Насквозь

Если бы все было по-другому, все было бы хорошо, намного лучше. Уббе всегда так говорит. Но все так, как есть. Поэтому Уббе, наконец, сказал: — Это надо прекратить. Все вот это. Наверное, уже пора. Он сказал так, и ничего не изменилось, как и всегда — Хвитсерк, полупьяный, так и остался лежать поперек кровати, а сам Уббе так и сидел рядом с ним — убирал волосы с его лица, целовал его ладони. — Это в последний раз. Больше я так не пью. Честно. — Я не о том, сам знаешь. — Ты прав. — Мы об этом не говорили нормально никогда, так что, наверное, и не надо, но…- не самая лучшая идея для утреннего разговора. — Да уж скажи. Скажи, что такого? — в последнее время Хвитсерк, если не пьян, все более невыносим. — Зачем? Надо, разве? — А разве нет? Трогать мой член ты можешь, а сказать об этом вслух язык отсохнет? — Это ведь ненормально. — Разве? Ещё скажи, что тебе стыдно за это. Или что сожалеешь. Или что не нравится тебе все это. — Не стыдно, не сожалею. Нравится. Но это нужно прекратить. — Зачем тогда? Чтобы никто не узнал и не подумал, что такой из себя весь распрекрасный Уббе, известно чей сын, знает толк в извращениях и вообще на голову больной? — Проспись, ладно? И кончай пить, как не в себя. Найди работу. Ну или книжки почитай. Не знаю. — Конечно. А то трахаться с безработным пьяницей совсем зашквар для твоего сиятельства. — Не в этом дело. — А в чем? — Да в том, что мы братья. Вот в чем дело. Понимаешь ты это или нет? — Не понимаю, нет, — Хвитсерк откинулся на спинку стула, а босые ноги закинул на стол. Уббе от этого страшно бесился, так, что один раз даже швырнул в Хвитсерка собственную кружку с кофе, а потом сам собирал осколки с пола, чтобы Хвитсерк, мутный после своих возлияний, не изрезал стопы. — Что ты не понимаешь? — Братья — это те, у кого общие родители. — А у нас не общие? — А у нас, Уббе, нет родителей. Отец-молодец от скуки перетрахал кучу баб, между делом немного привязался к Лагерте и нашей мамке. А мама наша от скуки нарожала ему — а может, и не ему — кучу детей, на которых ей становилось сильно похуй, как только они научались жить без ее титьки во рту и ходить, не хватаясь за ее подол. Даже на Ивара положили хуй, как только костыли в руки взял. Бате, как ты знаешь, похуй на нас всех становилось вообще уже тогда, когда заканчивалась пьянка по поводу того, что мы живыми из матери вылезли. Вот и все наши родители, Уббе. — Это на их деньги мы живём и ты пьешь. — Я думал, на твои, но какая разница? Общий кошелек братьями не делает. — Но ты мой брат, Хвиц, нравится тебе это или нет. — Мне? Мне все нравится. Не знаю только, что тебя не устраивает. *** Теперь, очевидно, лучше уже не станет. Хвитсерк уже неделю не пьет — ведёт себя неплохо, не лезет под кожу и даже пару раз развесил белье из стиралки, влез в книжный шкаф и вытащил оттуда свое любимое «Путешествие на Кон-Тики», и большую часть времени — даже того времени, которое проводил раньше, валяясь с Уббе перед экраном по вечерам, теперь проводил, валяясь со своей книгой детства на подоконниках, посреди кухни на полу или где-нибудь ещё. — Я горжусь тобой, — Уббе видел, как Хвитсерк каждый вечер достает из холодильника какой-нибудь сок вместо вина, а каждое утро наливает себе в кофе сливки вместо дежурного ликера (на случай визита матери), и думал, что это, наверное, заслуживает внимания или какой-то похвалы. — Хуйни не неси. Я же не алкоголик. Я легко могу не пить, просто не хочу. — Конечно, так и есть. Я и не имел в виду, что ты… — Алкоголик. — Конечно нет. — Забей. Хвитсерк пристроил вилку на ручку кружки так, что вилка едва покачивалась, но не падала — покачалась так секунд пять, а потом грохнулась на стол, а затем и на пол. — Пока все хорошо, да? — Хвитсерк поднял вилку с пола и зашвырнул ее в раковину. Было громко, Уббе ожидаемо взбесился — резко выпрямил спину, но старался не подавать вид, как всегда. — Все отлично. — Как и в прошлый раз. — Не начинай, ладно? В прошлый раз — а таковой был не единожды — ничего не вышло. В