Возможно

Окна аудитории выходят на шумный проспект, один из корпусов института и облепленную ветхими балконами девятиэтажку. Сквозь клеённое серыми облаками небо, будто чёрно-белыми газетами, что вечно пылятся у мамы в комоде, изредка просвечивает рассветное солнце. Преподаватель говорит о чём-то скучном. Монотонно, долго, часто отвлекаясь на не относящуюся к делу чушь. Рома, сложив подбородок на скрещенные предплечья, вновь отворачивается к широкому окну. Стоило остаться дома, чтобы не слышать нудные размышления о власти, не слушать в одно ухо размаривающий «Депеш мод», не видеть гущу лиц — сонных, раздражённых, скучающих. Только не прийти на пару к Жданову — себе дороже, правда он не уверен, что запомнил фамилию преподавателя правильно. Запомнил он только то, что вроде-Жданов отмечает сам и на лекциях, и на семинарах, а экзамен принимает строго. Тут уж хочешь не хочешь, а на первую пару, которая к тому же в понедельник, которая ко всему прочему унылая лекция по политологии, идти нужно. Даже если не спал всю ночь. Опять. Рома зарывается носом в рукава старого, чуть отдающего пылью плаща и смотрит за вымазанное подсохшими дождевыми полосами стекло. Где-то за облепленной ветхими балконами девятиэтажкой алеет солнце. Глаза закрываются сами собой. И свет — тот, внешний, застекольный, уличный — греет веки. Но глаза чуть влажные, глаза болезненные, и он прячет их в складках плаща. Провод наушников цепляется за молнию, вырывая вкладыш из уха. Где-то вдали звенит звонок — и вместе с ним громкое «ха-ха». Рома вздрагивает, оглядывая первые ряды. Смех и вправду звучал. Смеются бледные губы: визгливо, ярко, заразительно — до запрокинутой головы и зажмуренных век. Даже любопытно, что их так сильно смешит. Русые кудри как обычно кое-как сцеплены на макушке, выбиваются из пучка, торчат во все стороны, лежат прядями на плечах, пока плечи, спрятанные за очередным бесформенным оверсайзным свитером, трясутся, руки кое-как пихают тетрадь и ручку в рюкзак. — Я думаю, — говорит Артём, — в курилку. — Со вчерашнего дня не жрал, — жалуется Ваня. — Мелихова опять на семинаре сожрёт нас всех и не подавится, — сокрушается Илья. Рома промаргивается. Смотрит на стремительно пустеющие ряды. — Всё же в курилку, — поддерживает он. В курилке — закуток у главного входа с вечно переполненной урной и табличкой, запрещающей курить, — тесно. Делить с Артёмом одну на двоих уже даже немного привычно. От красного «Мальборо» — горько и першит. — Опять подорожали, — замечает Артём. — Это называется борьба с курением, — фыркает Ваня. — Только курить от этого меньше не стали, — морщится Илья. Рома кутается в тонкий воротник и пожимает — лямка рюкзака едва соскальзывает — плечом. — Может, стоит бороться не с курением, а с тем, что к нему приводит? Артём закатывает глаза, выдыхая дым-пар. Солнце золотит его кожу, путаясь в отросшей бороде, и он то и дело щурится. — И что привело к курению тебя, умник? Рома кривовато улыбается, затягиваясь в последний раз. — Прозаичная хуйня, — выдыхает он, добавляя: — Желание сдохнуть. Сказанное с улыбкой, со смехом. Сказанное так, чтобы скрыть, что сказанное — всерьёз. Началось не с этого. Началось с впервые распробованной ром-колы, плещущейся в желудке, отвергнутых Галькой из параллели чувств и накрытого полиэтиленом трупа под окнами соседской панельки. Слишком давно, чтобы отсчитывать дни-недели-месяцы. Слишком давно, чтобы что-то менять. — Вычитал в одной из тупых Олеговых книжек? — иронизирует Артём. Рома бы посмеялся. Но смеётся не он, смеются — ха-ха! — бледные губы, сжимающие ментоловый «Кисс». Он замирает, скатав слова на языке, — в нём замирает сердце. Чтобы отсчитывать дробно свои-удары-чужие-шаги. — Ну и душнила этот Жданов, пиздец! — возмущённое, громкое, вырвавшееся из груди вперемешку с ментолом. Рома улыбается. — Я думал, не выдержу: встану, ебну по столу, соберу манатки и вылечу из аудитории прямо посреди пары, — через смех, через дым, через губы — заалевшие, влажные, улыбающиеся. Рома кивает под согласные возгласы одногруппников. — Сиги, кстати, говно, — с проскользнувшим разочарованием. Рома фыркает, сжав в кармане плаща пачку красного «Мальборо» с двумя оставшимися сигаретами внутри. Стоит ли?.. — Как тебе книга, Ром? — резко меняет тему Олег. Олег. Так его зовут. Олег из триста двадцать третьей группы, Савченко из пятьсот седьмой комнаты, зануда и балабол на Щербаковых квартирниках, наглый и заносчивый выскочка с потока, любящий перечить преподавателям. Олег в дурацких очках с толстыми линзами, без которых он смешно щурится и не видит дальше собственного носа. Олег с вечно всклокоченными волосами, собранными на макушке кое-как. Олег в безвкусных цветастых рубашках, огромных свитерах, мешковатых или слишком узких рваных на коленках джинсах и стоптанных конверсах. Олег, чьё ха-ха затмевает гул потока. — Хуйня, — отвечает Рома. — Что ты сказал? — ошарашенно глядит на него Олег. — Хуйня, говорю, — повторяет Рома, улыбнувшись. С этого и началось. Сумбурно, в людно-галдящем коридоре, за пять минут до начала пары — зацепились языками, мыслью, взглядами. О преподавателе по экологии, о семинарском занятии, о преддипломной практике — ни о чём и как-то вдруг обо всём сразу. Разговор клеился, спор вёлся о современной литературе: Олег, едва ли не захлёбываясь словами, тараторил об Улицкой, Пелевине, Акунине и особенно о любимой поэтессе — Вере Полозковой. Рома тогда назвал её дилетанткой и графоманкой, за что едва не получил по затылку, а на следующий день Олег принёс собственноручно составленный, написанный от руки сборник его любимых стихотворений и велел прочитать. В итоге Роме пришлось признать, что Полозкова не так уж и плоха. И не признать, что её «Снова не мы», — стояло в горле громоздким болезненным комом. Так началось и длится до сих пор: с разговорами перед парой, обсуждениями в курилке, изредка смехом-шутками в кухне общежития — никак и будто бы сразу полностью. Слишком давно, чтобы отсчитывать дни-недели-месяцы. Слишком давно, чтобы что-то… — Ты как всегда ни хрена не сечёшь, — досадует Олег, вертя между пальцами сигарету. — Или просто забыл, каково быть тупым подростком. — Или книга и вправду хуйня, — не сдаётся Рома. Рано или поздно ему придётся признать, что Олег был прав. Потому что Олег умудряется даже в самой дерьмовой истории найти что-то хорошее. — После второй пары в столовке, — заключает он, докурив, оправив очки и неловко-забавно подтянув джинсы. — Ты мне расскажешь, что тебе не понравилось, а я поясню, почему ты не прав. Рома соглашается просто: — Окей. Второй парой — история отечественной журналистики, семинар, на котором Мелихова, как и предрёк Илья, сожрала их и не подавилась. Вообще она хорошая преподавательница: с ебанцой, как однажды заметил Артём, но рассказывает интересно и лекции читает не с бумажки. Да и на семинарах даёт возможность высказать позицию и не гнёт свою линию. Правда, не терпит, когда к её паре не готовятся. Рома как раз из таких. Не потому, что лень, а вроде как не нужно. Он бы, будь его воля, в институт не ходил вовсе, но помнит, чем это закончилось в прошлый раз: канителью, беготнёй, бессонницей, бесконечными звонками и вызовами в деканат, а самое главное — маминым расстройством. Так стыдно и тошно было — сквозь землю и никак иначе. И ведь не объяснишь ей так запросто, почему всё к этому пришло. Не объяснишь, почему сам сюда поступил и сам же едва ли не каждый месяц порывался забрать документы. Не объяснишь, как вышло так, что не появлялся в институте почти весь семестр. Не скажешь: «Мам, у меня нет сил даже на то, чтобы встать с кровати». Мама хорошая, но мама не поймёт: для мамы труд — лекарство от всех болезней и дурных мыслей. Мама не знает, как это, когда нет сил даже на то, чтобы найти в себе силы. — Я думаю, — говорит Артём, — в столовку. — Наконец-то пожру! — улыбается Ваня. — Как не хочу переться на физ-ру, — стонет Илья. Рома, вынырнув из мыслей, запоздало отвечает, закидывая рюкзак на плечо: — В столовку. В столовой устраиваются у окна, где поменьше людей. Солнечный свет уже вовсю заливает каменный пол. Душно. Ярко. Глазам — больно, глазам бы закрыться, спрятаться в рукавах плаща, ушам бы не слышать гвалт-шум вокруг, причитания поварихи, нет, молодой человек, только наличный расчёт, Ванину историю о соседе по комнате, Артёмовские жалобы на учебный отдел, хрен когда выдадут справку… стипендию задерживают… слышали, проезд опять… ха-ха! Рома вздрагивает, едва не выронив ложку. Отвлекается от тарелки с супом, поворачивает голову. — Савченко, сюда! — кричит Артём. Олег кивает, подхватывает поднос, говорит что-то подруге Яне, прежде чем опуститься с треском и скрипом за их стол. — Опять этот мерзкий вонючий суп, — выплёвывает он. Рома, повозив ложкой по жирной гуще, отвечает: — Ешь, что дают. Олег щурится, едва наклоняет голову вбок, морщит нос, сейчас он… — Пошёл на хуй. Пошлёт его беззлобно на хуй. И — ха-ха! — рассмеётся. Олег рассказывает о только что прошедшей паре немецкого, интересуется, пойдут ли они на физ-ру, охает-вздыхает, брезгливо глотает суп, заедая хлебом, небрежно убирает лезущие в глаза кудри. Говорит и говорит. О книге — сразу же, как расправляется с едой. — Дай угадаю, — вызывается он, тянется за чаем. — Тебе всё показалось максималистским, наивным, слишком слащавым и невозможным? Рома обводит пальцем выступающие стаканные грани. — Немного, — криво улыбнувшись. — Но мне понравился ответ Аляски на её же вопрос. — И что за вопрос? — интересуется Артём, разворачивая конфету. Олег переглядывается. Смотрит на Рому отчего-то невесело. — «Как нам всем выбраться из этого лабиринта страданий?» — отвечает он. — И как? — встревает Илья. Олег поджимает губы. — Быстро и по прямой, — говорит Рома. Артём закатывает глаза, медленно-тягуче разжёвывая шоколад. — Меня твои суицидальные приколы уже достали. — О сигаретах было слегка пафосно, но в самую суть, — игнорируя Артёма, добавляет Рома. — Там, наверное, про то, что куришь не для кайфа, а чтобы сдохнуть, — бормочет Артём. — Вся эта хрень с Великим «Возможно», может, и воодушевила бы в лет пятнадцать, но почти в двадцать два понимаешь, что ни великого, ни маленького, ни «возможно» — ни хуя не будет, — не обращая внимание на Артёма, продолжает Рома. Артём только вздыхает, ложкой взболтнув мутность компота. Олег молчит. И странно видеть его такого — безулыбочного, серьёзного, будто бы урывками, бликами, в глазах — встревоженного. Неловко. Непривычно. — Не знаю, с чего ты так решил, — всё же говорит он. — Мне кажется, у каждого оно есть. — И у Аляски? — усмехается Рома. Олег — подтолкнув очки к переносице — отвечает: — Она нашла своё «возможно» — нашла выход из лабиринта. Рома не сдерживает смешок. Рома говорит: — Она умерла, Олег. Быстро и по прямой. Олег на это только отводит взгляд. «А я, — додумывает Рома, — всё ещё нет».

