дереве, пойманный за ногу в силок, — пояснил, скривившись, Адам да поспешил заметить, горько сплюнув: — Да, ведаю, мы с Берестье поступили плохо, но его следовало проучить: он нас оскорбил и… — А вы его не оскорбили, бросив одного среди чащи?! — накинулся на него самый младший из их компании. — Вы в своем уме? — Правда, хлопцы, оставьте ваши терки и сейчас же отведите нас к нему, — распорядился Ковалев. С ним никто не спорил, так что вскоре все четверо городов вышли к дереву, на котором по-прежнему висел несчастный. К ужасу собравшихся он уже не орал и вообще был, видимо, без сознания: кровь, скорее всего, таки прилила к его голове настолько, что Гродно лишился чувств, а может, свое черное дело сделал страх. В любом случае нужно было торопиться. Юркий Брест, вооружившись клинком Витковского, лихо вскарабкался на пресловутое дерево, оседлал сук, который пересекала веревка, и, пока остальные готовились ловить товарища, быстро перерезал ее. Рухнув прямо в руки братьям, Гродно наконец-то обрел свободу, правда, в себя он пришел далеко не сразу: им пришлось хорошенько потрясти его и немало понервничать, прежде чем он снова открыл глаза. Растроганный Могилев радостно бросился ему на шею. — Вацлав, мой милый Вацлав! — рыдал он, не пряча чувств. — Божачки ж Божа! А мы-то уже решили, что ты погиб! — Не дождетесь, — коротко бросил Гродно, утешительно гладя друга по спине. Спросонья голова у Витковского кружилась, казалась чумной, тяжелой, его немного подташнивало. Словно он не висел, а валялся пьяным в овраге, а теперь наконец приходил в себя. — Как ты, брате? — спросил Брест, опускаясь рядом с полусидевшим на земле Гродно и глядя на него растерянно, часто-часто моргая, как если б старался не заплакать. — Нормально. Слегка поцарапался и насажал синяков, а так можно считать, что отделался испугом. — Витковский скривился, когда с его припухшей левой лодыжки Ковалев снял башмак. — Нога вот только болит. — Растяжение, — констатировал Витебск, принимая от Гомеля пояс и умело накладывая на пострадавшую конечность товарища тугую повязку. — Это навскидку. В лучшем случае ходить не будешь неделю, надеюсь, что не останешься хромым. Кашлянув, чтобы обратить на себя внимание, Брест виновато опустил глаза и потер вмиг вспотевшие ладони: они вечно у него становились влажными, когда он волновался, из-за чего в его руках скользил меч, и шляхтичу приходилось, проклиная свою природную особенность, практически постоянно носить в походе перчатки. — Прости нас, пане Гародня, — искренне повинился он. — Я не выручил тебя вовремя, вел себя просто брыдка. То, что с тобой стряслось, всецело на моей совести. — Я сам виноват, забудь, — прервал его излияния гродненец, по-мужски сжав его плечо и сообщив без тени сомнения: — Кто, по-твоему, начал наш дурнаваты спор? Кто досаждал тебе, прилюдно называя вруном? По-хорошему я заслужил свое наказание, — он вздохнул. Нога все еще сильно ныла, голова кружилась, но больше Вацлаву было сейчас не больно, а стыдно. К счастью, при всем своем вредном, невыносимом нраве он обладал важной добродетелью: умел признавать ошибки. — Я не считаю, что ты заслужил такое. Врагу не пажадаеш, — возразил Брест, и Гомель закивал, добавив, что солидарен. — Зато так считаю я, — Гродно их не слушал. Грустно улыбнувшись, он подытожил: — Что прошло, то прошло. Мы в расчете. Я не сержусь на вас с Гомелем, на вашем месте я бы поступил так же, может, даже бы не вернулся — вы ж меня знаете. Тым не менш, моя гордыня не мешает мне любить вас. Спасибо, что помогаете. — Куда ж без того, — сказал гомельчанин, тоже весьма смущенный этой милой сценой семейного примирения. — Мы ж таксама любим тебя. Наблюдая, как города по очереди обнимают беднягу, Могилев радостно переглянулся с Витебском и заметил: — Как же здорово, что вы помирились! Счастливый конец лучше всякой папараць-кветки! — Это еще не конец и все далеко не так хорошо, Максим. Я ведь той яшчэ болван, — вновь насупившись, сообщил Витковский, виновато опустив голову. — Пока вас не было, я згубіў Мирослава: он ушел в чащу перед тем, как я попал в ловушку, и пропал. Все застыли. Повисла напряженная тишина, нарушаемая лишь стрекотом цикад. — Ты и вправду болван, Гародня, — потрясенно охнув, Пинчук озвучил общее мнение. *** С осторожностью отодвигая заросли, минчанин шел очень тихо — так тихо, насколько позволяли его башмаки. Сейчас он искренне сожалел, что не