самый первый раз Уббе пришло в голову прекращать «эти пиздец какие ненормальные отношения» года полтора назад, и делать это немедленно. — Больше не подходи ко мне. Спи один. Заведи себе кого-нибудь. Хватит, Хвиц. Это же пиздец. Правда хватит, — он сказал это на одном дыхании, едва Хвитсерк взял телефон где-то на другом конце города. — Ты дурной? Я тебе всего-то пса в костюме зайчика скинул. — Я больше не хочу это продолжать, ты понимаешь? — Да в чем дело-то? Вечером того же дня пришлось говорить все это Хвитсерку в лицо. — Ладно. Наверное, ты прав. Это не очень хорошо, наверное. Может, и правда так лучше будет, — Хвитсерк так и стоял на пороге, где Уббе его встретил со своим монологом. — Так будет лучше, Хвиц. — Я теперь разденусь, ладно? — Конечно. Извини. А может, тебе съехать? — А может, ты нахуй пойдешь? Пиздец. Съехать Хвитсерк согласился только на второй раз — первая попытка прекратить отношения провалилась сразу же после того, как Уббе с порога был послан нахуй. Хвитсерк едва успел убрать куртку в шкаф, когда Уббе вдруг понял, как унизительно прозвучало его предложение переехать. — Ты больной? — неизвестно, что Хвитсерк подумал, когда Уббе, только что предложивший ему за ненадобностью убраться с глаз долой, вдруг ухватил его поперек живота и заговорил что-то вроде «прости пожалуйста» в самый затылок. — Сделай вид, что я тебе ничего не говорил. Не смогу тебе теперь в глаза смотреть. Пожалуйста, сделай вид, что ничего не было. — Да отпусти ты! — Забыли? — Забыли. Вторая попытка успехом не увенчалась все равно, даже с согласием Хвитсерка на переезд. Не хватило совсем немного, даже смешно — вещи собраны, машина для перевозки заказана и через час-полтора должна была приехать. — Даже страшно как-то. Никогда не жил один. Спасибо, что нашел квартиру, — Хвитсерк держался хорошо, как если бы сам хотел переезжать. — Не за что. Должна же быть от нашего папки хоть какая-то польза, да? — Точно. Нет, я сам, не надо, — был завтрак, но никому кусок в горло не лез, и поэтому Уббе потащил в раковину только две кружки, свою и брата. — Да всего две кружки, я справлюсь. — Не, мне пора привыкать самому мыть свою посуду, сам подумай. В итоге обе кружки достались Хвитсерку, а Уббе на правах старшего отменял перевозку — после того, как попытка поделить посуду провалилась, как и попытка разъехаться с глаз долой, из сердца вон. Провалилась с треском — Уббе открыл кран, тот заскрипел, а вода не потекла. — И что в таком случае делают взрослые самостоятельные люди? — Хвитсерк повертел рычаг крана в разные стороны, без эффекта. — Обычно ждут, пока само рассосётся. Стояли, ждали — целых тридцать секунд, пока кран не начал кряхтеть и квакать, но вода так и не пошла. Ждали ещё. — Нахрен эту самостоятельную жизнь, кажется. — Это точно. — Я ведь вообще не умею без тебя жить. Была ещё пауза, а затем был какой-то обречённый, сперва даже стыдный короткий поцелуй. — Ебаное всё, Хвиц. — Да и ебись оно, — и был второй поцелуй, настоящий — до бабочек в животах. А потом ожил кран, выплюнул брызги на всю кухню и на спину Хвитсерка, и выдал наконец цивилизованную струю воды. - Я не умею без тебя жить, — Хвитсерк снова сказал это, когда Уббе предложил ему вновь попробовать начать нормальную жизнь и нормальные отношения с кем-нибудь другим. — Нет, но ты научишься. Мы оба научимся. С третьего раза получится. — А почему сейчас? — Потому что давно пора. — И что ты будешь делать? — Буду больше работать, чтобы мозги проветрить. Заведу друзей или Тиндер. Найду женщину. Затем женюсь. — А мне что делать? — Все то же самое, наверное. Если, конечно, есть проблема с женщинами, то… — А есть, как ты думаешь? — Я не знаю. — А ты подумай, есть ли у меня проблема с женщинами, если первый мой секс был с тобой, а первая моя женщина — это твоя бывшая. И это если не думать, почему она теперь твоя бывшая. — Потому что секс втроём был лишним, я знаю. — Потому что третья там была лишняя, вот почему. — Это была не лучшая идея. — Напомни, чья она была? Где-то в