***

Иногда, посреди ночи, стоит вырваться из вязко-топкого сна, как становится нечем дышать. Тело будто бы не своё — не слушается, не поддаётся, не двигается: ни пальцы, вцепившиеся в пододеяльник, ни плотно сомкнутые губы, ни сухо-липкие за́мершие глаза. Только сердце, бу́хающее обрывчато-беспорядочно, приводит в чувство: он не спит. Но почему не дышит? Ну же, думает Рома, дыши. Вдох — всего-то разомкнуть губы, расправить лёгкие, почувствовать жаркий спёртый воздух. Рома думает: давай, дыши, давай-давай-давай. Вдо-о-о-ох. Со свистом, с шумом, с кашлем — после. И — выдох. И — дышать. Думать: сейчас это пройдёт. Вот сейчас. Ещё немного. Только дыши. Он — грудь тяжело вздымается — вдыхает. И — сипом — выдыхает. На часах что-то около пяти. Вставать через час. И стоит ли?.. — Что, опять? — доносится с верхнего яруса. Рома даже не вздрагивает — слишком привычно. — Опять, — соглашается он. Матрас над ним поскрипывает, слышно возню, чуть погодя перед глазами — ступни и лодыжки, свесившиеся вниз. — Шиза, братик, — говорит Женя. — Тебе бы полежать пару неделек в ПНД. Женя говорит это уже полгода. — Знаешь, как там охуенно в мае, — рассказывает он, спрыгнув на пол, — за оконной решёткой зелень, цветут вишни, гуляешь по территории и просто дышишь. Рома дышит. Вдох-выдох, выдох-вдох. Глазами следит за Жениным силуэтом — высоким, худым, сутулым. Он — щёлкает лампа на столе — зевает и потягивается. — В остальное время закидываешься таблетками и лежишь смирно, — продолжает, плеснув из пятилитровки воды в стакан. — И никаких тебе мыслей, переживаний, мозгоёбства — сплошная благодать. Рома усмехается. — Знаю, Жень, — отвечает, неуверенно приподнимаясь на локте, — ты только об этом и пиздишь, когда это случается. Женя протягивает ему стакан и ласково треплет по волосам. — Покурить тебе надо. Рома, сделав пару глотков, кивает. Покурить — ещё как. Устраиваются на подоконнике, открыв нараспашку окно: коменда горазда захаживать с утра пораньше, устраивать проверки, невыветрившаяся сигаретная вонь — последнее, что им нужно. Босые ноги подмерзают, пальцы слегка трясутся. Внизу — пара-тройка мигающих фонарей, грязный льдистый снег. Тишина. Дым забивает легкие и на секунду — мысли. Но то мгновение, то хрупкое, и стоит только прикрыть глаза, как на веках проступают пятна воспоминаний: труп Рома видит отрывочно, тот накрыт чем-то чёрным… рука, красная от крови и неестественно вывернутая, будто все кости… толпа, милицейские фургоны… мигалки… двух людей в белом… осевшую на асфальт… — Не думай, — звучит голос. Женя. — Это ни к чему не приведёт, ты знаешь. Рома знает. — Это уже не имеет никакого смысла. Это — холодное, чуть — склизко-липкое, но больше мешающее, неприятное, сковывающее и шероховатое. Лучше бы этого не было. — Да, шаришь, — шепчет Рома. Сигарета истлевает едва ли не до фильтра. Рома — чуть раздражённо — сбивает пепел. — Сам чего не спал? — спрашивает следом. Женя мажет окурок о края жестянки из-под шпрот и слезает с подоконника. — Не спалось, — просто отвечает он. — Ну, ты знаешь. Беда с башкой. Рома кривовато улыбается. Он-то — ещё как. — Но попробую, — забравшись на свою койку, сообщает Женя. — Мне только к третьей. — А мне к первой, — сетует Рома. — Здоровья погибшим, — бурчит Женя, отвернувшись к стене. Рома коротко смеётся и, выключив свет, ложится. Прождать — всего ничего. Пролистать все новости, ответить на не отвеченное, покурить в форточку и — и что? Вновь в промозглость утра, скользить кроссовками по наледи, скользить мимо водоворота лиц — заспанных, усталых, осточертевших. Слушать вполуха лекцию, неохотно отвечать на семинаре. Думать: я устал, хочу спать, хочу домой, я так устал, хочу спать, хочу, хочу, хочу — ничего. Ничего не хочу. Вообще ничего. Он отключает будильники. Закрывает глаза. И думает: мама бы расстроилась. Думает о том, как после будет стыдно не только перед ней, но и перед собой. Как вина будет ворочаться между рёбер, грызть внутренности, душить. Думает о ребятах, о доверительно разделенной с Артёмом сигарете, о глупых разговорах, о солнце, заливающем коридоры. О смехе, гулко выбивающемся из прочих. И, тяжело вздохнув, всё же встаёт. В коридоре пахнет сгоревшей яичницей, чуть — сигаретами, снуют туда-сюда люди. Рома идёт мимо выкрашенных в голубой стен, шаркает резиновой подошвой по бетону, в кухне: — Сащеко, приве-е-ет! — одногруппница-Даша. Даша варит овсянку и улыбается ему тёмно-помадными губами. — Привет, — отвечает Рома. Останавливается у плиты. — Сделал доклад по английскому? — любопытствует она. Рома мнётся секунду, проводит ладонью по колючей щеке. — Не-е, — тянет гласную. — В пизду. — Вот и я так подумала, — вздыхает Даша. — Олейник нас убьёт. Рома отфыркивается, машет рукой и: — Увидимся, — уходит. В душевой влажно-душно. Шумит вода. Рома трёт рукой запотевшее зеркало, вглядывается в помятого себя. Смотрит на проглядывающие из-под светлой кожи синяки под глазами, небритую челюсть, сальные у корней волосы. В душ бы, бритвой бы по — шее — коже. Там, в отражении — едва дёргается нижняя губа в смешке. Но сил нет даже на это. Сил едва хватает на то, чтобы разгладить мокрыми ладонями лицо и лениво почистить зубы. Он думает — успеется. Вечером-завтра-утром-когда-нибудь. Что именно, он не знает. На улице промозгло и пасмурно, серооблачно. Воздух по-утреннему морозный. Оправив распахнутый плащ и уместив на плече рюкзак, Рома шагает вдоль решетчатого забора, по парковке, смотрит на взбалмошный с грязью подтаявший снег у обочин и теребит пальцами чёрный провод наушников. Второй рукой сжимает лежащую в кармане только открытую пачку «Парламента». Он курит у входа в институт, перебрасывается словами с однокурсниками, встречает там же растрёпанных Ваню с Ильёй. — Опять какие-то ебланы курили в туалете, — вместо приветствия говорит Илья. — И нас всех с утра пораньше погнали в одних трусах на улицу из-за пожарки! — Перваки, — вздыхает Ваня. Ваня с Ильёй живут в соседнем общежитии, в восьмом. И такое у них — если верить рассказам — случается чуть ли не каждую неделю. — Хуйня, — сочувствует Рома. Стоило бы сказать что-то ещё. Но он не часто находится с тем, что им ответить. На первом курсе казалось, что общего масса, но спустя время стало очевидным, что это общее — бутылка водки и нежелание пить в одиночку. — Тёма проспал, — оторвавшись от телефона, сообщает Ваня. — Придёт только ко второй. — Пидор, — фыркает Рома, запустив бычок в урну. — А я пошёл даже несмотря на то, что не выспался. — Я тоже, — кивает Илья. — Стоило на полчаса зайти в «Ведьмака…» Рома улыбается. Мне бы, думает Рома, твои проблемы. Пары идут как обычно: бесконечно тянущаяся практика по английскому, вялые попытки вклиниться в обсуждение, неодобрительные взгляды преподавательницы в его сторону — хорошо, что обходится только ими. Хорошо. Хорошо, что второй — потоковая лекция, экология, его излюбленное место на последних верхних рядах в почти-тишине и одиночестве. За широкими окнами нет и намёка на солнце, всё та же серость. Преподаватель листает презентацию и говорит о — популяции… смертность… фактор… — о чём же? Глаза закрываются сами собой. Влажные, слезящиеся. Если проспать полпары, станет ли легче? Только если не проснуться — после — вовсе. Рома полудремлет. Щёлканье, едва различимые перешёптывания снизу, шорох, хихиканье, голос, голоса, гогот, тишина!.. запишите информацию… напоследок… гомон, гул… да когда же… зафиксируйте и можете быть… вот сейчас… сейчас он… — ничего. Звенит звонок. Рома открывает глаза и вглядывается в первые ряды. Чужие губы не смеются. Даже не улыбаются. Волосы распущены, спутаны, топорщатся. На плечах висит чёрное худи. Руки протягивают что-то Яне, которая сидит чуть ли не на другом конце скамейки, хотя всегда — макушка к макушке. Рома поднимается с места, закинув рюкзак на плечо, и спускается к выходу. Там же: — Утра, — Артём. Илья и Ваня выходят следом. — Всё ясно, нас опять наебали, — говорит кто-то из них. — Обещал прийти ко второй, а в итоге… — Покурим, — предлагает Рома. Никто не отказывается. После второй пары курилка пустует: две девчонки с вейпами, однокурсник, компания старшекурсников и… — Савченко! — приветственно вскинув руку, зовёт Артём. Олег поднимает голову от телефона, оборачивается, улыбается — внутри у Ромы замирается. Чтобы — нежностью — защемить. — Я вас категорически приветствую, — здоровается он, отнимает пальцы с зажатой между сигаретой ото рта. Морщит нос, встряхивает волосы, добавляет: — Сиги, кстати, опять говно. Рома не думает, сто́ит ли, Рома тянется в карман за пачкой и: — Угощайся, — протягивает вперёд. Олег, вскинув бровь, на секунду замявшись, улыбается, говорит: — Да норм, терпимо, но всё равно спасибо. — А я угощусь, — вскидывается Артём. Рома всё же позволяет ему вытянуть сигарету, но замечает: — Тем, кто проёбывает пары, я не предлагал. И Олег вдруг — ха-ха! — смеётся. Рома не роняет из рук пачку. Медленно закуривает, прокручивает — чир-рк — колёсико, прячет зажигалку в заднем кармане. Пока внутри что-то дрожит. — Не тебе говорить о проёбах, Сащеко, — выдыхает улыбку-дым Артём. — Кто в шараге целый год не появлялся? Рома в ответ на это состраивает страшное лицо. — Почему? — интересуется Олег. И что ему ответить? И что не?.. — Семейные обстоятельства, — вклинивается Артём. Стоит его за это поблагодарить. Потому что Рома бы не нашёл правильных и весомых слов: не сейчас, не в спешке дымя сигаретой между парами, не перед ненужными взглядами, не при свете дня. Говорить получается ночью, сидя в чьей-то кухне, дружески деля одну на двоих сигарету; когда в ход идёт седьмая по счёту стопка водки, когда в горле, за рёбрами, в мыслях — жмёт невысказанное, и всё кажется не таким страшным, сокровенным или стыдным — говорить удаётся о многом. И о бессилии, и о страхах, и о нежелании перед всем, и о Гальке, отвергнувшей чувства, и о багровом пятне на асфальте перед подъездом соседкой панельки, и… Даже о чём-то таком, в чём и себе поначалу было страшно признаться. О чём-то как: мне кое-кто нравится. Мы учимся в одном институте. Живём на разных этажах общежития. У нас есть общие пары. И, всё же решившись: Этот кто-то — парень. Рома признался в этом себе ещё в начале третьего курса. Признаться кому-то ещё было — почти — невозможно. Кому-то кроме Жени и Артёма. — …и я думал, что домашка на пятницу, а она на сегодня, блин. Сигарета — второй за сегодня раз — истлевает до фильтра. Рома запальчиво растирает её носком кроссовки. — Я в столовку, — сообщает Артём. — Не успел пожрать. Илья и Ваня к нему присоединяются. — Ром? Роме кажется, съешь он хоть что-нибудь — выйдет обратно. — Подышу ещё. Дымом. — Свидимся, — кивает им Олег. Олег. Олег всё потягивает свою дерьмовую сигарету, уткнувшись в телефон. Что-то настойчиво печатает, морщит лоб, поджимает губы. Рома достаёт из кармана пачку, когда: — Заебало! — вскрикивает он. Рома замирает. — Неужели так сложно хоть раз в жизни напрячь мозги и подумать! — продолжает, размахивая рукой с сигаретой. Рома открывает рот, но: — Ебучие одногруппники! Ебал я быть старостой, ебал студсовет, ебал эту шарагу, е-б-а-л! — переходя едва ли не в визг. Рома суёт между зубов сигарету, подпаливает, затягивается, смотрит. — Ёбаный рот этого высшего образования. Щёки у Олега зардевшие, губы влажные, взгляд — бесноватый. Перетекающий плавно в спокойствие. В обречённость. В смирение. Рома знает этот взгляд. Рома видит его едва ли не ежедневно в собственном отражении. — Не хочешь по пиву? — вдруг предлагает Олег. Хочу, думает Рома, нажраться в сопли. — Что, сейчас? — спрашивает он. Олег смотрит ему прямо в глаза. — Сейчас. Сейчас — одиннадцать утра, семинар по социологии, обещание, обязанность, обязательство — нужно-идти-нельзя-плохо-нет. — Похуй, давай. Ничего страшного, думает он, не случится. — Только за курткой сгоняю, — улыбнувшись, говорит Олег. Ничего страшного. Это всего-навсего одна пропущенная пара. Это всего-навсего пиво. Это всего-навсего — Олег. Страх настигает только в супермаркете, у стеллажей, поблёскивающих цветными стёклами. Когда Олег подхватывает с полки две банки «Эссы» и говорит о том, что он вообще-то не любит пиво, Роме выкручивает кишки. Мыслями: что я вообще здесь делаю? почему с ним? как это — с ним? и что говорить? и что говорить не стоит?.. мы же даже не друзья, едва, с натяжкой, кое-как — приятели, однокурсники, знакомые — кто? Друг другу — никто. — Ром! Рома промаргивается. — Я возьму «Козла», — невпопад произносит он. Олег почему-то находит это смешным и — ха! — коротко смеётся. На кассе берёт ещё два «Сникерса», арбузную жвачку, просит пачку «Ротманса», чтобы потом вновь жаловаться, что сигареты — говно. Рома слабо улыбается. Рома слышит: — Я заплачу, давай сюда. Он бы возразил, но не успевает: Олег уже прикладывает карту к терминалу. Банки летят в рюкзак к тетрадкам, приятно оттягивают плечо. На улице, вывернув к дороге, ведущей в лесопарк, Рома всё же говорит: — Не стоило, я тебе верну. Олег фыркает, встряхивает головой, растягивает гласные: — Да забей. Ты из-за моего спонтанного желания прибухнуть проебал пару. Рома усмехается. — Ну да, силой потащил, заставил. — И пиво буду вливать в тебя принудительно, — подхватывает Олег. — Кто же знал, Савченко, что ты, — вдох-шаг, — такой. Олег смеётся. И трудно поверить, что он — такой, такой, такой?.. — идёт рядом, приминает подошвой кед снежно-землистую кашу, улыбается, поправляет очки, всё убирает волосы за уши, смотрит на Рому — так, так, так?.. — Давай сюда. Так — что остаётся только хватать губами воздух. — Давай. В округе никого. На чернопалых деревьях перекрикиваются птицы, лежит местами снег. Скамейка — холодная, неудобная, Олег тут же подгибает под себя ногу и лезет в рюкзак. — Жизнь хуйня, если ты не можешь позволить себе выпить пива в двенадцать часов дня. Банка, щёлкнув, шипит, вспенивается. — И без этого хуйня, — бросает Рома, не спеша открывать свою. Олег, запрокинув голову, делает большой глоток — кадык ходит туда-сюда, туда-сюда, туда-сю… и как в него столько лезет? — Быстро и по прямой, — говорит Олег, оторвавшись. Рома вскрывает свою. — Что, нажраться? — Ну да. Он откидывается назад, втягивает носом воздух. Смотрит на верхушки сосен. — Ты правда считаешь, что ни хуя, типа, в этой жизни нам не светит, и не стоит даже пытаться? Рома глотает холодное пиво, морщась. — Я думаю, сама по себе жизнь реально бессмысленная хуйня, но это же, типа, твоя задача найти и наполнить её смыслом. Рома криво улыбается, обтерев губы ладонью. — Мне кажется, просто так такие мысли не появляются — у всего ведь есть причины. И, повернув голову, поймав взглядом взгляд: — У тебя всё в порядке, Ром? Рома вдыхает носом. Выдыхает ртом. У меня, думает Рома, всё охуенно не в порядке. — Терпимо, — отвечает он. — Я с этими мыслями сколько себя помню. Зря они об этом. Это ведь ни к чему не приведет. Это — ни-о-чёмное, из пустого в порожнее, бессмысленное. И зачем он только?.. — И даже не пытаешься что-то с этим сделать? Вряд ли Олег поймёт. Олег ведь — везде и сразу, всё ему нужно, всё интересно, не в тягость, он… — Я тоже часто думаю: а какой смысл? Смысл вставать, смысл идти на пары, смысл что-то делать, смысл учиться, ебаться с языками, читать книжки, чтобы потом какой-то Рома Сащеко с потока сказал, что они говно? Рома таращится: на запрокинутую голову, растягивающиеся в улыбке губы, обнажившиеся зубы — сейчас он… — Бля-а-ха-х, — рассмеётся. — И как только накидало с одной банки пива, — сощурится. — Я к тому, что я, наверное, весь из себя восторженный и весёлый долбоёб, не всегда такой на самом деле. На миг — стушуется. — Распизделся, а ты даже не затыкаешь. И всё равно: — Я, бля, не хочу, чтобы кто-то чувствовал себя хуёво. Ни ты, ни кто-то другой. Точно не двадцать четыре на семь. И: — Так тошно временами от того, насколько же все попытки помочь — пустые, а на деле ты ни хрена и сделать, типа, не можешь. Олег замолкает. Открывает вторую банку — та шипит, но не вспенивается. Трещит под пальцами, её сжимающими, жесть. — Всё так, — вполголоса отвечает Рома. И будто бы даже хорошо. Хорошо от того, что Олег тоже это чувствует, что Олег понимает, что Олег говорит об этом без стеснения и страха — разве можно? Всерьёз, не в шутку, не между делом, а — так. — Не знаю. Ни хуя не знаю, кажется, будто из этого бесконечного пиздеца нет выхода — всё хуёво, хуёво, хуёво, наваливается, давит, душит, сил нет, ни на что нет сил, жрёшь себя, перевариваешь, гниёшь, переосмысливаешь прошлое, боишься будущего, ни хуя не хочешь в настоящем. Ни хуя. И так каждый ебаный день, — выплёвывает Рома, давясь-глотая слова. Пальцы — чуть — дрожат, нашаривают в кармане сигареты, суют между зубов, звякают зажигалкой — пш-ш-ш. Олег тоже закуривает. Не смотрит на Рому, не улыбается — вообще ничего. Только говорит: — Я думаю, нам нужно как-нибудь нажраться. Рома отфыркивает дым-воздух. — Быстро и по прямой? Олег мотает головой: — Не-е, — тянет. — Медленно и извилисто. Добавляет: — Расскажешь мне о том, какой отстой эта жизнь. И, сморщив нос: — Сиги, кстати, говно.