разулся: согласно поверью, ищущий кветку прежде, чем идти в лес, должен был если не ото всей своей одежды избавиться, то по крайней мере снять обувь. Сначала Юшкевич пожалел свои ноги, теперь же жалел, что под его подошвами то и дело хрустят ветки, выдавая его. Он не сводил напряженного взгляда с чащи, где за стволами сосен поблескивал крохотный, зато яркий огонек… Сердце Минска бешено колотилось, желая выпрыгнуть из груди, сам он еле держался, чтобы не броситься навстречу манящему чуду! Все мысли Мирослава сейчас сосредоточились на загадочном цветке, он напрочь позабыл обо всем, повторяя лишь, точно зачарованный: «В моем лесу растет папараць-кветка». И шел, шел, шел к ней. Когда он оказался на практически круглой поляне, то не поверил своим глазам: посреди нее на кусте, меж раскручивающимися побегами, усеянными мелкими листиками, горел крупный красный цветок необычайной красоты. Его соцветие напоминало сразу колючку чертополоха, гроздь боярышника и диковинное скопление маленьких пионов, которых заставили расти тесно-тесно, прижавшись друг к другу и сплетясь стеблями. Никогда прежде Минск не видел подобного цветка. Покачиваясь, словно танцуя, он влек к себе, безмолвно звал, приглашал потрогать, сорвать… Юшкевич не заметил, как оказался рядом с растением, как протянул к нему руку, боясь обжечь пальцы об это живое пламя. И вдруг услышал женский голос: — Вот ты и пришел, Мирослав. Вздрогнув, город поднял глаза и остолбенел: пред ним на большом темном валуне, один бок которого порос древним мхом, сидела женщина в вышиванке. Ее прямые длинные волосы оттенка лунного света были спрятаны под платок, но несколько прядей выбивались, падая на хрупкие плечи. Синие, как озерные омуты, очи сверлили гостя, глядя на него прямо и внимательно, белые руки покоились на коленях. — Наталья… — неверяще прошептал Юшкевич. — Что ты здесь делаешь? — Тебя жду, — голос Литвы звучал неестественно мягко, спокойно и словно доносился издалека, завораживая, баюкая. — Мне предвиделось, быццам ты, мой любы пане Менск, скоро явишься сюда за наградой, которая с давних пор чакае цябе — и вот предсказанье осуществилось. Ну же, — повелела страна, таинственно улыбнувшись. — Не бойся. Сорви цветок — и обретешь все земные богатства, знания, станешь повелевать землей и водою, сможешь становиться невидимым и принимать любое обличье. Давай, Мирослав. Словно завороженный, минчанин обхватил ладонью крупную головку цветка, погладил у основания: она была нежная, точно шелк, и теплая, как парное молоко в крынке. Пальцы Юшкевича надавили на стебель, и он не видел, что в тот же миг красавица Литва, чье лицо вдруг исказила злобная шальная ухмылка, бесшумно оказалась совсем близко от него, а ее ледяные, как у покойницы, ладони сомкнулись на шее Минска — точь-в-точь как пальцы города на цветке. — Умри, — прошипел дух, принявший обличье Натальи, но Юшкевич не отреагировал, как если бы не услышал. Кожу на его шее проткнуло нечто острое, вниз к воротнику поползли кровавые ручейки… А потом он внезапно, словно кто-то заставил его очнуться, вспомнил про Вацлава. «Я же оставил его там одного! — пришло в сознание города, разогнав морок. — А вдруг он…». Жуткая картинка вспыхнула в голове Юшкевича, и, с силой оттолкнув от себя чужие руки, он бросился назад, не оглядываясь. В спину ему кто-то кричал проклятья, травы, точно ополчившись против собственного хозяина, то и дело пытались схватить за ноги, но Минск бежал и бежал, не слушая страшного зова. Он должен был как можно скорей найти Гродно. «Пока он не…». *** — Я должен его найти, — произнес Витковский, щурясь, потому что проклятая нога снова почему-то заныла. — Я согласился взять с собой Юшку, втянул его в этот бред. — Ты не можешь идти, — хмуро напомнил горячему приятелю Витебск. — Значит, так, — повелел он, как старший взяв на себя роль лидера. — Берестье и Могилев отнесут тебя в имение: пускай Литва позаботится о тебе и завтра покажет лекарю: мало ли что там с твоей ногой, да и висение вверх тормашками могло дрэнна сказаться на здоровье. Сейчас тебе прежде всего нужно отдохнуть, Витка, и не спорь, — сказал Алесь, пресекая попытки Вацлава воспротивиться. — Мы с Гомелем пойдем шукаць Мирослава. — Ня трэба мяне шукаць, — вдруг хмуро пробурчал кто-то, а спустя мгновение к друзьям вышел Минск собственной персоной, слегка запыхавшийся, но вполне живой. — Я тут все тропки наизусть знаю. И хорош