это время Хвитсерк начал пить больше, чем это считается нормальным. От скуки, как сам думал. От того, что в пустой квартире, по большому счету, больше нечего делать. От того, что работы нет, да и не нужна. От того, что сам теперь тоже вроде как никому не нужен. — Хвиц, я ведь люблю тебя. Честно. Это правда. Именно поэтому это больше нельзя продолжать, — с непривычки к алкоголю Хвитсерк часто вечером обнаруживался в уборной, с двумя пальцами во рту — потому что было мерзко, гадко и тошнило, потому что хотелось, чтобы стало легче. Уббе держал его волосы и гладил его плечи, отчего потом приходилось придушивать себя подушкой среди ночи. Чтобы не думать. — Что нельзя продолжать? Мне продолжать пить или нам продолжать трахаться? — Хвитсерк сидел на углу ванной, мокрый до пояса — волосы, лицо, футболка, руки по плечи. Пошатывался, но сидел, и как мог более пристально смотрел на Уббе, который пришел с сухим полотенцем и стаканом воды. — Все. Все это нельзя продолжать. — Ясно. Спать уложишь? — Не понял. — Ну, умыл, причесал, пора спать укладывать. Ты ж как мамка. — Ты не ребенок. — Кстати, кажется, и в таком виде инцест бывает. — Закрой рот. Инцест — гадкое слово, грязное, противное, как хлопок по ушам. От этого кажется, что и любить друг друга грязно, противно и гадко. — Если ты собираешься найти женщину и жениться, мне придется свалить. — Да, это так. Боюсь, что так. — Кровать новую купишь? — А зачем? — Ну подумай. — Иди ты. Мы больше не говорим об этом, ладно? — Да мы и не говорили. Это была самая долгая попытка разойтись, но шансов на успех это не прибавило — все, конечно же, пошло по пизде. Хвитсерк допился до беспамятства, притащился к брату в постель и заявил: — Похуй мне, — сказал так и буквально рухнул на «свою» половину, а утром жаловался на то, что отлежал руку, и что лучше б умер маленьким, пока Уббе уже привычным образом лил ему за ворот и на затылок холодную воду из душа, а потом как куклу переодевал в сухое и сушил полотенцем волосы. — Ты такой добренький, аж тошно, — униженный и оскорбленный, Хвитсерк притащился на кухню, где Уббе, белый от гнева, готовил ему, непутевому, завтрак. — А ты мудак. — Я знаю. — Ты хуеешь не по дням, а по часам. — Неправда. — Не подходи. Не подходи, сука ты. Пожалуйста, не подходи. Хвитсерк подошёл, конечно же — подошёл со спины, устроил голову на плече Уббе, а ладони сунул в передние карманы его шортов. — Можешь ударить, как обещал. — Убери руки. — Нет, не уберу. — Тогда сгорит твой завтрак нахуй. — Я бы все равно его выблевал. Но тебе спасибо. — Пойдем, — это Хвитсерк предложил не сразу — только тогда, когда запахло горелым, а Уббе так и не пошевелился. — Нет. Мы должны это прекратить, Хвиц, и мы прекратим. — Мы обязательно прекратим. Просто не в этот раз. — Когда? — Когда-нибудь. Когда-нибудь у нас это получится. Может, само получится. Но не в этот раз. Не сегодня. И не завтра, — из карманов Хвитсерк переместил руки сперва на живот Уббе, а затем опустил обе ладони на его бедра, — И не через неделю. И даже не через месяц. — Сейчас. Это все должно закончиться прямо сейчас, — Уббе получил поцелуй в плечо, а затем — ладонь Хвитсерка у себя в паху, — Нам нужно прекратить. — Нам нужно. Но ты этого не хочешь. И вот теперь — четвертый раз. Всего неделя прошла, но Уббе уже готов признаться себе в том, что, наверное, шансов нет — конечно, надо будет пытаться снова. — Скажи мне, почему тебя так это пугает? — Что? — Инцест. Наш секс. — Не говори так. — Но это так называется, — Хвитсерк снова закинул ноги на стол и проскрипел стулом по полу. — Это не нормально. — Двадцать первый век на дворе. Любой секс — это нормально, если никто не против и дорос до того, чтобы это понять и выразить. Да и детей-вырожденцев у нас с тобой от этого все равно не будет. Так в чем проблема? — У нас ведь не только секс. — Не только. Проблема в этом? — Проблема в том, что ты, сука, опять положил ноги на стол, за которым мы едим, ебаный ты в рот! — Уббе вскочил из-за стола, пнул его ножку и вроде