***

Свет толстой полосой через едва раздёрнутые шторы режет полумрак. Край подоконника занят Женей: нога на ногу, грудью на колени, руку — в форточку. Голову воротит от лижущего скулы солнца. — Воняет, Жень, — морщится Рома. Откусывает кусок от бутерброда. Льёт в кружку с растворимым кипяток из чайника. — По выходным обычно без рейдов и облав, — отмахивается Женя. Рома не спорит. Роме жутко лениво и говорить не хочется. Даже сыр с ветчиной пережёвываются с трудом. — У тебя анальгин остался? — докурив, спрашивает Женя. — Башка отваливается. — А если б не пил и не курил… — подначивает Рома, улыбнувшись, но всё же отвечает: — В тумбочке, где-то в коробке. — Здесь не обойтись без бутылки, братик, — отвечает Женя. Форточку он оставляет нараспашку. Босыми ногами ступает по дощатому полу, трещит сошедшей с петли дверцей тумбы. — Здесь — это где? — уточняет Рома. Кофе горячий. Разбавить бы его водой. Но Женя на это состроит такую рожу, что станет не по себе. — В общаге, в шараге, на подработке, — перечисляет он, шурша таблеточными блистерами и упаковками. — Ну, в жизни. — И толку от твоей дурки с такими рассуждениями, — фыркает Рома. — Не дурка, а психоневрологический диспансер, — поправляет Женя, выкладывая на ладонь пару таблеток. — Толку почти что никакого, тут ты прав. — Хуёво, — заключает Рома. Женя запивает анальгин своим остывшим жасминовым чаем и устраивается рядом, на табуретке, сложив голову на скрещенные руки. Рома упирается затылком в стену. Смотрит на отслаивающиеся у потолка обои. Переклеить бы. Хотели ведь прошлым летом, после сессии, но руки так и не дошли. Да и нужно ли теперь? Жене так уж точно нет. У Жени на носу диплом. Жене не нужно было и тогда, когда Рома только въехал: жил в уродливо зелёных стенах и дышал плесенью, что разрослась за шифоньером. Соскабливали они её неделю, столько же мазали уксусом. И спали с открытыми окнами — вонь стояла жуткая. Жене тогда здорово продуло шею, и он то и дело ныл и предлагал унять боль бутылкой водки. Рома был не против. Правда, боль не унималась. Забывалась — да. Забыть можно о чём угодно, когда внутри водка, а вокруг — лица и разговоры. Безостановочно. Безочертательно. Безмерно. Безумие, думал Рома, это — какое-то безумие. — Какие планы? — спрашивает Женя, слегка оживившись. Видимо, анальгин. — Олег пригласил меня и ребят на день рождения к его соседу. Женя хмыкает и задумчиво хмурится. Женя никогда не смеётся над этим. В отличие от Артёма, которому только дай повод подшутить или болезненно поддеть. — И ты пойдёшь? — Пойду, — кивает Рома. Кофе на языке тёплый и немного мерзкий. Стоит уже выбраться в супермаркет за чаем. И молоком. И макароны тоже, кажется, заканчиваются. — Ты всё ещё в него по уши? — Пф-ф, — выдыхает Рома, мотнув головой. — Я никогда такого не говорил. — Но ведь это так, — настаивает Женя. — Нет, пёс, — серьёзнеет Рома. — Не так. Если бы всё было так просто. — Окей, — смиренно подняв руки, соглашается Женя. Улыбается. Мягко и немного по-отечески. — Окей, — улыбается Рома в ответ. Блекло и через силу. Если бы всё было так просто. Если бы не было неопределённостей, неуверенности, непонимания, нежелания — сплошного «не». Если бы он знал, что чувствует. Если бы он знал, что чувство то — любовь. Любить можно было Гальку. Любить светлое каре, вечно растянутые в улыбке губы, терпко пахнущие духи, тонкие шею и запястья, родинку под подбородком, голос, привычку обгрызать кожу у ногтей, когда нервничает, вылазки на крыши, взгляды — долгие и пристальные, откровения, бутылку портвейна одну на двоих, так много, каждую деталь — любить её всю. Быть уверенным, что так будет всегда. Что это взаимно. И ошибиться. Прогадать от начала и до конца. — Хватит, — выплёвывает Рома, встав с табуретки. — Я ничего не говорил, — вскидывается Женя. Рома подхватывает со стола телефон, стягивает с крючка плащ. — Я не тебе, — бросает он, просовывая руку в рукав. — Шиза, — полуулыбкой и понимающим взглядом в ответ. Да, Женя понимает. Женя знает, как мысли иной раз душат — незваные, ненужные, лишние. Кажется, ничего и не остаётся, кроме как одёрнуть себя, отвлечься, решить: — Я за молоком, — хотя оно и не к спеху. — Тебе купить что-нибудь? — Сигарет и жвачку. — Окей. Окей. День пронесётся мимо, если забить его размеренной бытовухой. Дойти до супермаркета, но не того, что через дорогу, а в паре остановок. На обратном пути забрести в незнакомый двор и курить на пустующей детской площадке. Поторчать на тоскливо повизгивающих качелях, ответить на Артёмовские сообщения, сощуриться на белое солнце, подумать: когда потеплеет, когда растает, когда зацветёт?.. Совсем скоро. Скоро вернуться в общежитие, занять очередь в прачечной, ещё раз покурить у входа. Не встретить, к счастью, ни одного знакомого. И лежать, бездумно листая новостную ленту. Слушать, как Женя клацает клавишами ноутбука, отхлёбывает из кружки, временами тяжело вздыхает. Всё хорошо. И пусть он без сил, пусть ничего не хочется, пусть и думается, что лучше бы пролежал так весь день, — всё хорошо. Женя уютно бормочет себе что-то под нос, Женя домашний, близкий и рядом, а в комнату через так и не раздёрнутые шторы заглядывает вечернее горячее солнце. Застыть бы в этом мгновении — ощущении, что всё действительно хорошо. Хо-ро-шо. С Артёмом они встречаются в проходной, ловят вечно замаянный взгляд охранника и идут к супермаркету. — Ну что, — начинает Артём, пытаясь подкурить сигарету, — рад? — Чему? — интересуется Рома. Ветер взметает полы плаща, гасит пламя. Артём укрывает зажигалку ладонью. — Подвижкам в своей личной жизни, — усмехается он. Хочется закатить глаза. Или зарядить ладонью по чужому лицу. — Отъебись, — отзывается Рома. — Он и тебя позвал. И Ваню с Ильёй. Артём затягивается, сощурив глаза, угукает, добавляет: — Но ты в приоритете. — Ни хуя подобного. — А я всё же думаю, — настаивает Артём, — что всё так и есть. — Думай, что хочешь, — отрезает Рома. Внутри супермаркета тепло и пахнет подгнившими фруктами. Рома морщится, двигается вслед за Артёмом мимо стеллажей, осматривает бутылки. — Вино? — предлагает он. Артём хмыкает, переминаясь с ноги на ногу. — Не хочешь нажираться? Хочет. Конечно, хочет. До беспамятства и тошноты у горла. — Это никогда ничем хорошим не заканчивается, — замечает он. Артём фыркает, соглашается, вертит в руках белое полусладкое. — Тогда вино. На кассе им пробивают две бутылки и пачку крабовых чипсов. Артём от них воротит нос, но Роме нравятся. Может быть, Олегу тоже. Роме хотелось бы узнать. Пакет в руках позвякивает, Артём говорит о том, что пронести мимо охранника его нужно как можно тише, интересуется, ничего ли, что они на день рождения и без подарка, может, скинемся хотя бы по двадцатке? — Да, можно, — соглашается Рома. Добираются до триста второй, к счастью, без вопросов и остановок от охранника. У Артёмова соседа, Миши, находится слегка потрёпанный конверт, в который они суют две двадцатирублёвые купюры. — Ты в этом пойдёшь? — любопытствует Артём. — Ну да, — соглашается Рома. — А что? — Ничего, — улыбается Артём. — Думал, по случаю напялишь свои лучшие шмотки. Они выходят в коридор и двигаются в сторону лестниц. — Это лучшие, — фыркает Рома. — Из тех, что были не в стирке. — Чёрное худи и чёрные джинсы? — Отъебись. Артём смеётся. За дверью пятьсот седьмой слышатся музыка и голоса. Переглянувшись с Артёмом, Рома входит первый и без стука. Комната небольшая. Бежевые стены, лоскутные коврики у кроватей, сдвинутые столы у окна, фикус на подоконнике. Шкафчики в стикерах. Плафоновая люстра на потолке. — Ром, Тём, приве-е-ет! — машет рукой сидящая на одной из кроватей Даша. Рома машет ей в ответ, стаскивает кроссовки, притискивает к теснящейся у шкафа обуви. — О! — восклицает голос. — Ну наконец-то! Олег. Олег отвлекается от разговора с Яной, делает несколько шагов в их сторону, забирает из рук пакет. — Только вас и ждём, — улыбается он, суетливо машет рукой в сторону. — Одежду можно в шкаф или на стул, раздевайтесь и располагайтесь. — Привет, — улыбается в ответ Рома. — Именинник здесь? — Вышел покурить! — отзывается кто-то. — Это Петя, — сообщает Олег. — Вы вроде не знакомы? — Познакомимся, — обещает Артём. Людей немного: уже знакомый ему Петя сидит на краю кровати, вслушивается в то, что говорит ему Даша: у неё рыжее каре, громоздкие серьги и чёрная помада. Яна — длинные светлые волосы, заправленные за уши, сверкающая серёжка в носу, тонкие руки, спрятанные под мышками — разговаривает с Олегом, шуршащим пакетами. Рома устраивается на свободной кровати у стола. На нём, накрытом клеёнкой, бумажные стаканы и бутылки, коробки с пиццей, большая миска начос и плошка соуса. — Этот долбоёб всегда курит по полчаса, — бросает Олег, беря в руки штопор. — Я не собираюсь его ждать. — Не собираешься ждать виновника торжества? — улыбается Яна. — Не-а-а, — тянет Олег. Руки вкручивают штопор в пробку. Тонкозапястные, поджарые, с татуировкой на плече. Ещё одна на затылке — забавная и глупая. В виде поросячьей морды. Сейчас не скрытая волосами, собранными в пучок. Глаза без очков, но не щурятся — наверное, в линзах. Рома — хлоп! — вздрагивает. Ловит Олегов взгляд своим. — Рому, Ром? Губы тянутся в стороны, оголяют зубы, — и кажется, что их больше, чем тридцать два. — Лучше