Февраль-март

Идея «подумать о чем-то еще, кроме Тэйлора», ожидаемо обернулась провалом. В блаженный сон. И внезапным пробуждением через хрен знает сколько времени: пена уже изрядно подвяла, вода остыла. Кожа ладоней противно сморщилась; стала шершавой, бледной. То же самое с подошвами ног — чистый, блядь, утопленник. Шея затекла и теперь ноет, неприятно отдавая в натруженные плечи. Ко всему, безбожно измозолил задницу, древние ванны — наследие инквизиции. Рассчитаны, видимо, на филей повыносливее, закаленный скрипучим куском дубленой кожи типа «вестерн». А не избалованный комфортом люксовых автосидений, способных обеспечить отличную амортизацию не только в процессе езды. Но и при неожиданно подвернувшемся трахе. Хотя драть кого-то в корвете еще ни разу не доводилось — шестифутовые качки плохо сочетаются с раритетной теснотой. «Зато теперь даже верх опускать не придется: у мальчика исключительно подходящая комплекция!» Ага, самая удачная. «Для позы наездника особенно. Но такому только позволь себя оседлать, и он с живого не слезет, уж будь уверен.» Не умничай, Ханикатт — тошно слушать. «А ты не сильно выпендривайся — загнанных лошадей обычно пристреливают…» А мне, блядь, плевать. «Даже если из двух рук?» Даже. Лишь бы поскорей явился. И я сам передерну затвор… А пока хорошо бы вынырнуть, прекратив наконец затянувшееся омовение. Вытереться досуха, небрежно взлохматив чуть влажные волосы. Пружиня намеками мышц, спуститься вниз, особо не пряча в полах халата разомлевшие причиндалы. И, насвистывая веселенький мотивчик, проследовать на кухню. Там замутить сытный ланч, заставив кофеварку пыхтеть над чашкой, щедро распыляя божественный аромат… Будущность, конечно, маячит прелестная, но бодро «подняться со дна» никак не получается. Даже ради виски. И сигарет. Что уж говорить о жратве. Потому продолжаю печально мокнуть, отвернувшись к гладкому мрамору стены, изучая замысловатые изломы благородных прожилок — тело нехорошо отяжелело от накрывшего после сна странного изнеможения. Должно быть, причина в зарвавшемся члене — кончил два раза подряд, дурея от воспоминаний, вместе со спермой слив в воду остатки жизненных сил. Или «эмоциональная контузия» после Тэйлоровой выставки — до сих пор всего дергает и в глазах рябит, стоит только смежить веки. А может, это чертова дрянь еще не до конца свалила, и Джек снова приветственно машет мне рукой? Хотя док не могла ошибиться. Или могла?.. Но ведь утром, блядь, все было заебись. Почему же сейчас нутро вибрирует мелкой дрожью, не давая дышать? Неужели опять «… что живо, то умрет…» Хотя «чего бояться? Я жизнь свою в булавку не ценю…» Не ценил… Но не теперь, блядский боже, не теперь! Теперь, счастливчик, лет сто придется держаться — на меньшее малыш не согласится… Тогда где же ваш чертов малыш? Пусть уж поскорей выкажет несогласие. Пока счастливчик не сдох в самом начале заявленного срока… «Перестань. Ну что такое две недели? Всего лишь время». «От времени», Ханикатт, «деревья каменеют…» «Не знаю, получится ли окаменеть, но чешуей пойдешь точно. Вылезай! Или опять дрочить собрался?» Кончить в третий раз, вообразив вокруг члена жадные губы — как нехуй делать. Да не в этот раз — адская слабость все туже вяжет по рукам и ногам, сводя на нет любые намерения. Кроме как сделать над собой усилие, сойти вниз и хоть чем-нибудь подкрепиться — вдруг полегчает. Но так и остаюсь лежать, обездвиженный водой. Безо всякого интереса, пялясь в стену. Чувствуя новый прилив затихшей было мигрени. Ярко-розовая витражная лилия в окне окрасилась в королевский пурпур, и на белом мраморе обозначились резкие сумеречные тени — видно, сверху разгулялись нешуточно. Приступив к главной части «божественной пижамной вечеринки» — битве подушками. Намереваясь окончательно похоронить несчастный Миллер-холл под толстым слоем снежных перьев, ввергнув его в непроглядную сырую темень. Уют моментально закончился, лавандовая купель еще стремительнее начала терять градусы, и яйца, почуяв неладное, трусливо поджались — пора выбираться. Не то и впрямь пойду чешуей. Вот радости-то у будет у парочки чудо-дрочеров — минус один неистребимый конкурент. «Не смеши — мы уже давно его оплакали. Едва на горизонте замаячили пшеничные прядки.» «Пшеничные прядки». «Сахарные губки». Дьявольское проклятие. Выдергиваю заглушку, пережидаю легкое мельтешение в глазах и встаю, чтобы спрятаться в спасительно теплых струях. До тех пор, пока водонагреватель не начинает жалобно посвистывать, в попытках удержать нужную температуру. *** Если бы не оставшиеся где-то под снегом настырные мелкие цветы — абсолютное доказательство наступления сезона весна-лето — можно подумать, что дело идет к рождественским скидкам: меж гобеленов творится настоящий пиздец. Будто кто-то невидимый, презрев календарь, без конца встряхивает стеклянный снежный шар с гостевым домиком внутри, разгоняя в серой полупрозрачной жиже белые ошметки. Те, испуганные резкостью движений, заполошно мечутся, теряя ориентир. В