бы немно успокоился. — Да, и неоднократно. Как и ты. — Я не кладу ноги на стол, в отличие от тебя, скотины. — Так разве я про ноги? Я про рот. — Ну зачем тебе это? — ноги со стола Хвитсерк так и не убирал, поэтому Уббе просто оттащил его от стола, удержавшись от того, чтобы скинуть брата со стула и едва удерживаясь от того, чтобы что-нибудь куда-нибудь бросить. — Я не знаю. Наверное, мне нравится, что я тебе бываю нужен, что тебе иногда не все равно, где я и как я — что хотя бы тебе не похуй. Наверное, так. — И ты думаешь, что-то изменится? — Меняется каждый раз, когда тебе приходит в голову этот бред про «надо прекращать». Делаешь вид, как будто мы едва знакомы. Начинаешь любезничать, как в автобусе или на кассе. И обходишь меня за два метра, как будто я болен чем-то. Уббе не знал, что отвечать. «Так правильно» Хвитсерк не понял бы и сразу бы спросил, где же такое правило написано — юристом он так и не стал, но привычку уточнять любую неприятную хуйню усвоил. В «так лучше» Уббе и сам не верит. На любое «нам нужно» Хвитсерк уже давно придумал ответ. — Я просто блять хочу, чтобы меня хоть кто-то любил. Не батя, не мать — так хоть ты. У тебя это всегда получалось лучше, чем у них. Тебе это так тяжело? — после разговора на кухне это было первое, что Хвитсерк сказал за два дня — он пришел с этим к Уббе, и стоял в дверях комнаты, не входил. — Я и люблю. Почему ты думаешь, что нет? — Потому что пытаешься от меня избавиться. — Скорее наоборот. Хочу, чтобы ты избавился от меня. Не так уж я тебе и нужен. — Знаешь ведь, что это пиздёж. — Я люблю тебя, Хвиц. Ты знаешь. И это не тяжело. Я уверен, многие это смогут, не только я. — Нахуй мне твои многие, если я даже на улицу выйти лишний раз не могу. Это правда. Даже когда не пил, самостоятельно из квартиры Хвитсерк выходил крайне неохотно. Первыми отпали походы до собачьего парка, где обычно он мог сидеть часами и разглядывать чужих собак. — Может, съездим в приют? Выберешь себе пса, — Уббе предлагал это много раз. Предлагал даже обратиться к заводчикам, если вдруг собаки из приюта не понравятся. — Нет. Не думаю, что у меня получится. Собака же как ребенок. Погулять, накормить, вся хуйня. Вот ты бы смог. Потом прекратились кинотеатры, затем обеды и ужины вне дома. В конце концов в мир людей Хвитсерк вообще перестал выходить, и последние месяцев шесть не ходил дальше, чем до супермаркета в соседнем здании. Почему — кто бы знал. — Все у меня нормально. Просто не хочу, — утром Хвитсерк сказал так, а вечером Уббе застал его у раскрытого окна, бледного, с трясущимися коленями, в какой-то вялой панике. Окно пришлось закрыть, так как вся квартира остыла, как склеп, а Хвитсерка пришлось усадить на диван и крепко держать его за руки — пока ладони не побелели, чтобы успокоился. — Что такое? — Ты не предупредил, что курьер придет. Я не ждал. — Тебя напугала доставка? — Откуда мне знать? Я не знал, что какой-то мужик придет ко мне домой. — Если хочешь, мы вместе сходим к врачу. — Хочешь сказать, у меня с головой проблемы? — Нет. Всем иногда бывает нехорошо, вот что я хочу сказать. Это ведь не стыдно. — Отстань, не пойду. — Там посуда. Не думал, что курьер придет раньше меня. — Да забей. Еще два дня, как будто все хорошо. — Я знаю, что тебе тяжело. Мне тоже. — Твою-то мать, ты можешь поговорить со мной о чем-нибудь кроме того, что мы больше не трахаемся? — до того момента, как Уббе среди ночи решил выразить свое участие, Хвитсерк, видимо, был вполне доволен обществом своей книжки, жестянки с чем-то приторно-спиртным и собственной постели, где таких книг и жестянок валялось ещё несколько, — Ты заебал своей этой психологией. Знает он, блять. На хую вертел эти твои сильвупле. Понял? — Мне жаль, что мы не общаемся по-людски. — Так общайся. Скажи "спокойной ночи, Хвиц", и иди нахуй. Или спроси, что же это я читаю, может быть, тогда не иди нахуй. — Что читаешь? — Кон-Тики опять. — Знаешь, есть ещё фильм. — Знаю, что есть два. — Можем посмотреть хоть сейчас, если хочешь. — Не