вина. — Мне рома! — восклицает Петя, до этого переговаривающийся с Артёмом. — Мне тоже! — подхватывает Даша. Яна, протянув руку — позвякивают браслеты — к одной из бутылок, выдыхает: — А мне водку. — Настроена серьёзно? — интересуется Рома. Яна поднимает на него свой взгляд. — Нет, просто от всего, что не водка, меня начинает тошнить, — объясняет она. — Обычно наоборот, — замечает Рома. — Ага, — кивает Яна. — Не представляешь, как бесит. Журчит текущее из бутылки вино, похрустывает под пальцами стаканчик. Из колонки, стоящей на подоконнике, звучит — мама, роди меня обратно… — Эй-Ти-Эл. Безрадостно. Вино греет сжатое горло. Но легче, кажется, не становится. Дверь открывается, Рома поворачивает голову, слышит возгласы ребят — ну и где тебя черти носят, опять проебался, скорее хватай стакан!.. Ха-ха. Олегов сосед смеётся, жмёт руку Артёму, подходит к столу, пихает Олега в плечо. — Это Рома, я тебе рассказывал, — говорит Олег, пихнув его в ответ. — Рад знакомству, — протянув руку. Рома пожимает холодную ладонь. От неё несёт сигаретами и уличным холодом. — Денис, — представляется. Рома замирает. — Но лучше Дэн. Кивает. Теряется с ответом. На мгновение теряется и с мыслями. Только таращится в чужое, незнакомое лицо, — нет, совсем другой, ни на грош общего, ничего, кроме имени, прекрати, дыши, давай, дыши, не смотри, хватит… — Ром? Рома едва ли не отшатывается. — Всё нормально? В горле тесно. И в легких, и в мыслях — душно. — Голова закружилась, — отвечает. Что ему на это ответить? — Открой окно, — просит Олег Яну. — Всё нормально. — Может, воды? — спрашивает Дэн. — Всё нормально, честно. Нормально. Всё окей. Просто ассоциации — совсем не к месту. А за ними ворох-ватага мыслей. Денис. Денис — имя с ассоциациями. Денис — детство, долгие вечера за вторым «Резидентом», кукурузные палочки, сладость тархуна на языке, бабушка Лиля, лекарственно-травяной запах, шалаши, костры, первая сигарета, соседский крыжовник, упрятанный в полы футболки, единственный друг, верный друг, лучший друг. Денис — юность, пиво в компаниях, футбол на стадионе, излияния — она мне нравится, но что я… — из души в душу, откровенность, уверенность, радость, крашеные волосы, проколотые уши и губы, размолвки, примирения, настоящий друг, незаменимый друг, друг до гроба. Денис — труп у подъезда соседской панельки, накрытый чёрным полиэтиленом. — Всё хорошо. Ни черта хорошего. — Надо пригубить — и всё как рукой снимет. Может быть, надо. — Так давайте! Стаканы глухо стукаются. — С днём рождения, Дэн! Дэн — не Денис. И не стоит на этом зацикливаться. Не сегодня и уж точно не сейчас. — Кто хочет пиццы? Рома, кажется, слегка расслабляется. Вино сладкое и хмельное, греющее внутренности, оседающее липкостью на губах. Всё вокруг непривычное — голоса, лица, стены, разговоры. Но непривычное не значит плохое. Взять ту же Яну. Она рассказывает о дизайне, о любви к бисерным украшениям, о недавней постановке в театре. Редко улыбается, немного зажатая, но хорошая. — Да кто в двадцать первом веке ходит в театр?.. Правда с Петей всё же как-то неловко. Он, конечно, ничего, но всё же не о том: пошловато-глупые шутки, болтливость, мятый пиджак, большеватые джинсы. Неловко-смущающий. — Вот я Жданову реферат посмотреть принесла, а он… Зато есть Олег. Улыбается, смеётся заразительно, рассказывает о баскетбольной команде университета, за которую играет. И вообще о баскетболе. Бесперебойно. — Одни криворукие долбоёбы в составе, — плюётся он. — Никому ни хрена не надо, и как с ними хоть что-то выигр… — Мы поняли, Олеж! — смеётся Даша, прерывая его. Рома допивает, кажется, второй стакан, когда его слегка начинает кружить. Трёт устало глаза. Смаргивает марь. Стоит остановиться. Отставить вино, взяться за колу, перекусывать пиццей и слушать разговоры. Что он здесь делает? Хочется уйти. Хочется спать. — Сащеко, — зовёт его голос, — покурим? Артём. — Без меня, — отказывается Рома. Нет, думает Рома, всё не так плохо. Отгоняет лишние мысли. — Ты какой-то тихий. Кровать рядом прогибается, узорчатое покрывало скатывается, собирается складками. Острое колено, торчащее из рваных джинсов, упирается в бедро. — Не нравится? Рома поворачивает голову, качает головой, смотрит на чужое лицо: нравится, думает он, мне всё нравится, нравится, нравишься. — Не в настроении? — Это не настроение, — сквозь улыбку, подперев челюсть кулаком. — Это просто я. — Фу-у, — смешком-возмущением, поднеся стакан к губам. — Какой пафос. Рома коротко смеётся, чуть запрокинув голову. Смотрит вверх. И плафоновая люстра, и лампочки — все пять штук — слепят. — Всё твои тупые книжки. Олег отпивает, наклоняет голову, выбившаяся прядь ложится ему на лицо. — О, так ты хочешь об этом поговорить? Он её сдувает вбок. Непринуждённо и очаровательно. — Я бы лучше послушал, — отвечает Рома. Олег отфыркивается, переваливается через собственные ноги, подливает в Ромин — или не его? — стакан вина. Говорит: — Выпей. Рома поджимает губы. — Расслабься, отпусти мысли, забей на всё остальное. И что ему ответить? — Ребята правда клёвые, с ними можно потрещать обо всякой хуйне. — Дело не в этом. Наверное, сказать стоит. Стоит сказать, если хочешь, чтобы стало легче. Если хочешь что-то изменить. Если сказать — не страшно и действительно хочется. — У меня с этим проблемы. Ну, с алкоголем. Не из разряда, что я нажираюсь и становлюсь долбоёбом, хотя и это тоже. Олег не меняется в лице. Разве что смотрит пристально и немного смущающе. — А нажираюсь и не могу остановиться, — договаривает Рома. Олег отводит взгляд. И кажется, должно быть неловко, должно быть стыдно — за слабость, за глупость, за самого себя. — Но я всё же думаю, что от полстакана вина хуже не сделается? — улыбается Олег. Осторожно и нерешительно. — Не сделается, — соглашается Рома. — И от сигареты после? Рома фыркает. — Определённо. Полстакана допиваются в разговоре — возвращаются ребята, обсуждают фильмы «Марвел», русский рэп, преподавателей, диплом, политику — ну уж нет, говорит Олег, это дерьмо я слушать не собираюсь. Рома улыбается. Телу расслабленно-сонно, двигаться лень, кажется, стоит встать — комната качнётся, ноги спутаются, замутит, закружит — и смешно, и глупо. Но чьи-то пальцы тянут его за запястье, чей-то смех звенит едва ли не у уха, чей-то голос повторяет: «Пойдём покурим, Ро-о-ом». — Да, пойдём, — соглашается Рома. Олег идёт впереди: в набросанной на плечи ветровке, шлёпанцах на жёлтые носки, к лестнице. — И как нам спуститься с пятого на первый, да ещё и пройти мимо Валерия Петровича, не обосравшись? — задаёт он резонный вопрос. Прижимает ладонь к смеющемуся рту и выглядит жутко по-мальчишески. — Делай максимально серьёзное лицо. Лестницы пустые, слегка покачивающиеся, слишком узкие. — Не получается, — прыскает Олег. И Роме не удаётся сдержать улыбку. — Зато у коменды отлично получится послать нас на хуй за нарушение правил внутреннего распорядка общежития, — передразнивает он комендантшу. — Такая она сука, — произносит Олег досадливо. В проходной ему всё же удаётся сдержать лицо. Да и охранник, занятый кроссвордом, не слишком обращает на них своё внимание. Морозно. Изо рта валит пар, руки нашаривают в карманах пачку, немного неловко вынимают сигарету, подмёрзшие уши слышат: — Поделись, а, я опять… — Купил говёные сиги? Чужие глаза вперяются в его собственные. Губы складываются в улыбку, раскрываются, выдыхают со смехом: — Бля, да! Рома подкуривает сигарету, подносит зажигалку к Олегову лицу. — Блин, — вдохнув-затянувшись, произносит он. — Может, это какой-то намек свыше на то, что пора бросать? — Может быть, — кивает Рома. — А может быть ты просто долбоёб, который не может поинтересоваться, какие сиги не говно? Олег — ха-ха! — смеётся. В сумеречной тишине смех его звучит особенно громко. — Да пошёл ты на хуй, — беззлобное и весёлое. Рома, опустив взгляд себе под ноги, улыбается. Ему хорошо и всё ещё слабо верится: он у входа в общежитие слегка пьяный выкуривает сигарету вместе с Олегом. И Олег переминается с ноги на ногу, противно скрипит резиновой подошвой о снег, мёрзнет, улыбается, пьяно щурится, — такой?.. Обнять бы его. Рома осекается. — Спасибо, что рассказал мне, типа, доверился, всё такое, это круто, — говорит Олег. — Чувствую себя немного тупо. Ну, если бы я знал, что у тебя такая проблема, то не стал бы, блин, звать на пьянку… — Ты не виноват, — перебивает Рома. — Мне стоило сказать раньше. — Да с чего бы? — фыркнув, отвечает Олег. — Мы же, типа, не друзья. Рома поджимает губы. — И это вообще-то бесит. Хотя мы вроде и ладили всегда, и темы для разговоров были, и возможность, но ты вечно такой отстранённый, хмурый, загадочный, что даже страшно написать тебе без повода, не то что подойти. Ох, думает Рома. — Ох, — выдыхает он. — А ещё я много пизжу, ты меня не затыкаешь, хотя стоило бы, — добавляет Олег. Он мажет окурок об урну, прячет руки в рукава, кусает губы. — В общем, чтобы ты знал, я не против твоей компании, — улыбается Олег. — А я не против твоей, — отвечает Рома. За рёбрами беспокойно. Руки в карманах, несмотря на холод, влажные. Застыть бы в этом мгновении: в вечере, холоде улицы, тёплом оконном свете, поблёскивающем снеге у обочин и Олеге напротив. В мгновении, когда кажется, что всё возможно. Что всё — имеет смысл.

