Февраль-март

Снова глазами в спасительный стикер. А там «близнец» с разницей в одну цифру. Ах ты ж… хитрая маленькая Хильда. «Со мной не раз он в нежности пускался?..» «Ревнивые» разборки, одинаковые прикиды… Номера… Нетрудно догадаться чья затея. У Линдс тоже были подобные «причуды». «Игра в Питера и Венди» или «Летнее безумие». Знаешь, меня сегодня Кэт бросила… Останься, а? Пиццу закажем. Я нам футболочки купила. Довольно миленькие. Колечки вот… Исключительно в знак дружбы. Примерь?.. И я, блядь, примерял. И футболку, и колечко. И Линдси… В ее крохотной оборчатой спальне. Но прежде, до тошноты обкуривался дешевой травой. Чтоб не замечать разницы… Тупая детская беспечность. Малейший проеб — и Гас был бы сейчас раза в три старше. Только случись он тогда, его, скорее всего, не было бы вовсе — «мы ни за что не станем взрослыми, Питер»… Наивные идиоты. К счастью, непростительного залета удалось избежать. Вечной юности, впрочем, тоже. И теперь все так, как оно есть. Хотя в то лето пришлось еще немало помучиться, выискивая еженощные «отмазки». Пока в конце концов не возникла Вонючка Маркус, со своей неуемной ревностью и настырными ухаживаниями. Восславим же Господа за ее неодолимое упорство и нетривиальный подход к выбору вибратора. Зато Тэйлор — молодец. Ловко обезвредил Хильду, пристроив от греха на шею к Голиафу. Если быть точным, чуть ниже. В район могучих шоколадных «чресел». Украшенных — без сомнений — нехилыми дюймами. Но сейчас лучше без них. И Голиафа. Пусть Тэйлор торчит у Хильды под боком. А когда позвоню, она просто даст ему трубку… Вбиваю номер, настраиваясь на нескорый ответ: без малого полвторого ночи. И едва не теряю телефон в отполированных автомобильных ебенях, когда вкрадчивое: — Слушаю, — раздается после первого же гудка. Спросить сразу о главном? Нет, поосторожней надо, как бы не всполошить — вдруг девчонка не в курсе. А если наоборот? Слишком уж странно прозвучало это тихое «слушаю». Секунд пять определяюсь с интонацией и, остановившись на ленивой беспечности, наконец вступаю: — Хи-и-ильда? Приве-е-ет! Как поживаешь, дорогая? Дорогая молчит, пауза тянется, сердце громыхает. Охуенно удобный момент снова представить картинку с гаснущей бирюзой. — Ты?.. — Но запоздалая искренность ее замешательства отсекает к хуям все наидичайшие наработки моего воображения. — Какого черта?.. — Если б знал, что так обрадуешься — позвонил бы раньше. Поболтали бы… Не о погоде, конечно, — валю все сразу, не позволяя ей опомниться, а себе — сбиться с заданного ритма. — Хотя, можно и потом наверстать. Что скажешь? А пока, дорогая, позови-ка Тэйлора. На пару слов… — заканчиваю низким интимным шепотом. — Стоп-стоп-стоп, разошелся, мачо. «Доро-о-огая», — тянет с презрением. Так и вижу, как пятнает смуглоту нервный румянец. — Думаешь, поведусь? Ищи кого-то понаивнее. — Уже нашел. Тэйлора зови… — Разбежалась! — И брызжут гневом вишневые глазки. — У него и без тебя полные руки хлопот. Отстань уже наконец… — Послушай меня… девочка, — ее упрямство удивительно быстро выводит из себя, — дай Джастину трубку… — Зачем он тебе? Нравится издеваться? — Нравится. — Ну ты и козел… — Тэйлор твой, блядь, нравится, дуреха! — Срываюсь. И по ту сторону повисает ватная тишина. От страха услышать гудок отбоя, подаю голос первым: — Э-э-эй, Хильда, ты еще здесь? — Здесь. — Так четко, будто и вправду здесь. — Тэйлора позови? — прошу почти нежно. Молчит, паршивка. Затем издает глубокий вдох, прежде чем ответить. — Джас позвонил где-то после завтрака, — голос сделался глуше и серьезнее, — сказал, «встречусь с Коди — и