Тысяча порезов

Во дворе что-то упало, и Чан Пин вздрогнул, вскинувшись от бумаг на столе. Последние три года он только и делал, что вздрагивал от малейшего шума, и не был уверен, пройдёт ли это когда-нибудь. Кошмары не оставляли его: едва ли ни каждую ночь Чан Пин видел во сне родное поместье, двор, залитый кровью, мёртвые тела людей, которых он знал и любил — с перерезанным горлом, повешенные, порубленные на куски. Убийца не пощадил даже младенцев в колыбелях. Двум собакам, жившим во дворе, он отсёк головы. Спаслась только кошка, потому что кошки умеют прятаться, когда нужно, и Чан Пин с парой слуг, потому что они пришли поздно. Снаружи снова громыхнуло, и Чан Пин подавил всплеск раздражения. С дурным нравом, наследством отца, он старался бороться — слишком уж дорогой ценой их клан заплатил за несдержанность своего главы. Чан Пин, кое-как собравший ошметки Юэян Чан, не мог себе этого позволить. Он вновь уткнулся взглядом в бумаги. Стоило вернуться к делам. Остатки клана Чан, хоть и не великого, но достаточно зажиточного, нынче существовали кое-как. Временами это приводило Чан Пина в отчаяние — это и вечный страх, дышащий ему в спину. Он говорил себе, что бояться нечего. Убийца казнён, об этом объявил новый глава Цзинь Гуанъяо, нет причин ему не верить. Правда, казнь не была публичной, никто не видел отсечённой головы негодяя, и эта мысль не давала Чан Пину покоя, грызла его изнутри. Убийца был силен и изворотлив. Да даже если все правда, и он действительно мёртв, что стоит ему, тёмному колдуну, подняться из мёртвых и прийти за Чан Пином? Ох, не стоило связываться с даочжаном Сяо Синчэнем и затевать эту месть! Сидел бы себе тихо — и, возможно, убийца никогда бы и не узнал, что кто-то из клана Чан выжил. Поднялись бы потихоньку, заняли бы прежние позиции — и вот тогда можно было бы думать о мести. Но от глупости, от отчаянной ярости Чан Пин кинулся в ноги бродячему заклинателю, о чьем могуществе и справедливости ходили легенды — и поплатился за это. Сяо Синчэнь не прикончил ублюдка на месте, а зачем-то потащил на суд, хотя любому, у кого есть глаза, уши и голова на плечах, было известно, что от Ланьлин Цзинь справедливости ждать не стоит. Чан Пин поймал себя на том, что читает один и тот же столбик уже в который раз, не понимая смысла. Его вдруг ударило страшным, острым ощущением обречённости, и тут же он постарался успокоить себя: но ведь прошло три года, убийца всё ещё не появился, значит, он действительно мёртв и никогда больше не вёрнется. Они в безопасности. Клан Юэян Чан не сгинет в безвестности. Снаружи зашумело в третий раз. Чан Пин, хмурясь, поднялся на ноги. — Дорогая? — позвал он жену. Она, конечно, давно ушла спать, но мало ли, может, встала выпить воды или ребенок беспокоится… В то же мгновение, словно в ответ его мыслям, дверь, скрипнув, отворилась, и его супруга ступила через порог — медленно, плавно, двигаясь, как во сне. Не сразу Чан Пин увидел у неё в руках свёрток — их дочь. — Дорогая?.. — повторил он — и тут же смолк, потому что увидел того, кто стоял за спиной женщины. Высокая фигура, облачённая в белое. Заколка в волосах. Метёлка на сгибе локтя. И снежно-белый меч в ножнах за спиной. Даочжан Сяо Синчэнь выглядел совершенно как Чан Пин его помнил, и только одно в его облике было непривычно — повязка, скрывающая глаза и местами запятнанная кровью. — Здравствуй, глава клана Чан, — мягко произнёс Сяо Синчэнь, пока Чан Пин переводил ошеломлённый взгляд с него на жену — та мелко тряслась от страха, но не двигалась с места. — Давно не виделись. — Он легко усмехнулся, словно признавал иронию собственных слов. — Д-даочжан… — Чан Пин поперхнулся словами. — Что ты… почему… Не ответив, Сяо Синчэнь легко толкнул женщину вперёд, от себя. Она тут же испуганной мышью метнулась к Чан Пину и