***

Рома просыпается в слезах. На рыдании, вдохе, всхлипе — глаза жмурятся. Страшно их открыть, страшно подумать, страшно наткнуться взглядом на… Сон. Это — сон. Дыхание сбивчивое, рваное, быстрое и жадное — господи, как хорошо, господи, как хорошо, что сон. Накатывает облегчение. Накатывает усталость. Накатывает тяжесть на грудь. Рома думает: дыши, давай, дыши. Размеренно: вдох и выдох. Носом-ртом. Рома думает: сейчас всё пройдет. Думает: сейчас успокоится. Думает: это только сон. Вдо-о-ох — стиснутой спазмом грудью. Накрыть глаза ладонями, стирать влагу с лица. Опять плакать, сжимая крепко зубы, судорожно, панически хватать горлом воздух. Не дышится. Совершенно не дышится. Ну же, давай, дыши! Вдо-о-ох — и ничего. Глаза распахиваются, лёгкие раскрываются, воздух сушит, но не чувствуется. Но он дышит. Точно дышит. Когда-нибудь задохнётся.

***

— Пас, пас! — орёт Олег. Мяч грохает о щит, отлетая обратно в руки. — Да я же просил спасовать, придурок, блядь! — переходя на фальцет, продолжает он. Взвизгивает свисток. Рома, пряча улыбку, опускает голову к телефону. Вглядывается в экран, бездумно водя пальцем туда-сюда, слушает перепалку: — Успокойся, Савченко, это всего-то тренировка, — пытается осадить его сокомандник. — Какая разница! — отказывается успокоиться Олег. — Демидов всё ещё не научился отрабатывать броски, а лезет вперёд паровоза! — Да не всрался мне твой баскетбол, Олеж, — уныло тянет Демидов, смахивая мокрую челку со лба. — Ну так съеби из команды, тебя никто здесь не держит, — вклинивается кто-то ещё. — Вам не всралось, а мне Назайкина опять капать на мозг будет своим весенним турниром. — Заканчивайте пиздеть, давайте ещё разок… — Если я говорю пасовать, Демидов, — строго произносит Олег, — надо пасовать. Вот и всё. Вводи!.. Трещит под кроссовками дощатый пол, звонко стучит мяч. Ребята переругиваются, толкаются, мяч летит в Олеговы руки — крепкие и влажные. Он подпрыгивает, подбрасывает — тот легко опускается в корзину. Отлетает эхом от стен задиристое ха-ха. — Учись, пока я жив!.. Рома смотрит на него: как улыбаются губы, как блестит на носу пот, как липнет ко лбу челка. Цепляется взглядом за взгляд. — Я скоро! — зачем-то сообщает Олег. Рома слегка неловко поднимает большой палец. Время близится к пяти. Ему бы домой — дописать реферат, отправить на проверку, сделать несколько заданий по журналистике. Только он обещал Олегу. Только он не хочет уходить. Смотреть на него неприкрыто, смело, во все глаза не получается. Взгляд то и дело ползёт в угол. Смущающе: и открытые плечи, и голые бледные ноги. Шорты едва прикрывают бёдра. — Пас! — кричит Олег. А смотреть хочется. Может быть даже коснуться. Рома себя одёргивает. Мяч взлетает вверх и вновь проскальзывает в корзину. — Фу-ух, — выдыхает Олег уже в раздевалке. — Сильно заебался ждать? Рома стоит у входа, переводит взгляд с телефона и обратно. — Нормально всё. — Не хочешь записаться в баскетбольную секцию? — шутит кто-то. — Нет. — Да потому что никому не всрался этот ваш баскетбол, — фыркает Демидов. — Ну так съеби! Комнату заполняет басистый смех, шелест одежды, запах пота. Рома бросает: — Поторчу на улице. — Ага, — весёлое в ответ. У входа в спорткомплекс курят несколько преподавателей, Рома слегка тушуется, отходит чуть дальше. Глотает погодя воздух-дым, переводя взгляд выше. Небо холодное, белое. Но ветер, обдувающий лицо, тёплый. Скоро потеплеет, расцветёт, станет легче. Обманывать себя этими мыслями проще, чем признать то, что легче не станет никогда. Ни в мае, ни через год, ни в следующей жизни. — Дай сижку. Рома вздрагивает, оборачивается, натыкается взглядом на улыбчивое раскрасневшееся лицо. — С твоей страстью к спорту тебе бы бросать, — усмехается он, вкладывая в чужую ладонь пачку с зажигалкой. — Своей страстью к спорту я компенсирую страсть к курению, — выдает Олег, слегка дрожащими от напряжения пальцами подцепляя сигарету. — Это так не работает, — улыбается Рома, двинувшись к выходу. — Да какая разница, работает или нет, — сладко затянувшись, произносит Олег позади. — Погнали в Мак, умираю, как хочу жрать. — Давай, — соглашается он. Идти всего-то три остановки. Олег равняется, жадно курит, выдыхает слова вместе с дымом — голос у него забавно сжимается. Всё спрашивает о том, как ему их команда, как тренировка, как баскетбол. — Не знаю, — выдыхает Рома на светофоре, перекатывается с пятки на носок. — Я не шарю за всё это. — Но ты же видел, как они хуёво играют, — говорит Олег громко, через писк и дорожный шум. Я смотрел только на тебя, думает Рома. — Я смотрел в телефон, — говорит он. Олег фыркает, отворачивается и ступает на дорогу. В торговом центре тепло, гулко и людно. На третий этаж они едут на лифте, стоят в очереди к кассе, долго ждут заказ и столько же ищут свободный столик на фуд-корте. Олег недовольно морщится, хмурится, взвинченный, голодный — опускается на стул и цедит: — Уф, бля, наконец-то. Рома садится напротив. Отпивает горячий кофе и откидывается на спинку. — У тебя завтра сколько пар? — задает вопрос Олег, разворачивая чизбургер. — Четыре, — отвечает Рома, делая ещё глоток. — У меня тоже, — закатывает он глаза, едва прожёвывает, прежде чем проглотить. — Вам Жданов пообещал в следующем семаке курсач? — Ага, — невесело отзывается Рома, откусывая от пирожка: тесто смачно хрустит, джем просачивается сквозь, капая на стол. — Я надеялся, что этот семестр с ним последний. — Ну да, конечно, — губы улыбаются, в углах следы от соуса, чуть погодя стертые салфеткой. — Мне кажется, будь его воля, он бы нам свою политологию преподавал до конца универа. Рома коротко смеётся, дожёвывая пирожок. Запивает кофе и запрокидывает голову, прикрывая глаза. Хочется спать. Олег ничего не говорит. Только шелестит обёртками, хрустит упаковкой, тянет через трубочку колу. Лед постукивает о стенки стакана. — Должен тебе признаться, — голос выбивает Рому из мыслей, заставляет посмотреть перед собой. — В чём? Олег вздыхает, вытягивает две картофельные соломки. — Я ем картошку с макфлурри. И обмакивает их в стаканчик карамельно-шоколадного мороженого. — Это переходит все границы, Олег, — косится на него Рома. А когда тот отправляет сладкий картофель в рот, смеётся и тянет брезгливое: — Фу-у-у. Олег — ха-ха — пожимает плечами. — У всех свои недостатки. — Ты отвратителен, — шутливо произносит Рома. — Ты ведь наверняка тоже любишь какую-нибудь гадость типа оливок или пиццы с ананасами? Рома подается вперёд, упирается локтями в стол, щурится. — Пицца с ананасами, вообще-то, охуенная. — Всё ясно, — хохочет Олег, обтирая салфеткой губы. — Мерзость какая. Рома допивает свой уже остывший кофе, тянет улыбку, опускает глаза в пол. Спать всё ещё хочется. Он устал. Ему бы сейчас домой — растечься по постели, утонуть в матрасе, забыться во сне. Ему бы ещё немного побыть рядом с Олегом, пройтись взглядом по заалевшим, мокрым губам, услышать громкое ха-ха, коснуться — ненароком, полуслучайно, едва. Глупо. По-ребячески. Я, думает Рома, устал. Устал. От всего. — Заебался за день? Олег смотрит исподлобья, вскинув брови, мягко улыбаясь. С едва просачивающемся во взгляде беспокойством. — Скорее, по жизни, — отшучивается Рома. — Всё наладится, — уверенно произносит Олег. — Не раскисай. Рома выдыхает со смешком. — Да, наверное. Не будет этого. — В общагу? Не будет ведь. — Да, давай. Не будет — лучше?