хочу, сегодня днём смотрел, — Хвитсерк отложил книгу, развязал волосы и снова собрал их в узел — когда нервничает, всегда теребит волосы, Уббе это знает, — Ты зачем пришел? — Поговорить, Хвиц. О том, что мы больше не трахаемся, ты совершенно прав, — Уббе наконец отцепился от дверного косяка, прошел в комнату и улёгся на край кровати. — Надоело? — Пиздец как. — Знаю. Но ты придумал этот цирк, ты и терпи. — А ты? — И мне надоело. Но скоро тебя это заебет, ты поймёшь, что ничего не получится, что всем похуй, что мы там с тобой делаем у себя дома. И вот тогда ты скажешь, что ты дурак, будет монолог про «люблю, куплю и полетели», и ты потащишь меня в койку. А я и пойду, потому что у меня нет ни стыда, ни совести, ни чувства собственного достоинства, и я перед кем угодно как угодно встану, лишь бы мне только говорили про то, как меня любят и как я нужен, и как без меня белый свет не мил. — Я такая скотина? — Прикинь. — Извини. — Я не в обиде, знаешь ли. — Если ты действительно хочешь это слышать, то ты мне нужен и я тебя люблю просто так. Каждый день, а не только тогда, когда… — Когда у тебя встаёт. Я знаю, — Хвитсерк перебрался к краю кровати, приподнял Уббе за плечи и устроил его голову у себя на коленях, — Это, знаешь ли, вполне очевидная херня. — Может, дело в родителях? — Уббе взял запястье Хвитсерка и переместил его ладонь к себе на лоб. Ладонь горячая, а в голове от этого как-то легче. — Откуда мне знать? Ты тут психолог. — Я же бросил через год. — Ну ебать всем мозги ты ведь не бросил. — Ебать мозги у нас семейный прикол. — Мужиков, видимо, тоже. Ивар ебёт мозги своему проповеднику, батя ебал мозги Флоки, пока тот кукухой не поехал, потом этому своему миссионеру. Сигурд тоже. Один Бьорн пока не замечен в семейной забаве. — Ему хотя бы с матерью повезло. А может, и нет, он ведь тоже редкий мудак. — Так это в отца. Гадости про отца Хвитсерк мог говорить долго и метко, а научился этому быстро — когда отец-молодец назвал его Сигурдом два раза подряд, а потом спросил, сколько ему лет. Сперва просто шутил, а когда папка прикатил на следующую побывку с новой дамой, элегантной азиаткой, а из всех своих детей смог представить ей по имени только Ивара — тогда Хвитсерк шутить перестал, и стал поливать отца дерьмом за глаза вполне серьезно. До этого момента он, видимо, иногда ещё думал о том, что папка любит своих детей, интересуется ими и бросает работу для того, чтобы их увидеть, а не щегольнуть новой бабой или чем-нибудь ещё. Уббе помнил, как ещё в школе Хвитсерк мог целый час хныкать от того, что позвонил отец не ему, а матери, и как на свой день рождения, уже в старшей школе, попросил отца приехать. Вместо отца в день рождения на пороге дома появился курьер с коробкой, которую Хвитсерк не открывал полгода, а потом — уже после азиатки — выкинул. — Как тебе подарок? — Какой подарок? Ты ведь не приехал. Я Хвитсерк, кстати. У него на имена и лица плохая память, имейте в виду, — отцовская азиатка тогда жутко смутилась, сам Рагнар явственно побагровел от такого ответа, а Хвитсерк ушел к себе и просидел у себя в комнате до тех пор, пока отец не свалил. Мама приходила пару раз, просила не быть сволочью, и Хвитсерк ответил ей: — У папки же научился, — на что обычно флегматичная и хладнокровная Аслауг прошипела: — Теперь хотя бы точно знаю, от кого ты. В коробке была модель плота «Кон-Тики» — Уббе знал об этом потому, что за неделю до дня рождения Хвитсерка Рагнар около часа выяснял у него по телефону, что же подарить, а потом устал об этом думать, скинул денег и велел что-нибудь придумать. Плот этот Хвитсерк всё-таки получил — через год, на следующий день рождения, про который Рагнар — к счастью, наверное - не вспомнил. Без курьера, без почтовой коробки, чуть больший, чем предыдущий- Уббе дарил сам, и новый плот в помойку не отправился. — Люблю её. Море, рыбы, ничего лишнего, — Уббе нащупал в простыне книгу — конечно же, «Кон-Тики». — Разве эта книга о море и рыбах? — Да обо всем, наверное. — Меня заебло, Хвиц, — Уббе