сразу к тебе»… — Коди? Кто такой Коди? — опять стремное имя. — Приятель. Раньше тусили, часто и шумно. Теперь видятся сугубо по делу. — Ага, знаю я такие дела… «Кое-что произошло» называются. — Представь себе, в этот раз ничего, из того, что ты знаешь. — Хитрюга снова пытается поддеть. В долгу не остаюсь: — Да я, блядь, магистр отложенных свиданий, особенно, если возникает лучший вариант! — Коди — не вариант. Между ними ничего… — Начинает оправдывать дружка, но вовремя спохватывается. — По крайней мере, сейчас… «Сейчас». А раньше? Чертов блудливый пиздениш! — Где этот невариант живет? — не я спрашиваю — ревность. — Зря прокатишься, Джас не у него… Та-а-ак, уже теплее. И тревожнее одновременно. — Ты уверена? Трубка опять подозрительно глохнет. — Хильда?.. — Сегодня целый день в новостях аварию показывали… Бинго, блядь… Висок обожгло, и тысячи маленьких сердец одномоментно затрепыхались в каждой гребаной клетке. — …Сперва внимание не особо обращала — колоквиум, заданий тьма. А тут… фотка Хоббса… из выпускного альбома… Во весь экран… Объявление о смерти… И черный «Вранглер» в розыске… Испугалась… Кинулась Джастину звонить, а он… И захлебнулась. — Что он, Дафни, что?! — Слова тонут в тропическом ливне слез. — «Не жжди-и-и», гово-о-ори-и-ит, «с маш-ши-и-иной проблема», — к слезам присововупилась икота, — «а е-эсли бу-уду-ут обо мне спраши-и-ива-ать — ты ничего-о-о не-е зна-а-а-ешь!» — Но ты ведь знаешь… Скажи?! Знаешь? — спрашиваю с надеждой, стараясь перекричать причитания и отчаянный вой. Что тянутся непомерно долго. Несчастная Хильда продолжает судорожно всхлипывать, икать, сдавленно покашливать. В попытке успокоить рвущийся наружу неумолимый плач. Кое-как получается. И она наконец сознается. Только сперва выдувает, наверное, пинту воды: — Он у деда… — Выдыхает устало. — У деда… В Доме, что ли? — …лучшего укрытия не сыскать. — Почему же тогда Вульф его не нашел? Он ведь ездил… — Вульф… — Фыркает. Похоже, еще один ее раздражитель. — Вульфу не ведома тайна маленькой комнаты. Тебе, так и быть, скажу. — С чего такие преференции? — Располагаешь очень, — подъебнула егоза, — в смысле, алиби круче фиг найдешь. *** Так что не тяни, отправляйся сейчас же. Пока Джас обратно во Фриско не смылся. Припаркуйся за воротами и сразу двигай на задний двор, к черному ходу в гостевой домик. Его никогда не запирают — кто добровольно попреться сквозь непролазные розовые заросли? Только чокнутый. *** Ага, блядь, такой, как я. Голодный, уставший, расхристанный. С бодуна. Лечу в темноту… На взятом взаймы бешеном «шаттле» — полицейские сирены не указ. Настоящий, сука, «король восточной дороги». Помнишь, Джек? Ни за каким-то там невъебенным шестифутовым трахом или контрактом в миллион. А исключительно убедиться в невредимости одного изумительного засранца. О существовании которого еще совсем недавно и понятия не имел. Да все бы так и осталось, не заведись внутри адски безжалостная дрянь. Эй, Джек, ощущаешь мою охуительно глубокую благодарность? Нет, я серьезно. Пусть там непременно примут к сведению и скостят тебе парочку мучительных вечностей за столь щедрый подарок. Сейчас не о болячке. Хотя и о ней. И ебаном везении тоже: банальный невыход из наркоза или острая интоксикация препаратами — и я никогда, ни-ког-да не испытал бы восторга… От поездки в одиночку по ночной трассе. Меж ребер начинает давить. В глазах — жечь. «Будто халапеньо натерли…» Так сильно, что белая линия разметки становится расплывчато-волнистой. А горящие по обочинам фонари расползаются акварельными кляксами. Переутомление, мать его. Плюс