***

Он перед окном. Покачивается на табуретке, переваливается через подоконник. Тянет руку с сигаретой к небу — закатному, розово-рыжему, переливчатому. Пока внизу ещё не рассекаемая фонарями тьма. В голову лезет ерунда. Всегда так было, столько мыслей не к месту, стоит только взглянуть вниз: смог бы? Перелезть, податься вперёд, рухнуть на землю? Нет, не смог бы. Страшно. Перед глазами в такие моменты мамино лицо, в груди — сомнения-нерешительность. Отринуть всё это, отказаться, забыть кажется невозможным. Значит, Денис смог? Так просто? Шаг — вдох — выдох? Выход. Разве это — выход? Рома сминает сигарету. Вдыхает холодный воздух. В комнате тихо. Свет выключен. Женя спит, едва слышно посапывая. Пять лет прошло, но легче будто бы не становится. Рома все ещё пытается найти за смертью смысл, но его нет. Есть только боль, обида и непонимание. Почему всё так? Почему именно он? Почему? Глупо и неправильно. Бессмысленно. Несправедливо. Как будто сейчас это имеет какое-то значение. Как будто бы имело значение когда-либо. Он встаёт, прикрывает бесшумно окно, оставляет нараспашку форточку. В полутьме лениво заваривает кофе и устраивается за ноутбуком. Кликает по вкладке, читает сообщения. Как же всё, думает Рома, достало. Устало. Хочется спать. Он бы, наверное, лёг прямо сейчас — какая разница, если проваляется ещё несколько часов, не в силах выскрести назойливые мысли из головы? Завтра суббота. Можно проспать до обеда, пролежать весь день. Ничего не делать и ни о чём не думать. Жаль, что ничего не делать много проще, чем не думать вовсе. Вкладка звенит уведомлением. Рома лениво двигает курсором, открывает диалог, читает с экрана: «яна завтра зовёт в кино на какой-то триллер пойдём?» Рома вздыхает. И что ему ответить? Отказывать не хочется. Признаваться в том, что у него для этого нет никаких сил, — тоже. «если не хочешь можем с утра сгонять кофе попить», — приходит спустя две минуты. Зачем, думает Рома. Просто так? Тебе хочется увидеться? Поговорить? Хочется латте не в одиночестве? Со мной? «можем просто выйти покурить прямо сейчас если ты в общаге». Рома печатает в ответ: «Я курил только что. Побереги мои лёгкие». Пусть будет так. Ни о чём. Пусть Олег… «блин я заебал?» Чёрт, думает Рома. Всё не так. Нет, не так, совсем не так. Его внимание приятно. Быть рядом, болтать о разном, переписываться, пусть и не так часто, как представлялось, сталкиваться в стенах института, переглядываться-улыбаться на потоке, сидеть в столовке или Маке, курить, слушать смех, слушать голос, слушать рассказы практически обо всём — потрясающе. Дело ведь совсем не в нём. Дело в Роме. «Слушай, не воспринимай на свой счёт. Я не могу это никак объяснить, просто временами становится так тошно и хуёво, что вообще ни на что нет сил. Мне бы хотелось, мне бы точно хотелось и в кино, и кофе с тобой попить, но у меня нет сил. Ни физических, ни эмоциональных. Это пиздец, но я ничего не могу с собой поделать, извини», — отвечает Рома погодя, тщательно подбирая слова. Олег читает его практически сразу же. Потом ещё долго что-то печатает: значок то пропадает, то вновь появляется. Но в итоге сообщение оказывается довольно коротким: «понял. но может всё-таки покурим? ты же вроде придерживаешься философии аляски янг так какая разница быстро и по прямой или медленно и извилисто?» Рома фыркает. Рома трёт ладонями будто бы тяжёлое лицо, пальцами разглаживает веки — тоже тяжёлые. И мысли за ними такие же. Рома думает, что всё — достало. И больше всего достал он сам себя. «Ладно, выходи. Жду у входа». Это не так сложно. Подняться на ноги, нацепить на них кроссовки, сунуть в карман телефон, подхватить с подоконника сигареты, просунуть в рукава плаща руки — громоздкие и неповоротливые. И сам он тяжелый, с усилием дышащий. Аккуратно проворачивает ключ в замке, идёт к лифту, жмёт на кнопку вызова. В коридоре пахнет жареной картошкой и луком. Грохает дверь душевой, из неё кто-то выходит, мокро чавкая влажными ступнями о шлёпанцы. Двери перед ним с грохотом раскрываются. Он трясётся в кабине, минует охранника, выходит на воздух — сизый и густой. В тени фонаря уже стоит Олег: вновь в шлёпанцах на яркие жёлтые носки, с открытыми лодыжками, распахнутой ветровке. Держит себя за плечи — так это трогательно, что хочется его обнять. Опять. Опять хочется. Сил это чувствовать — нет. — Эй, — кивает Олег, улыбаясь. — Грустная рожа, дашь закурить? Рома лениво растягивает губы, суёт руку в карман. — Сорян за всё это, — выдыхает во мрак. Дыхание белеет — дым-пар рассекает воздух, мягко растворяясь. — Да ничё, — отмахивается Олег. — Я понимаю, тоже так бывает, особенно к концу сессии: вообще сил, кажется, ни на что нет. — Ага, — коротко отвечает Рома. Будто бы даже курить лениво. Только изредка затягиваться, больше смотреть на Олега: на то, как держится между его пальцами сигарета, как втягиваются щёки, когда он подносит её к губам, на губы — бледные, наверняка бледные. В темноте не понять. — Чем был занят? — спрашивает Рома. Молчание между ними уютное, но ему действительно интересно. — Мусолил стихи Пашкевич для семинара на следующей неделе, — закатив глаза, отзывается Олег. — И одним глазом Купалу. Затянувшись, он морщится. Но морщинки-складки разглаживаются, не режут острыми тенями лицо, когда он говорит: — Я же хотел тебе его дать, кстати, — улыбается. — Мне бабушка его ещё в детстве читала, а нравится до сих пор. Рома отбрасывает окурок в покрытый хрусткой коркой сугроб, зябко ёжится. — В деревне было клёво, — вспоминает Олег, поднимая глаза к чёрному небу. — Мы с Рексом бегали до пруда, лягушек вылавливали, весь день торчали на улице, а вечером ба пекла пироги с земляникой и всякое такое. Рома улыбается. Не отрывает от него взгляда. Слушает внимательно. — А потом я, объевшись, приходил к ней за занавеску, она сидела в своём кресле у стены, держала в руках книгу: всю сухую, выцветшую. Щурилась и читала глухим голосом стихи. Рот его приоткрывается, он опускает веки, смотрит на снег. Брови как-то волнительно изгибаются. — Не глядзі на мяне, не глядзі, адыдзі… — читает он. — Не чаруй так сабой і на яве, і ў сне… Сердце у Ромы разгоняется — бьётся о рёбра. Тянет сладко, больно, чёрт-те как. — Да, это ей почему-то нравилось больше всего. Он докуривает. Смотрит в глаза, улыбаясь. Рома замирает в нерешительности. Думал ли Олег о нём? Ловил себя на мысли, что здорово просто быть рядом, слушать, слышать, видеть перед собой — и помятого, и улыбающегося, и обессиленного, и весёлого? Думал, каково это касаться не ненароком-полунамёком, трусливо давая себе путь к отступлению? Думал, что хочется его обнять — просто прижать к сердцу, чувствовать тепло? Думал ли о бледных, высушенных холодным воздухом губах? Думал ли Олег? Рома делает шаг навстречу. Выдыхает — со свистом. Подаётся вперёд, наклоняясь, смотря куда-то вбок. Останавливается в миллиметрах-секундах от его губ. Стоит ли?.. Да? Нет? А если?.. Плевать, думает Рома, прижимаясь губами к губам. Мысли в голове — отсутствие. Олег несильно пихает его ладонями в грудь. — Что ты?.. — произносит он ошарашенно. Кажется, правда не ожидал. Глаза пугливо расширены, рот приоткрыт, глотает рвано воздух. Сердце у Ромы камнем плюхается в живот — тянет-саднит. Не стоило. Не стоило. Не стоило. — Извини, я не знаю… просто, — лопочет он, чувствуя, как накрывает паникой. — Я не хотел, извини, я… пойду. И, резко развернувшись, сунув дрожащие руки в карман, идёт к общежитию. И о чём он только думал, и как только смелости хватило, и с чего вообще решил, будто это может быть взаимным?.. Не может быть. Никогда не бывает. Олег, кажется, так и стоит позади, не шевелясь. Наверняка смотрит ему вслед. Не окликает. Не пытается остановить. Хорошо, что так. Потому что Рома не знает, что ему сказать. Всё это зря. Всё, от начала и до конца, — зря.