здесь шастать, а то попадетесь в мои ловушки! — грозно добавил хозяин местных лесов. — Мирка! — обрадованный Могилев бросился его обнимать, остальные зашумели, смеясь и едва не плача от счастья: их дружная компания вновь была в полном составе. Правда, увидев Гродно сидящим на земле с наскоро перемотанной ногой и валявшейся рядом веревкой, Минск вмиг все понял, кинувшись на шею товарищу и прижимая его к себе. Слезы сами хлынули из глаз Мирослава, он не стал сдерживаться. — Божа мой, Вацлав, Божа мой… — повторял, рыдая, Юшкевич. — Это я во всем виноват, из-за меня ты пострадал: я же здесь повсюду силки поставил, чтобы праздношатающихся отогнать. — Так это твои штуки? — осведомился, приподняв бровь, брестчанин. — Крепкие. Боюсь представить, на кого они зроблены… — На всяких дурней, что здесь топчут траву и ломают ветки, — мрачно сообщил Минск, вытирая припухшие глаза. — И что ты с ними делаешь, когда поймаешь? — Велю пороть на заднем дворе, відавочна. Что ж еще? Некоторых только розга научит хорошему поведению, — хозяин округи равнодушно пожал плечами, не без удовольствия наблюдая, как Витковский с Пинчуком после его слов заметно побледнели, стушевались да стихли, забавно напоминая нашкодивших и отчитанных мальчишек. Правда, у Минска было доброе сердце, так что он не стал пугать друзей долго, признавшись: — Я шучу. — А потом, почесав макушку, смущенно заметил: — На самом деле мне очень жаль, что ты попал в ловушку, Витка. Я пытался тебя предупредить, но… — он запнулся. Рассказывать ребятам о том, как неведомая сила вдруг овладела его сознанием и завела в чащу, было как-то неловко. — Ничего, мне это урок на всю жизнь, — посмеиваясь, произнес Витковский. — Я нават, наоборот, хочу сказать тебе спасибо: благодаря всей этой истории мы помирились, — и подмигнул кивнувшему Бресту. «Ці надолго?» — хотелось спросить минчанину, но он сдержал свой порыв. — Я рад, — с доброй улыбкой сказал Минск, внезапно осознавая, что он действительно бесконечно рад такому финалу, что это и есть то самое счастье — жить со всеми в мире и согласии, и что для этого не нужна никакая папараць-кветка… — А где ты был? — вдруг спросил Юшкевича Ковалев. — Вряд ли ты мог заплутать в собственной чаще. — Представь себе — мог, — виновато признался тот. — На меня нашло некое помутнение: наверно, я слишком много сегодня выпил. — Кому-то следует меньше пить, — подчеркнуто важно заметил Гродно, в своей привычно циничной манере насмехаясь над слабостью приятеля. — Кому-то следует меньше спорить, — парировал ему Минск. И все засмеялись, пихая один другого да обмениваясь беззаботными шутками, как в старые добрые времена. Над лесом вставало солнце, косыми лучами пробираясь среди деревьев и заливая поляны пока еще слабым, но все же светом. Тьма отступала, и папоротник сворачивал свой цветок до новой встречи с новым охотником ровно на год, до следующей священной ночи.The end
Примечания: Приблизительные даты основания (здесь: рождения) белорусских городов (в порядке старшинства): Витебск (974 г.), Гродно (1005 г. — как самое раннее упоминание, хотя официально годом основания города считается 1128 г.), Брест (1019 г.), Минск (1067 г.), Гомель (1142 г.), Могилев (1267 г.). Магдебургское право (нем. Magdeburger Recht) — городское право на самоуправление. Являлось одной из наиболее известных систем городского права, которая сложилась в XIII веке в немецком городе Магдебург. Согласно магдебургскому праву экономическая деятельность, имущественные права, общественно-политическая жизнь и сословное состояние горожан регулировались собственной системой юридических норм, что соответствовало роли городов как центров производства и денежно-товарного обмена. Многие города ВКЛ в свое время получили магдебургское право: Брест в 1390 году (первым из белорусских городов), Гродно — в 1496, Минск — в 1499, Могилев — в 1561, Витебск — в 1597, Гомель — в 1670. Были в истории случаи и утраты магдебургского права, например, в 1623 году Витебск потерял его из-за поднятого восстания против насаждения униатства. За убийство униатского архиепископа Иосафата Кунцевича власти Речи Посполитой лишили город магдебургского права (данное событие произошло много позже событий главы, однако намек на него в ней присутствует). «Віват! На шмат лят!» (бел. — «Виват! На много лет!») — тост, часто употребляемый на Гродненщине. Немного информации про Купалье: Купалье — один из