изрядная доза вискаря. Закрываю на секунду глаза, и пелена сползает по щеке крупной слезой. Вовремя все-таки Ханикатт самоустранился — не будет никаких сентенций по этому поводу. Хотя сейчас я бы с удовольствием послушал витиеватый треп с хейзелхертстким акцентом. А то чем ближе поворот на Миллер-холл, тем сильнее холодеют руки, учащаются сердечные сокращения и противно тянет низ живота: как же я был опрометчив, пообещав Салливану ни за что здесь больше не бывать. Может, поймать какой-нибудь веселенький фокстрот, поклацав кнопками?.. Только хрен знает, где они в этом блядском летательном аппарате. Вполне возможно, управление производится силой мысли. Чего еще ожидать от архитектурного астронавта? Остается отвлекающая сигарета. И сразу еще одна: прямо по борту — замысловатый ажур ворот и черная тень в стиле Тюдор фоном… Законы жанра требуют влететь со всей дури промеж высоких кованых створок. Затормозить, бойко разшвыривая гравий из-под колес. Затем, оглушительно шваркнуть дверцей и, бряцая доспехами, опрометью броситься к вожделенной цели, по пути бесстрашно орудуя ретивым мечом. Только с собой ни меча, ни доспехов. Из ретивого — ошалелое сердце. И член, слегка напрягшийся в предвкушении: Тэйлор совсем рядом, за неведомой незапертой дверью. Пара минут — и я его увижу… Надо лишь поскорее одолеть темно-серую беспросветность. Но когда глохнет мотор, и гаснут пронзительные галогенки, окружающее вдруг оказывается густо фиолетовым. В Питтсе никогда не бывает таких ночей… Непроницаемо вязких. Каково ему здесь, в одиночестве? С его боязнью темноты. Или «полиция ищет до сих пор» оказалось страшнее? Впрочем, наплевать — самое надежное в мире «алиби» уже в пути: стоило покинуть салон, и знакомый сладковато-землистый аромат заполнил легкие до краев; прибавил смелости, разбудил недавнее. Так стремительно, что адски, до дрожи под рваной рубашкой, потянуло на задний двор. Теперь уверенно, будто только вчера это делал, чешу вдоль стриженых кустов. Дальше — по аллее, утыканной фонариками. По узкой тропинке, к конюшням, и сразу направо — к домику. Через газон, конечно, удобнее… Но мне сейчас не туда, а через сад, к тайному ходу. *** Что прячется под густой порослью плетистых роз. Блядски колючих — листья мелкие, зато шипы… Сержант, ебаный ты бездельник! Все ладони вкровь. Небось у Тэйлора тоже… Делаю глубокий вдох, и прежде, чем воображение подсунет картинку, пробую пробраться, глянуть самому. Игнорируя жгучую боль нащупываю массивную ручку, тяну на себя, и тяжелая дверь с тихим стоном поддается. Но стесненная, предлагает лишь смехотворно узкую щель — как раз для юрких белобрысых пизденышей. Разозлившись, дергаю сильнее, ветви с треском обрываются, и я наконец протискиваюсь внутрь. Оказываясь в крохотном холле с еще одной дверью. Слава яйцам, безо всяких гребаных цветов, потому можно смело браться за витую латунь. *** Спаленка... Как лаковая китайская шкатулка, покрытая изнутри гладким шелком. Стены в невиданных райских птицах, уютно бликуют стеклышками Тиффани. Островки ковриков по паркетной глади. Пышное низкое кресло. Кисея на дверях. Полупрозрачные занавески на витражном окне… Все красное. И только кровать, из мореного дуба, белеет ванильным пудингом разобранной постели. Где разметав отросшие волосы спит беглый дьяволенок, на время отстегнув безупречные ангельские крылышки. Меж ребер тотчас разбухает, устраивая у сердца нестерпимую тесноту, и дышать становится невыносимо трудно. От острого желания немедленно улечься рядом, поднырнуть ладонью под влажный затылок. И затихнуть, слушая легкое дыхание.