скорчилась за его спиной — он слышал её частое, рваное дыхание. — Глава клана Чан, — голос Сяо Синчэня звучал знакомо — ровно, спокойно, ласково даже, и все же было в нем что-то, отчего мороз продирал по спине. Не должен был праведный даочжан вызывать такого ужаса. — Мне кажется, пришло время нам с тобой поговорить. В рту стало сухо и горько. Дрожащим голосом Чан Пин кое-как выдавил из себя: — Даочжан… прошу тебя… моя семья ни в чём перед тобой не провинилась… Сяо Синчэнь будто бы даже удивился. — Я ни в чём их и не виню. Я здесь ради тебя. Обречённость обрушилась на Чан Пина, как могильный камень, и вместе с тем он почувствовал облегчение. Он боялся, что явится тот, другой, и устроит резню, как в поместье. Но Сяо Синчэнь благородный человек. Он пришёл за Чан Пином, и что ж, у него есть причина. Но он не тронет больше никого. — Глава клана Чан, — если бы у Сяо Синчэня были глаза, он смотрел бы сейчас прямо на Чан Пина, — выйдем во двор. Жена громко всхлипнула и вцепилась в ханьфу Чан Пина. Он, обернувшись, аккуратно разжал её пальцы. — Дорогая, прошу, оставайся в доме. Её губы были белыми от ужаса, а глаза — двумя чёрными провалами на лице. Её трясло. Он погладил её по щеке, коснулся пальцами лба дочери и вышел следом за Сяо Синчэнем. На душе стало спокойно. Он умрет за совершённое предательство, и это будет означать конец страху и попыткам спрятаться от неминуемой гибели. Чан Пин с внезапным горьким, чистым раскаянием подумал, что совершил ошибку не когда обратился к Сяо Синчэню за помощью, а когда отказался от неё. Ему следовало держаться до конца — это был бы поступок достойного человека. — Глава клана Чан, — прервал ход его мыслей мягкий голос Сяо Синчэня, — встань, пожалуйста, к коновязи. Двор был совершенно пуст, но Чан Пин чувствовал, что из-за полуприкрытых дверей на них смотрят. Он только надеялся, что никто не кинется ему на помощь. Им было не под силу совладать с Сяо Синчэнем. Он встал как было велено и попросил хрипло: — Даочжан, прошу, запечатай двери, я не хочу, чтобы мои люди… Сяо Синчэнь прервал его речь, взмахнув рукой. Верёвки вылетели из его рукавов и оплели Чан Пина, приматывая его к коновязи. — Если твои люди придут тебе на помощь, это будет только их вина, — произнёс он, и Чан Пин услышал в его голосе гнев. — Ты заслужил увидеть их гибель. — Даочжан, — Чан Пина снова пробрало ужасом, — прошу тебя… Он не знал, о чем хочет просить. О милосердии? Но этот Сяо Синчэнь, страшно, непоправимо изменившийся, не будет к нему милосерден. О прощении? Вовсе безнадежно. Он беспомощно смотрел в лицо Сяо Синчэня, а тот стоял напротив, склонив голову, и если бы не повязка, можно было бы сказать — смотрел в ответ. — Тут не о чем просить, — произнес он тихо, словно прочёл мысли Чан Пина. А потом вскинул меч, и Чан Пин зажмурился, ожидая конца. Но этого не случилось. Лезвие меча просвистело в воздухе, и тело обдало холодом. Чан Пин распахнул глаза, и моментальное облегчение тут же сменилось новым страхом. Сяо Синчэнь разрезал на нем одежду, обнажив торс. — Даочжан, — прошептал Чан Пин, — что ты собираешься… Не ответив, Сяо Синчэнь снова поднял меч и опустил его одним резким движением. Чан Пин закричал от боли — снежно-белый клинок стесал с плеча кусок плоти. Боль была невообразимой, ошеломляющей, хотя рана даже близко не подходила к смертельной или хотя бы серьёзной. Но Чан Пин не успел ни осознать это, ни привыкнуть к боли — Шуанхуа снова взлетел в воздух и снова опустился. — Даочжан! — закричал Чан Пин, срывая голос от боли и ужаса. — Милосердия! Вместо ответа Сяо Синчэнь нанёс ещё несколько ударов, и каждый из них срезал кусок с тела Чан Пина, словно тот был тушей на вертеле, которую надо было подать к столу. Если бы Чан Пин был способен думать в этот момент, возможно, он задался бы вопросом, как