конце концов затихают, чтоб плавно осесть до следующего захода. Глядя на все это, сбитые с толку муравьи засуетились меж лопаток в поисках тепла. И я запахиваю халат поплотнее, чтобы хоть как-то облегчить невыносимость их положения. А для оживления обстановки зажигаю иллюминацию везде, где только можно. Даже вычурный шарик Тиффани идет в ход. Не помогает. Жуткая бесприютность холодит нутро, усиливая и без того никудышное состояние: заметает к хренам мой обитаемый остров. И меня вместе с ним. Снова обрекая на одиночество. Гребаное дежавю. Наконец собираюсь с силами и отправляюсь вниз, вяло переставляя ослабевшие ноги — сил нет совсем, и от садовничьих щедрот уже ни черта не осталось. Проклиная невесомый холодный шелк, и с каждой ступенькой порываясь плюнуть на все и подняться обратно. Завернуться в стеганый пух и замереть. Настороженно прислушиваясь к пульсации в голове и звонкой тишине пустого холодного дома: того и гляди, дорогие панели разойдутся, выпуская на волю полчища летучих мышей. И те примутся кружить, кромсая пространство мерзкими кожаными крыльями.  «Мальчик с подсвечником сейчас очень пригодился бы.» А подсвечник накой? Хватит и мальчика. Едва переступаю порог кухни, и за ребрами, очнувшись от гулкого перестука, беспокойно заворочалось вчерашнее. Но чтобы не дать проснуться ему окончательно, свет не зажигаю. Плевать на мышиные курносые рожи. Валю, стараясь не смотреть по сторонам, прямо к средоточию питательных итальянских «вредностей», регулярно поставляемых Салливаном. Невзирая на излишнюю заполненность полок и мои пламенные протесты. Однако беглый осмотр ярко освещенного пространства кроме боли в глазах ничего не дает, вынуждая поскорее захлопнуть дверцу. И опять распахнуть, воспламенив диким негодованием приунывшие внутренности: знакомый белый ланчбокс притаился средь радужных емкостей миссис Новотны, изумляя невинностью расцветки и беспримерной наглостью. Сердце сделало кувырок, разливая по телу волны душного жара, и в глазах замельтешили пестрые мушки: хотел жалости — получи, сука! Вот она, настоящая цель ночного визита. Ох, и хороша же месть… «А как же минет?» А что минет? Гадкий пизденыш просто нарушил очередность подачи блюд, начав с десерта. «Обижаться не на что — десерт шикарный. Досадно, что рецептик попросить не у кого…» Собираешься впаривать своим гостям? «Еще бы! Такой изысканный комплимент от шефа». Комлимент. Как же! Жалкое подношение для полудохлого дон-жуана. Растерявшего на любовных фронтах былую прыть, красоту… Половину яиц. Память. Но все так же подающего себя с невероятным апломбом. Еле держась на тощих ногах. С таким анамнезом давно надо было съебаться в Палм-Спрингс, элегантно разбавив собой толпу изжеванных жизнью миллионеров. С бокалами ледяной «Мимозы» в трясущихся пальцах. Там присохнуть к шезлонгу и успокоиться, развлекаясь созерцанием юных задниц, снующих у бассейна. А не творить несуразные вещи, выдавая их за наивысшее мастерство пикапа. Каждый раз чувствуя себя до нелепости беспомощным — с синим парнем, блядь, не сравнить… «Нашел, к кому ревновать!» Да пошел ты, Ханикатт… А еще шрам… Он не мог его не заметить. От расстройства опять запрыгало в глазах, вызвав новый приступ дурноты, и едва проклюнувшийся голод моментально испарился. Но я все равно хватаю коробку, узнать, что за хуйню настряпал белобрысый гад, если ее пришлось сдабривать отсосом. Скорее всего, что-то отвратительно пафосное. Обязательно требующее сервировки на серебре. С салфетками, ножами. Уродливыми двузубыми вилками и прочей лабудой. Так горячо любимой в его окружении. Пластик защелки с легкостью поддается дрожащим пальцам и охреневшему взору, настроенному на какие-нибудь соловьиные сердца во фритюре или жабьи конечности в бешамель, предстает обычная куриная джамбалайа. Пестрая от яркой зелени, густо приправленная кайенским перцем. Разноцветно-рекламная в холодном сиянии диодной подсветки. Однако стикер, приклеенный с внутренней стороны крышки, впечатляет больше всего: «Стейки закончились, — гласит оранжевый листочек, — а собачьих консервов, к сожалению, не оказалось. С любовью, Персиваль». В уголке — крошечный карандашный доберман, отчаянно напоминающий меня. Такой же хилый. Прикрываю глаза, ощутив, как злость стремительно тает, до тесноты заполняя нутро чем-то жгуче-приятным, не имеющим названия. Требующим простить. Кудрявого красавчика. Подвал, конюшни. Синие картинки. Джамбалайю. И даже утешительный отсос. Все, кроме трех лет, прожитых без его подъебок. Сдергиваю письмецо — уж больно собачка занятная. Съедаю нежаренный ломтик хлеба, запивая ледяной Эвиан, и отправляюсь обратно. Стараясь не думать о лупящем пульсе, дрожи в коленях, слабости; а только о маленьком бумажном квадратике, зажатом в холодных пальцах. Наверху бережно пристраиваю добермана рядом с Тиффани и сразу заползаю в одеяльный кокон. Настороженно слушать, как за окном воет снежный шторм. И ждать, когда же его волны прибьют к берегам «Ибицы» черный Вранглер.