лежал у Хвитсерка на коленях долго, пока он шуршал страницами, и пытался придумать себе оправдание. Не смог — в свою постель Хвитсерк ведь его не звал и разговаривать с ним не хотел. — Иначе зачем бы ты пришел, да? — Прости меня, — Уббе протянул ладони к лицу Хвитсерка, и вдруг получил по рукам книгой наотмашь, — Зачем? — А меня тоже заебло, — Хвитсерк спихнул брата со своих колен, вылез из постели, запутавшись в одеяле, — Любит он, блять, каждый день и просто так. Пошел ты нахуй! — и ушел, видимо, на балкон. Будет там сидеть и искать припрятанные сигареты — их там давно уже нет, так как Уббе прекратил курить сразу же после того, как впервые застал его за этим делом. Разговора никакого не было — Хвитсерк просто перестал курить, потому что таскать сигареты было неоткуда, а покупать самому было влом. Да и для того, чтобы разговаривать о вреде курения, есть родители. — Там нет ничего, — Уббе тоже вышел на балкон, и прихватил с собой куртки — Хвитсерк в этот момент тряс вверх дном заведомо пустую вазу, купленную когда-то, когда Уббе ещё испытывал к антиквариату какой-то интерес, кроме финансового. — Так купи, блять, или отъебись. Или ещё на балконе ко мне в штаны полезешь? — Я не собирался лезть к тебе в штаны. И никогда не лез, если ты этого не хотел, и не полезу. — Да когда тебя вообще в последнее время ебало, чего я хочу, а чего нет? Ты хочешь пожить нормальной жизнью — пожалуйста! Пошел ты, Хвиц, нахуй, ведь у Уббе есть свои дела и вообще ему это все противно. Тебе надоело — пойди, Хвиц, сюда, люблю — не могу и вот это вот всё. Когда там у тебя следующий целибат по расписанию? — Я ведь делаю это и для тебя тоже. — А я тебя просил? — Давай зайдём, тут холодно. — Я зайду, а ты тут постой ещё, проветрись. *** Всё не так. Не так, как Уббе себе представлял, и не так, как это обычно бывало. Наверное, это всё, конец — как Уббе и хотел. Но это всё не так. Хвитсерк перетряхнул уже весь книжный шкаф и дошел там до томов философской писанины, которые Уббе так и не прочитал — «проще универ бросить, чем осилить эту залупу». Так и сделал — бросил. После рафинированной философии Хвитсерку попался «Мотылёк» Анри Шарьера — эта книга имела шанс на успех, потому что там, как и в Кон-Тики, было море и были рыбы, и даже мужчины, так же плывшие по морю на сомнительном судне. — Это ведь ты всё портил. Ты в прошлый раз схватил меня за член, а до того — ты стал на меня вешаться, — после недели молчания Уббе не знал, с чего начать разговор, а потому начал его с того, чем разговор бы закончился. Это было на кухне, как всегда. — Так и было. Но это ты в прошлый раз снял с меня штаны посреди кухни, а до того — ты отменил мой переезд и через три секунды уже тащил меня в койку. Можем так дойти до моих семнадцати лет, когда ныть про отца припёрся к тебе я, а целоваться полез ты. — Ты не был против. — Никогда не был. Как и ты. — Это ты к чему? — Ни к чему, просто блять рад любому разговору со своим очень серьезным и очень занятым братом. А ты к чему опять завел эту шарманку за столом? — О чем ещё нам говорить? — Бьорн опять женится. Батя снова намутил какую-то идею и теперь чуть ли не сам министр культуры будет целовать его хитрый зад — папка наш насмотрелся на гондолы в Венеции и решил, что пиздец патриотично будет выгуливать туристов на драккарах за конские бабки. Деньги они с Флоки, говорят, уже поделили. Флоки, кстати, нашел себе новую религию под это дело, положил хуй на Будду и теперь осваивает школьные сказки про Вальгаллу. Мама от скуки решила, что она немного экстрасенс и теперь развивает в себе третий глаз. Мужик Ивара сбежал от него к Лагерте — у неё и член крепче, и яйца больше. Сигурд наконец подстригся — немного, он у нас теперь Кобейн. Дядька наш в своей Франции опять ребенка заделал, а Гида наконец заведует клиникой. Ты бы это все знал, если бы тебя интересовало хоть что-то, кроме твоих шатких моральных устоев. — Подстригся?! — Вообрази! Столько тем для разговора, на неделю хватит, захочешь поговорить — пользуйся! Столько всего происходит, пока ты думаешь, что мир вертится только вокруг нашей ебли. — Звучит мерзко. — Потому что я у тебя оратор от бога. Давай, — Хвитсерк протянул руку через стол, ладонью вверх, — Руку дай. Что думаешь? — Я не понимаю, — Уббе смотрел на свою ладонь в ладони Хвитсерка, и, как ни старался, не догонял, чего тот от него хочет, — Ничего не думаю. Руки и руки. — Тебе стыдно? Ну или противно, может быть? — Нет. — Земля ещё вертится? — Видимо, да. — И никакой адский пидорский разврат не происходит? — Нет. — Именно. Видишь, мы просто разговариваем, как нормальные люди, и от того, что ты подошёл ко мне ближе, чем на два метра, никакая оргия посреди кухни не началась. Мы можем нормально общаться. Так давай будем. — Из тебя вышел бы знатный мозгоправ, — Уббе высвободил свою ладонь, а затем сложил пальцы Хвитсерка так, чтобы тень его ладони образовала собачью голову, а затем — заячью. — Даже из тебя не вышел. Возможно, потому что я некстати пересел с маминой шеи на твою. — Нет, это потому что объяснять людям, отчего у них беды с башкой — не мое, особенно принимая во внимание одно обстоятельство — сам знаешь, какое. Из ладоней Хвитсерка Уббе сложил тень головы оленя, затем птицы, и, наверное, чудом не переломал ему все пальцы, пока Хвитсерк выкладывал все известные ему подробности про новую отцовскую авантюру, а затем строил теории того, как же не жмёт благочестивому епископу не только отношаться с мужчиной, но и блядовать от него к его же мачехе. — Разве она нам мачеха? — Честно говоря, не знаю. Я год догонял, что сводный и единокровный — не одно и тоже. — Да? Ты правда не знал? — А ты вообще думал, что Флоки твой дядя, отвали. — Удивительно ещё, как мы все не решили, что он наш папка. — Сигурд, когда мелкий был, вообще думал, что папа — это Лагерта, — Хвитсерк развязал волосы, встряхнул головой и, изображая детскую речь, старательно надувая щеки и хлопая глазами, объявил с чувством и расстановкой: — Мая мама — Аслауг, а мая папа — Лагелта! — А Рагнар? — Хлен с голы! — на этом актерский талант Хвитсерка иссяк, но вышло смешно — Уббе поймал себя на том, что улыбается во весь рот. Потом Хвитсерк снова попросил взять его за руку, и снова принялся выкладывать все известные ему новости, — Уббе держал его руку, но болтовню его не слушал. Свадьба Бьорна случалась всего-то чуть реже, чем раз в год — весь в отца — а потому ничего интересного в этом уже который год не было. — Интересно одно — откуда у него привычка каждую новую даму тащить под венец? — Точно не от бати, он ведь даже на маме так и не женился по-людски, — Уббе тоже давно не задумывался над колкостями в адрес отца — может, научился от Хвитсерка, а может, сам до этого дорос. Кончилось все это не хорошо и не плохо — как обычно. Сперва Уббе просто тянулся к ладони Хвитсерка за разговором, и разговаривать тогда получалось долго и как-то легко. — Закончишь его? — этот вопрос Хвитсерк задал внезапно и совершенно мимо, когда Уббе увлеченно рассказывал о том, какие высокие потолки у Гиды дома, и каким огромным и шикарным вырос ее кот, которого она притащила с улицы года три назад. — Кого я закончу? — Да рукав, — Хвитсерк завернул манжету рубашки Уббе по самое плечо, — Хотел же всю руку. — Закончу когда-нибудь, — в самом деле, рукав был не доделан самым противным образом — предплечье готово, а плечо брошено на середине, — Но больно — пиздец. — Это же рука, разве так больно? — Сделай сам — узнаешь. — Забацаю себе «Уббе неженка» мелкими буковками от плеч и прямо до пяток сплошным текстом, будешь знать, — Хвитсерк сбегал до своего стола, притащил оттуда цветные ручки, которые за весь период учебы в универе даже не открывал, и рассыпал их по столу, — Что там за кот у Гиды? Рукав вышел забавный — на чистой коже появились схематичные зайцы, собаки всех мастей, а внутри контуров — дорожные знаки, нечитаемые мелкие надписи и всякая подобная ерунда. Хвитсерк даже пальцы разрисовал. — Мне завтра нужно будет выглядеть, как очень важный хрен, чтобы