***

Женя стоит у стола, футболка натягивается на острых лопатках. Складок на ткани три — ползут ровными линиями к пояснице. Локти нежно-розовые, трутся о бока, пока пальцы ловко орудуют ножом. Лезвие — тук — глухо стучит о разделочную доску. — Тебе сыр класть? — спрашивает Женя. Рома угукает. Собственные лопатки упираются в стену. Немного больно. — Кофе или чай? — Чай, — отзывается Рома. — Разбавь водой. — Ладно, — соглашается Женя, вздохнув. Рома сидит на кровати, скрестив лодыжки, держит на бёдрах ноутбук. Бездумно водит курсором по сайту — аляпистое оформление режет глаза. Нужно выбрать фильм. Любой. Какой угодно. — Я хуй знает, что смотреть, — всё же говорит Рома. Женя фыркает, ставит тарелку с бутербродами на табуретку, подставляет к кровати. Садится рядом уже с двумя кружками чая — одну протягивает Роме. Пахнет мятой и чабрецом. — Может, пересмотрим «Бешеных псов»? — предлагает он. — Давай, — соглашается Рома. Экран в полутьме комнаты кажется слишком ярким. Бутерброды вкусные — да, Женя наловчился. Иногда он что-то говорит: о завтрашних парах, о недописанном дипломе, о предзащите — недовольно и уныло. Рома вытягивает затёкшие ноги. Отхлёбывает остывший чай, практически не следит за происходящем на экране — видел этот фильм, кажется, сотню раз. Глаза слипаются. Женино плечо касается его собственного — тёплое и надежное. Сложить бы на него голову. Уснуть. — Маман недавно звонила, звала на выходные, — говорит Женя, откусывая от бутерброда. — Вроде и хочется, а вроде и не очень. Рома понимающе мычит. — Я как подумаю: вот приеду, все дома рады, наготовили нормальной еды, сидят за столом. Болтаем о всяком, не напряжно, легко, радостно, улыбаемся, — делится Рома. — А потом думаю о том, как начнутся разговоры об учёбе, допытывания о долгах, давление насчёт будущего и личной жизни — и пиздец. — Тоска, — кивает Женя. — Вот и не знаю, что делать. Фильм они досматривают в тишине. Рома выключает ноутбук, когда Женя уходит в душ. Стоило бы сходить вымыть посуду. Прибрать со стола. Умыться и почистить зубы. Нет сил. Их едва хватает на то, чтобы стянуть одежду и накрыться одеялом, устроившись на боку. Он бы точно провалился в сон прямо сейчас, опять не спал предыдущей ночью. Отсидел в институте три пары — все практические и семинарские. Не вздремнёшь даже там. Рома старается не думать. Не думать о завтрашнем дне, о том, что будет отвечать на семинаре по журналистике — опять не готовился. Как будет то и дело поглядывать в телефон, проверяя время — поскорее бы звонок. Как на лекции по политологии будет неотрывно смотреть в окно — на облака, дома, проспект. Не будет соглашаться на перекур. Пропустит поход в столовую. Только бы не столкнуться. Рома переворачивается на спину, выпрастывая руки из-под одеяла. Коже жарко. Лёгким душно. Мыслям — тесно. Может, это по-детски и глупо, зато легко — игнорировать. Делать вид, будто всё в порядке. Будто ничего и не произошло. Олег ведь не против. Олег не рвётся вывести его на разговор, не строчит во «Вконтакте», не оглядывается на потоковой паре по политологии, чтобы улыбнуться, — ничего из этого, вообще ничего. Олега устраивает игнорировать и делать вид, будто всё как всегда. Олегу комфортно. Олег хочет о произошедшем забыть. Роме следовало бы думать так же. Роме следовало бы успокоиться: он попробовал, он сделал шаг, он облажался — бывает, со всеми ерунда случается, мечты редко претворяются в жизнь. Роме следовало бы извиниться и не потерять Олега окончательно: сохранить только окрепшую связь, поддерживать общение, быть друзьями, приятелями, знакомыми — кем угодно. Только бы друг другу — хоть кем-то. А всё остальное обязательно пройдёт, мысли отступят, чувства сойдут на нет. Месяц, год, два — какая разница? Пройдёт. С Галькой ведь прошло. Мучительно поначалу, болезненно, безнадёжно — особенно бессонными и долгими ночами. Через несколько месяцев легче. Через полгода можно было дышать — легко и полной грудью. Всё проходит. И нужно учиться двигаться дальше. Нужно учиться, думает Рома, жить. И проваливается в сон. Сон беспокойный, прерывистый, с назойливыми мыслями, звучащими потоком-какофонией. Мысли лезут, кишит ими череп, слоги-буквы текут сгустками из ушей — он не понимает, спит ли. Кажется, спит. И дышит. Точно дышит. Когда-нибудь…

***

Не получается вдохнуть. Воздух раздувает горло полувдохом, застревает, не дойдя до лёгких. В лёгких будто мазут. Полнится, поднимается выше, сдавливая трахею. Он будто чувствует на языке маслянистый привкус — язык вяжет. И нёбо. И рот. Может быть, он спит? Да, наверняка. И ему это снится. И он сам — ноги голые, холодные, не закрыл, засыпая, форточку. В заляпанной зубной пастой футболке, рваной у подмышек. Едва открытыми глазами. И Олег в дверном проходе, смотрящий на него пристально. Сжимающий что-то в руках. — Ой, — только и произносит он. — Я тебя разбудил? Похоже на сон. — Да, — хрипит Рома, добавляя: — Не страшно, всё равно собирался… — Я зайду попозже, — говорит Олег, разворачиваясь, но Рома успевает зацепиться пальцами за его плечо. — Всё нормально, — уверяет он. — Зайди. Да, похоже на сон. Слишком это ирреально: Олег, оглядывающий стены его комнаты, неуверенно ступающий по полу, подошедший к окну — за ним закатное зарево. Олег, оказавшийся перед ним. Олег — смятение, неловкость, растерянность. В своём громоздком свитере и слишком узких джинсах. Костистыми коленями, торчащими из. Приоткрытыми губами и слегка сощуренными без очков глазами. Рома делает вдох. — Я ведь обещал тебе Купалу, — говорит Олег, протягивая ему книгу: сухую и выцветшую. — Решил занести. Рома ощупывает её пальцами, осматривает со всех сторон. — Спасибо, — слабо улыбнувшись. Олег серьёзный. Видеть его такого — непривычно. С бегающим взглядом, хмурящимися бровями, то и дело сжимающимися губами. — Нам надо поговорить, Рома, — произносит он погодя. — Может, тебя и не парит делать вид, что всё заебись, но меня ещё как. Рома, поджав губы, отводит взгляд. Кладёт книгу на стол, зажигает лампу, плещет в стакан воды. Олег отходит обратно к окну, упирается поясницей в подоконник. — Ты без соседа? — между делом интересуется. — Он уехал на выходные. Рома выпивает залпом, трёт сухие глаза. И, сделав вдох, устраивается на краю кровати, смотрит на Олега снизу вверх. — Хочу узнать, зачем ты это сделал, — тихо говорит Олег. Рома, почесав затылок, так же тихо отвечает: — Захотелось. — С чего вдруг захотелось? — уже громче. Руки, скрещиваясь, ложатся на грудь. Пальцы вцепляются в колючую шерсть. — Не то чтобы захотелось внезапно, — объясняет Рома, не решаясь смотреть в чужие глаза. — Это, ну, знаешь, росло постепенно и… бля. — Бля, — вторит ему Олег. Он будто напуган — смотрит широко раскрытыми глазами. Брови изогнуты, ползут на лоб. — Я ещё в начале года понял, что, — выдохнув, вдохнув, внутренне вздрогнув, — ты мне нравишься. Олег отшатывается от окна. — Нравлюсь? Тебе? — переспрашивает он неверяще. — Как девчонка? — Ты вроде не девчонка, — замечает Рома. — Вот именно, Ром, — скривившись, произносит Олег. — Как ты вообще?.. Как это вообще, блин, случилось? — Ну извини, — язвит Рома, пожав плечом. — Не проконтролировал. Олег с шумом выдыхает и смотрит в потолок. Нервно мнёт пальцами свитер. — Слушай, — начинает Рома. — Давай об этом просто забудем, и всё будет как раньше. Но если ты не можешь, тебе противно, я мерзкий — окей, разойдёмся без всякой тупой хуйни. — Да что ты!.. — вскидывается Олег, сердито таращась ему в глаза. — Такой взрослый и рассудительный, а почти две недели ссал выйти покурить с ребятами, ведь вдруг в курилке буду я! — Мне нужно было время, — спокойно отвечает Рома. — Тебе, думаю, тоже. — Это не тебя с ни хуя засосал пацан, о котором ничего такого даже и не думал, к чему тебе время? — разъяряется Олег, махая руками. — Ты бы так и играл в молчанку, если бы я не пришёл, да? Рома прикрывает глаза. — Не знаю. Наверное. Скорее всего. — Пиздец! — опустив ладони со шлепком на бёдра, заключает Олег. — Ты такой пиздец, Рома. У Ромы всё же дрожат руки — мелко и противно. Рома понимает это, пытаясь прикурить сигарету. Окно он открывает нараспашку, устраивается на подоконнике, чувствуя голой кожей холодный воздух. Зябкие мурашки, побежавшие по ногам. Олега, ходящего туда-сюда по комнате. Да, он чувствует Олега: его злобу, досаду, оторопь — всё это такое яркое и искреннее. Густое. Сочится через кожу. Можно коснуться ладонью. — Мне не противно, — разрезав тишину, заявляет Олег. — Я не считаю тебя мерзким, я не тупой, я понимаю, что такое бывает, но это бывает будто бы где-то далеко и с другими, а тут… Он останавливается у кровати, обводит взглядом сбившееся одеяло и складки на простыне. — Я вообще-то много думал, да почти всё время только об этом и думал, и понял, что… даже поцелуй мерзким не был, я тебя оттолкнул потому, что охуел, а не потому что мне было неприятно, — признаётся Олег, опустив голову. — Но я всё ещё не знаю, как на это реагировать. Рома едва дышит — будто дыхание спугнёт Олега, разрушит момент. Сигарета, застывшая между пальцами, пепелится ветром. — Всё было быстро, и я ни хуя не понял, — выдыхает Олег, водит ступней по полу, всё же поднимает свой взгляд на Рому. — Не понял, понравилось мне или нет. Рома отрывисто моргает. — Что? — спрашивает он. Олег делает шаг навстречу. — Сделай это ещё раз, — просит неуверенно. Останавливается перед ним, кладёт ладони по обе стороны от его ног. Рома подаётся назад. — Да, давай ёбнись, — резко вцепившись в его бока, цедит Олег. — Отличное выйдет завершение вечера. Мысли у Ромы смазанные — всего-то, думает он, пятый этаж. Пятый этаж — не девятый. Может, Денис тоже не думал — вышло случайно, неосторожно, стечением обстоятельств? Он отвлекся на мысли, он не почувствовал опасности, он забыл о высоте? Так же, как Рома? Олег. Олег перед ним — смущение, откровенность, трепет. Всё ещё цепляется пальцами за футболку, вглядывается в лицо. Стоит ли Олег того, чтобы умереть? Нет, не стоит. Тогда почему, касаясь его губ своими, он не чувствует перед смертью страха? Почему откинуться назад — так просто? Губы у Олега обычные. Рома чувствует на нижней сухость-шероховатость, проводя языком — влажность. Олег прикрывает глаза, ресницы едва дрожат. Губы несмело прихватывают его собственные, язык сталкивается с языком — осторожно, на пробу, без напора. Ладони на спине беспокойно разглаживают футболку. У Олега сильные руки. И объятия — крепкие. А дыхание частое, взволнованное, опаляющее, близкое — он утыкается лбом в его лоб. И лицо у него напряжённое, в складке между бровей, в опущенных ресницах — смятенное. Уязвимое?.. — Окей, ничего необычного, — говорит он. — Поцелуй как поцелуй. Рома мягко отводит выбившиеся из хвоста волосы ему за ухо. — Ладно, может, всё-таки не так уж и обычно, — продолжает Олег. — От того, что с тобой. — Теперь мы можем разрешить эту тупую ситуацию? — любопытствует Рома. И, мягко оттолкнув Олега, сползает с подоконника. Поясницу наверняка продуло, сколько он там сидел? Кажется, очень долго. — Прикалываешься? — фыркает Олег. — Я теперь вообще не вдупляю, что к чему. — Может, просто забьём? — предлагает Рома. — И будь что будет? — Не могу я так, — вздыхает Олег, устало проводя ладонью по лицу. — Мне нужна определённость. Либо мы друзья, либо… И не договаривает. Ловит Ромин взгляд. Да, Роме казалось, что быть друзьями у них получится. До этого ведь выходило — и пусть рядом с ним чувствовалось больше, и думалось, и хотелось — было будто бы достаточно одного его присутствия. А теперь… теперь сложнее. Трудно не думать о его губах, когда знаешь, какие они на ощупь. Трудно не хотеть почувствовать их ещё раз. Трудно забыть, как это — целовать его. Как бьётся в груди сердце, как обдаёт сладкой щекоткой живот. — Я думал, будем дружить, пусть ты мне и нравишься, но теперь не уверен, что смогу, — признаётся Рома. Олег тяжело опускается на кровать рядом. Делает глубокий вдох. — Мне страшно, — произносит он вполголоса. — И непонятно, и неожиданно, если бы ты тогда не полез, я бы вряд ли о таком даже подумал, но ты полез, и теперь у меня это не выходит из головы. Пальцы нервно оглаживают открытые колени. — Может, я хочу… попробовать быть не только друзьями, — перехватив Ромин взгляд, всматриваясь в его глаза. — Но я боюсь. Да и как это?.. Если даже с девчонками порой клеится с трудом, то тут ведь… тут ведь всё ещё тяжелее. Рома взволнованно хватает ртом воздух. Между лопаток течёт пот. — А вдруг это простое любопытство? Вдруг это ни к чему не приведёт? — нервно мотнув головой. — А вдруг я запутался и сам не знаю, что чувствую и чего хочу? Олег замолкает, таращится в пол. Хочется коснуться его плеча, ободряюще стиснув, сказать: всё хорошо. Нет на это сил. Нет. Ничего хорошего во всём этом — нет. Олег ведь прав: всё сложно. Даже если вдруг что-то и выйдет, надолго ли? Может ли что-то выйти вообще? Когда Олег не уверен в себе и собственных чувствах, а Рома не уверен в том, что отношения — то, с чем он сможет справиться? Пытаться быть вместе, когда вы оба парни, когда чуть что — и вас задавят. Лезть в отношения, когда внутри — сумятица и неразбериха. Когда порой нет сил даже на то, чтобы найти в себе силы. Стоит ли пытаться? Да? Нет? — А ты бы, — на вдохе произносит Олег, — попробовал? Возможно, пытаться стоит. Не попробуешь — не узнаешь. Будешь жалеть, что мог, а не сделал. Возможно. — Да, — соглашается Рома. — Знаю, что будет нелегко, но я бы всё равно попробовал. Да, в этом он уверен. Как бы ни казалось, что выхода нет, всегда есть надежда. Маленькое и ничем не подкреплённое «возможно» — везение, случай, удачный расклад? Только с Галей ведь тоже всё казалось абсолютно возможным. А вышло — никак. Вышло апатией, бессилием, выгоранием — пустотой, межующейся болью. Вышло спонтанными и странными чувствами к Олегу. Вышло тем, что сейчас Рома сидит на кровати в комнате общежития с задубевшими ступнями и дрожью в животе, пока рядом он — кусает губы, перебирает пальцами, нервно стучит пяткой по полу. — И как ты это видишь? — спрашивает. — Постепенно, — отвечает Рома. — В зависимости от того, кто из нас на что готов. — Скрывать ото всех? Прятаться? Делать вид, что между нами ничего нет? — Если тебе будет комфортнее так, — соглашается Рома. Брови у Олега изгибаются болезненно. Он делает вдох, поднимая голову, нерешительно тянется ладонью к чужой. Касается — едва. — Хорошо, — выдыхает Олег. — Давай попробуем.

