***
Утром, моясь под дурацким душем, встроенным в стену прямо над помпезной ванной на львиных ногах, понимаю, что прошла целая неделя со времени операции. И десять дней с тех пор, как меня касался кто-то... без цели обследования. Или отсос доктора признается осмотром? «Это был Ангел божий», — именно так сказала бы преподобная Джоанн. И оказалась бы, пиздец, как права — не будь того минета, я бы ничего не узнал. А может, к лучшему? Ушел бы в сиянии славы. Оставшись при своих. Яйцах. Но что сделано, то сделано. А начав, нужно кончить. И совсем не в позитивном жизнеутверждающем смысле. Хотя именно ради жизни ввязался во все — позарез нужно отомстить папаше. И хуй я отступлю.***
Салливан высок, крепок, краснолиц. И действительно, угрюм: бросив дежурное «здравствуйте, сэр», тут же последовал на кухню, неся картонный ящик, доверху набитый яркими упаковками. Разложил принесенное на мраморной столешнице, аккуратно выстроив коробки, бутылки и пачки по ранжиру. Напоследок подключил холодильник, оставив в нем яблоки и авокадо, извлеченные из картонки. Закончив, молча направился к выходу, не взглянув на меня ни разу.***
Теперь каждое утро нахожу его в машине, где сидит истуканом, тупо уставившись перед собой, даже не пытаясь включить радио. Вваливаюсь в пахнущий кожей салон и если не засыпаю в самом начале пути, то развлекаюсь, всю дорогу наблюдая за Салливаном. Сначала — монументальный профиль неандертальца. А через четыре часа — затылок. После чертовой терапии приступы с каждым разом сильнее. И все, чего хочется — вжаться в сидение и тихо терпеть, пока спустя сорок миль снова не окажусь в спасительном сортире. Блевать после процедур так же привычно, как раньше — сигарета после жесткого траха. Пиздец, как охуительно жить. Только сука Камински могла назвать это «нормальной реакцией организма». Какова же тогда ненормальная?