древнейших народных праздников, посвященных солнцу и расцвету земли. В обрядах белорусского Купалья тесно переплелись древние языческие и более поздние христианские традиции. По православному календарю праздник отмечают в ночь с 6 на 7 июля, по католическому — с 23 на 24 июня. С Купальем связано много удивительных легенд и преданий. В народе верили, что в эту ночь реки светятся особым призрачным светом, а в их водах купаются души умерших в облике русалок. По земле ходят ведьмы, колдуны и духи, которые стремятся навредить человеку, растения и звери разговаривают, а солнце на рассвете «играет». Увидеть эти чудеса, понять язык зверей и птиц можно с помощью цветка папоротника — папараць-кветкі, по поверьям зацветающего всего на миг раз в году. Он давал сверхъестественную способность видеть будущее и находить скрытые сокровища мира, но заполучить его мог только очень смелый человек. Поиск папараць-кветкі — один из самых таинственных ритуалов купальской ночи. По поверью, в полночь из куста папоротника «показывается цветочная почка. Она то движется вперед и взад, то заколышется как речная волна, то запрыгает как живая птичка. Все это происходит от того, что нечистая сила старается скрыть от людского взора дорогой цвет. Потом, ежеминутно увеличиваясь и вырастая вверх, цветет как горячий уголь. Наконец, ровно в 12 часов, с треском развертывается цвет, как зарница, и своим пламенем освещает около себя и вдали». Согласно белорусскому поверью, в купальскую ночь нужно было выйти в лес одному, без факела, без фонаря (по некоторым преданиям даже босым или вообще без одежды). Нужно было зайти в такие лесные дебри, из которых не слышно даже петухов или собак из родной деревни. Говорят, что цветок папоротника сверкает в темноте. Нечисть старается отвлечь охотника за цветком папоротника: шумит, зовет голосом близкого человека, окликает. Если отозваться на голос или повернуться к призраку, то можно лишиться жизни. Злой дух срывает голову вместо папоротника и посылает душу в ад на мучение за то, что дерзнул похитить цветок, составляющий украшение ада. Сорвав цветок, нужно спрятать его за пазуху и бежать без оглядки (по другому поверью, нужно бережно положить его на раскрытую ладонь и нести до дома, не оглядываясь назад). Получив же папараць-кветку, человек приобретет способность видеть то, что невидимо другим, станет мудрым. Белорусское Купалье вдохновляет творцов на создание песен (среди них и знаменитая белорусская народная «Купалинка»), стихов, сказок и прочих произведений. Правда, с точки зрения ботаники папоротник никогда не цветет: он размножается спорами. Перевод белорусских слов: «бачу» — «вижу», «згублю» — «потеряю», «брэшаш» — «врешь», «магчымасці» — «возможности», «хлус» — «лгун», «дзесьці» — «где-то», «нельга» — «нельзя», «трэба» — «нужно», «шкада» — «жаль», «вар’ят» — «сумасшедший», «паданне» — «предание», «чакаць» — «ждать», «шукаць» — «искать», «хтосьці» — «кто-то», «вяскоўцы» — «деревенские жители», «трапіць» — «попасть», «падабаецца» — «нравится», «сябар» — «друг», «лесавік» — «леший», «кажан» — «летучая мышь» (как нетрудно догадаться из текста), «дрэнна» — «плохо», «нават» — «даже», «няхай» — «пусть», «брыдка» — «гадко», «дурнаваты» — «дурной» (не совсем точный смысл, в белорусском есть и слово «дурны», а «дурнаваты» несет более дружелюбную окраску), «відавочна» — «разумеется», «яшчэ» — «еще». «Клянусь, власными вачыма бачыв, як та кветка сверкае, як расте, як горить! У мене нават мову отняло» — (на жуткой трасянке) «Клянусь, собственными глазами видел, как тот цветок сверкает, как растет, как горит! Я даже лишился дара речи». «Наша фортеця высыть. Чы я з переляку зусім з глузду з’ехаў» — (все та же ужасная трасянка) «Наша крепость висит. Или я с перепугу совсем с ума сошел». Как вы заметили, персонажи данной работы часто говорят на некой смеси из русского и белорусского языков, а в речь полесских городов примешивается еще и украинский. Эта так называемая «трасянка» — (слабая) попытка автора передать косноязычие героев и местечковые акценты. Конечно, во времена ВКЛ официальный язык был совсем другим и говорки звучали иначе, но мне хотелось погрузить читателя в среду, где жили мои предки и где живу я. Надеюсь, что хоть немного да получилось. Искренне благодарю всех вас за внимание, оказанное моей истории. Вялікі вам шчыры дзякуй!Написано и отредактировано: март-май 2020 Минск, Беларусь