так вышло, что белый, чистый, милосердный даочжан Сяо Синчэнь решил применить такую ужасную казнь. Но сознание мутилось от боли, и всё, чего Чан Пину хотелось в этот момент — перестать существовать. Вдруг всё прекратилось: тень надвинулась на Чан Пина, склонилась над ним. Он не испытал облегчения от того, что пытка прервалась — он превратился в дрожащий, окровавленный комок боли, и облегчение могла бы принести ему теперь только смерть. — Знаешь, что ты сделал? — свистящий шёпот вкрался в уши, как червь. — По твоему слову на волю выпустили убийцу. И он пришёл — но не за даочжаном Сяо Синчэнем, нет, гораздо хуже. И Сяо Синчэнь пожертвовал свои глаза, чтобы спасти того, кто был ему дорог. Но этого мало. Слепота привела Сяо Синчэня в страшную ловушку. Он не перенёс того, что с ним сталось. И это всё твоя вина! Оцени, как я добр к тебе — я всего лишь убиваю тебя, я не режу на твоих глазах твою жену и детей! Что скулишь, тварь? Думаешь, тебе сейчас больно?! Чан Пин кое-как разлепил склеившиеся от крови веки. Повязка съехала со склонённого над ним лица, и теперь Чан Пин видел глаза — яростные, безумные, горящие желтизной. Рот оскалился, выплёвывая слова, и видны были острые клыки. — Ты… — прохрипел Чан Пин. — Ты… Меч взлетел, обрушивая на Чан Пина новую волну боли. Последним, что он видел, были белые одежды даочжана, заляпанные кровью. После этого острое лезвие ударило по глазам. *** Сюэ Ян был зол на себя. Это же надо — так сглупить! Проявить такую небрежность, такую неосторожность! И что теперь делать? Он поднял белое ханьфу перед собой на вытянутых руках и раздражённо выдохнул. Даже приглядываться не надо было — бурые следы пятнали белоснежную ткань тут и там. Красновато-золотистые лучи подсвечивали одеяние с одного бока. Он провозился с проклятой тряпкой весь день. Руки замёрзли от холодной речной воды, костяшки пальцев сбились, а ведь он никогда не был белоручкой. Зашипев, Сюэ Ян аккуратно сложил ханьфу на траву. Очень хотелось скомкать его и зашвырнуть куда-нибудь подальше, но было нельзя. Хотя, тут же подумал он, возможно, только это и имеет смысл. Он же не может вернуть даочжану его одежду в таком виде. Что тот скажет, когда проснётся? Добудет ли он другое такое же? Вот дурак, зачем надо было убивать ублюдка Чан Пина непременно в одеждах даочжана! Как будто меча было недостаточно… Или следовало убить его менее кровавым способом… Сюэ Ян глубоко вздохнул. Следовало быть честным с собой — никакой другой способ, никакое другое одеяние его бы в этот момент не устроило. Смерть проклятого предателя вышла идеальной. Он даже улыбнулся, вспомнив, как визжал ублюдок — будто свинья на бойне. За удовольствие приходится платить. Он подобрал ханьфу и принялся аккуратно сворачивать его. Пока оденет даочжана в это, а со временем добудет новое, ещё красивее и белее… — Попробуй уголь. Сюэ Ян резко развернулся, роняя ханьфу и выхватывая клинок из рукава. И остановился, опустив меч острием к земле. — Мэн Яо. Цзинь Гуанъяо улыбнулся ему — дружелюбно и ласково. Он стоял спокойно, расслабленно, меч его покоился в ножнах. Сюэ Ян прищурился. — Что ты тут делаешь? — До Ланьлина дошли вести об ужасной гибели главы клана Чан, — ответил Цзинь Гуанъяо мягким своим голосом. — Мне стало интересно навестить тебя и узнать твое мнение на этот счет. Сюэ Ян фыркнул. — А как ты узнал, что я здесь? — Где-то же ты должен быть, — улыбнулся Цзинь Гуанъяо. — Это… подходящее для тебя место. И дозорных башен поблизости нет. — Он перевел взгляд на ханьфу, лежащее на траве. — Потри пятна углем. Потом разотри мыльный корень и смешай с золой. Добавь немного воды, чтобы получилась паста, и как следует измажь в ней одежду. И оставь так на день. А потом постирай. — Уголь же, — удивился Сюэ Ян. — И зола. Да оно чёрным станет! — Уголь отлично