втюхать одному придурку наследие советской России как раритетную мебель, поэтому скажи, это смоется? — Я тебе смою, попробуй только. Перчатки наденешь, — работу свою Хвитсерк завершил автографом — написал свое имя вверх ногами в сгибе локтя. — А знаешь, нужно фото. Покажу мастеру, пусть так и сделает. Ну кроме кисти, — до нужного времени художества Хвитсерка, конечно, не отмылись, но Уббе успел проникнуться. — Ты тогда будешь очень важный хрен, да? — Зато научусь рукава не задирать и пиджаки носить. Советская мебель, видимо, не зашла — Уббе вернулся домой в бешенстве и с разбитым носом. — Да и похуй, если не купил, этой рухляди не жалко. Не стал бы руками махать — разошлись бы по людски, — говорить с полным носом крови, ваты и соплей получалось не очень-то, но Уббе все равно не угомонился бы, пока не проклял всех до седьмого колена. — Стукни на этого пидора Бьорну, если хочешь. Сам прибежит к тебе в ногах валяться и последние деньги принесет, лишь бы его в покое оставили. По лицу бьют только суки и ссыкуны, да? — Хвитсерк, напротив, был совершенно спокоен. Утащил в стирку испачканную рубаху Уббе, принес чистую футболку, помог надеть, а потом усадил его на диван и даже принес лёд из холодильника, — А нос тебе Гида починит, если надо. — Да похуй и на пидора этого, и на нос, не первый же раз. Целоваться с разбитым носом тоже было сомнительной идеей, поэтому от внезапных объятий и попыток поцеловать Хвитсерк увернулся. — Не прямо же сейчас, — обнять себя снова он, конечно же, позволил — Уббе тогда затащил Хвитсерка к себе на колени, а голову устроил на его плече, — Ещё передумаешь триста раз. Ты это, наверное, от обиды. — Не настолько я мразь. Ляжешь у меня сегодня? — А завтра, когда успокоишься, опять ссаными тряпками погонишь, я эту схему знаю. Уж лучше ты у меня, чтобы не так обидно было, когда опять нахуй пошлёшь. На это Уббе ничего не ответил. Было стыдно, потому что так и бывало. Хвитсерк тоже молчал, потому что высказался, и потому что, как сам думал, был тряпкой и терял всякое достоинство, как только оказывался кому-то небезразличен. Молчал и гладил волосы Уббе, его плечи и спину, пока сам Уббе пытался дышать ртом и целовать плечо Хвитсерка одновременно. — Не надо, — от своей шеи Хвитсерк Уббе отстранил — уперся ладонями в его плечи и оттолкнул от себя, — Не сейчас. Ты ведь этого хотел. — Больше не могу, пошло всё нахуй. Насовсем. Надоело. Прости меня. Я больше никогда… — Уббе, наверное, заплакал бы — или из-за разбитого носа у него просто стояли слезы в глазах. Видеть этого Хвитсерк не хотел — больно, и потому снова позволил себя обнимать. — Хорошо. Ладно. Но не сейчас. — У тебя был плохой день, ты устал. Я тебе не нужен, тебе нужно выпить, вымыться и выспаться, — Уббе стоял перед раковиной в ванной и пытался вымыть остатки ваты из носа, а Хвитсерк стоял в дверях с пакетом льда, на всякий случай, и с рулоном бумажных полотенец, — Да нет там ничего, хватит уже. — Я тебе противен? — в зеркале Уббе не увидел ничего страшного — нос на месте. Увидел безразличное лицо Хвитсерка. — Пиздец. Конечно нет. Я даже не обижаюсь, мне похер. Но, может быть, когда ты угомонишься, проспишься и все такое, ты… Ты опять не захочешь. Вот. А зачем тогда лишний раз… Ну ты понял. Уснуть не получалось долго — нос был заложен и ныл, а Хвитсерк без конца ворочался на самом краю своей же кровати. — Хвиц? — Чего? — Я правда хочу закончить рукав так, как ты нарисовал. Ты не против? — Я только подпишу там где-нибудь, что ты долбоёб, ладно? — Конечно. Где напишешь? — Тут, — в темноте Хвитсерк, конечно же, не очень-то много видел, а потому, перебравшись к Уббе, наугад ткнул пальцем в его руку, даже не открывая глаз, — Или нет. У тебя же две руки, долбоёбу посвятим правую. Давай ее сюда. — Прости меня, — это было первое, что Хвитсерк услышал утром. Вторым было «я люблю тебя», а третьим «я свинья». — И тебе доброго утра. Завтрак снова не лез в горло. — Я люблю тебя, Хвиц. — Да я понял. Если еще хочешь, снова раскрашу тебе руку.