чистит, — невозмутимо ответил Цзинь Гуанъяо. — Попробуй — увидишь. Что тебе терять теперь? Сюэ Ян молча подобрал белое ханьфу. Цзинь Гуанъяо был прав — ему теперь нечего было терять. — Спасибо за совет. — Обращайся, мой друг. — Цзинь Гуанъяо помолчал немного, а потом сказал: — Если ты действительно благодарен, то не пропадай больше. Мне ведь может понадобиться твоя помощь. Сюэ Ян кивнул. Ханьфу в руках было мокрым и словно бы становилось тяжелее с каждой секундой. Чтобы не стоять неподвижно, он подобрал с земли второй меч — снежно-белый Шуанхуа. Клинок, в отличие от тряпок, отмылся от крови быстро и начисто. — Даочжан Сяо Синчэнь не против, что ты берёшь его вещи? — тихо спросил Цзинь Гуанъяо. Сюэ Ян, судорожно вздохнув, запрокинул голову и слепо вперил взгляд в диск заходящего солнца. — Даочжан Сяо Синчэнь не против ничего, — отозвался он глухо. *** В доме было темно и тихо. Сюэ Ян миновал неподвижно застывшего на крыльце лютого мертвеца и перешагнул высокий порог. — Я все принёс обратно, даочжан, — сказал он. — Все чистое и белее, чем было. Ты не сердишься, что я брал твою одежду? А что меч одолжил? Я же не мог всё так оставить, согласись. Этот мерзавец должен был понести по заслугам. Даочжан не отозвался. Даочжан не шевельнулся и даже не вздохнул. Он лежал в гробу, на своей соломенной подстилке — скоро менять, мельком подумал Сюэ Ян, — в нательных штанах и нижнем халате. Подумать только, как надолго оставил его Сюэ Ян в таком виде. А если бы даочжан проснулся? Тут же умер бы со стыда. Сюэ Ян стиснул край гроба в руке так, что дерево скрипнуло. Если бы проснулся… Он длинно, со свистом втянул в себя воздух. Проверил амулеты — защиту от разложения. Они работали, да и даочжан лежал чистый и красивый, не тронутый ни тенью тления. — Дай-ка я тебя одену, — прошептал Сюэ Ян и, протянув руки, бережно вытащил даочжана из гроба. Он делал это уже не в первый раз, и снова, как и до этого, ему неистово захотелось задержать это тело в руках. Может быть, посидеть, обнимая. Может быть, лечь с ним в постель — просто чтобы даочжан лежал рядом, просто чтобы касаться его… Но так было нельзя. Даочжан ведь не кукла. И когда он проснётся, ему не понравится, что Сюэ Ян таскал его туда-сюда, как игрушку. А Сюэ Ян был серьезно намерен не делать того, что не понравится даочжану. Он и раздевать бы не стал, но ему нужно было это ханьфу. — Прости, даочжан, — прошептал Сюэ Ян, осторожно одевая неподвижное, равнодушное тело. — Больше не повторится. Мне просто было нужно, один раз, для дела. Но теперь всё. Теперь все дела закончены. Я весь твой. Никуда больше не уйду. Он вернул даочжана в гроб, поправил чуть покосившуюся повязку, аккуратно разложил волосы и прошёлся по ним расческой. Потом скрестил ладони Сяо Синчэня на груди и вложил между ними метелку. — Ты ведь не против, если Шуанхуа пока побудет у меня? — спросил он по-прежнему шепотом. Ответа не последовало. Глубоко вздохнув, Сюэ Ян присел рядом с гробом, а потом и прилёг. Это был длинный день. Он устал. Цзянцзай и Шуанхуа лежали рядом, в кольце его рук. Сюэ Ян сунул ладонь за пазуху и вытащил маленький мешочек-ловушку. Тесёмки он развязывать не стал. Поднёс мешочек к лицу, коснулся губами, прикрыв глаза. — Какой же ты капризный, даочжан. Снаружи, ударяясь в ветхие стены, завывал ветер. — Обиделся как ребенок. Туман крался по улицам города И, вползал в раскрытые двери пустых домов. — Ну сколько я буду тебя уламывать? Лютый мертвец стерёг у входа. — Я ведь извинился. Он зажмурился, стиснул мешочек в кулаке на мгновение, потом снова сунул за пазуху. — Ладно, ладно, даочжан. Ничего. Я подожду. Ночь постепенно истаивала, свет нового дня кое-как пробивался сквозь вечный туман. Сюэ Ян спал на полу похоронного дома. Больше в городе И спящих не было — в нем не было больше живых.