***

Дождь моросящий, долгий, брызгами осыпает стёкла. Бликами-мазками за ними автомобильные фары и ряд негашеных фонарей. Тук-тук-тук — размеренное, размаривающее, раз — и глаза закрываются. Чтобы открыться на: — Переходим к следующему разделу… Рома обтирает пальцами веки. Неужели задремал? Вибрирует, соскальзывая вниз по парте, телефон. Пестрит уведомлениями экран. Сообщения: такой загадочный когда задумаешься хоть картины с тебя пиши… ты чё уснул?.. бля рома открой глаза… жданов без лекций пошлёт тебя на экзе на хуй!.. рома рома роман… и не проси потом тетрадку… пидор! — его догадки подтверждают. Всё же уснул. Пролежал полпары — будто бы и не было сна. После только мерзкий привкус во рту и головная боль, ни капли не легче. — Может, потом в столовку? — шепчет сидящий позади Илья. — Да, с утра не успел поесть, — соглашается Ваня. — Выспался? — ещё слышит Рома. А после чувствует тычок в плечо. — Нет, — обернувшись, отвечает он. Артём ухмыляется, выдувая жвачный пузырь. Тот — хлоп! — лопается. — В столовку или курить? Рома недовольно сощуривается. — До кофейни и курить. — С Олегом? — едва не раздирая улыбкой щёки. Рома кивает. Сдерживается, чтобы не закатить глаза. — Ладно, — отстаёт Артём. — Мы похаваем и тоже спустимся. Он отворачивается обратно, вновь смотрит вперёд: на белую стену, зелень доски, преподавателя: костюм-тройка странно-серого цвета, лысина, сцепленные за спиной ладони, звонкий голос. Дальше — головы, пятна худи, свитшотов и свитеров. Рома скашивает взгляд на второй ряд. Голову Олег опустил низко, едва ли не задевает парту носом: очки лежат рядом. Волосы в пучке на затылке, выглядывает из-за розового капюшона поросячья морда — смешно, глупо, трогательно. Яна наклоняется к нему, протягивая телефон — и слышно приглушённое ха-ха. Рома невольно растягивает в улыбке губы. И потом тоже, стоит только вывалиться из аудитории, встретиться взглядом с Олеговым — сердитым, но не всерьёз, за отсветами стёкол. — И не проси даже, — бросает он, уволакивая его за собой к выходу. Рома чувствует запястьем его пальцы и ничего не говорит. Прячет улыбку в вороте плаща. На улице Олег накидывает капюшон — дождик всё ещё моросит. Он идёт впереди: подпрыгивает на его спине рюкзак, бряцают брелоки и значки. На большом кармане нашивка с «Хеллоу Китти». — Погода мерзость, — бросает через плечо Олег. — Я сегодня с утра кое-как встал, даже думал проебать. — А потом вспомнил Жданова? — фыркает Рома. — Да-а-а, — тянет Олег раздражённо-устало. — Скорее бы уже сессия, так достало учиться. — Потерпеть два месяца, — пытается подбодрить его Рома. — Легко сказать. У палатки небольшая очередь — две девчонки всё никак не могут определиться с заказом. Олег говорит: — Хочу латте. И круассан. Рома признаётся: — Ничего не хочу. Добавляет, поймав взгляд Олега своим: — Ну разве что спать. Тот смягчается. Едва — нежнеет. — Со мной? Рома кивает. Чувствует, как в груди от этого взгляда теплеет. И плевать, что натекло за шиворот: холодно и мокро. Промозгло. Олег тогда оставил окно открытым — тоже было холодно. Рома хорошо это помнит, тогда прошла неделя с их разговора — странная, неловкая, в неуклюжих попытках вести себя, как раньше. В немного нескладном общении и совсем несуразных взглядах-касаниях. Олег поначалу реагировал остро: шарахался, вздрагивал, не отвечал. Говорил, что нужно привыкнуть, всё это для него в новинку, нет, не противно, всё хорошо, мне нравится — Рома верил. И Олег не врал, Олегу действительно нравилось: Рома убедился в этом в пролёте между пятым и шестым этажом общежития. Когда сильные руки схватили его за плечи, грудь коснулась груди, а губы смяли его собственные: нежданно, резко, потрясающе. Расплылось перед глазами лицо, потекли по спине жар-холод. Колени показались ломко-хрупкими. И Олег потом прижимался улыбкой к его щеке и дышал на ухо сиплым ха-ха — просто так, без повода, потому что хотелось. Следующий вечер они провели в его комнате — Дэн и Петя остались на квартире у общего друга. Просматривали «Ютуб», хлебали приторную колу, хрустели крабовыми чипсами — оказалось, Олегу такие нравятся. Олег рассказывал ему всякое: что-то о детстве, проведённом в деревнях у бабушек с дедушками, о бесконечных разъездах-переездах из-за папиной работы, школах-одноклассниках, первой влюблённости в Аню из соседнего подъезда — дура дурой, но красивая. Смеялся, вспоминая, как вспорол кожу на Новый Год осколком бокала — предплечье ему сшивали почти до утра. Рассказывал, что скучает по дому — больше по кошке Жуже — старой, пушистой, огненно-рыжей. Гладить пальцами мягкую шерсть и утыкаться носом в теплый бок — вот чего ему и вправду не достаёт в общаге. И немного — ха-ха — мамы с папой. Рома больше улыбался и кивал, отвечал: моё детство самое обычное — Могилёв, панельные дворы, железные качели и горки, вылазки на дачу и безграничная белорусская тоска… школу терпеть не мог, часто прогуливал, ха-ха, моя первая влюблённость — полный пиздец, девчонка из параллели, там дурацкая история, не важно… помню только, что пару раз ломал левую руку и как вырезали аппендицит, а дом… дома та же тоска — маму люблю, папа нормальный, но всё равно всё это… Думалось ещё: стоит рассказать о Денисе. Стоит с Олегом поделиться, Олег должен знать. Но всё не поворачивался язык: то казалось не к месту, то совсем не в тему, а позже — поздно. Олег сгрёб в мешок упаковки-бутылки, отставил кружки на стол, хлопнул крышкой ноутбука, прижался губами — во рту у него было сладко-солёно, пряно едва ли не до кислоты. Сказал: «Если хочешь — оставайся, эти всё равно вернутся только к обеду». Кровать у Олега была узкая — пришлось устраиваться на боку. Скрипела под их весом протяжно и жалобно. Олег поцеловал Рому отрывисто в губы, провёл ладонью по волосам, зашептал в подбородок: «Мне завтра к первой, я так заебался, не доделал проект, реферат сдавать в среду, тренировка вечером, хочу уснуть и не проснуться…» Рома губами прижался к его лбу: кожа сухая, неровная, в мелких высыпаниях. Прикрыл глаза, выдыхая. «Спи, — прошептал в ответ. — Добрых снов». Ощущал, как Олег дышит ему в шею — горячо от этого было, почти душно. Можно было его обнимать, ненавязчиво водить пальцами по позвонкам на шее, дышать: лавандовым кондиционером, цитрусовым шампунем, кожей — кажется, детское мыло. Пролежать так полночи, уснув к утру. С Олегом ему хорошо. Олег напоминает солнце: он яркий, его много, греться в его лучах приятно. Олег, как и солнце, светит не всегда: он устаёт, временами предпочитает молчать, быть в одиночестве, курить без разговоров, смеяться — тихо и коротко. Роме в Олеге нравится всё. Кудри, улыбка, смех, голос, розоватые следы от очков на переносице, привычка щуриться без них, любовь к литературе, слушать, как он читает — особенно на белорусском, как говорит о баскетболе, как макает картошку фри в стаканчик с мороженым. С Олегом легче. Не проще, нет. Мыслей-переживаний — тьма. Вдруг кто-то о них узнает? Кто-то, кто настроен враждебно? Вдруг узнают в институте? Надолго это? А если надолго, то что дальше? Дальше — это как? С переездом в другую страну, с замужеством, с детьми? Разве Рома справится? Разве Рома готов бросить всё и идти напролом, наплевав на обстоятельства? Не готов. У Ромы порой нет сил на то, чтобы встать с кровати. Порой нет сил ни на что. Жаль, что, начав встречаться с Олегом, чуда не случилось. И Рома остался не только с ним, но ещё с собой и собственными мыслями. Жаль, что мысли никуда не делись. Жаль, что неурядиц в них с каждым днём только больше. — Идём? Но с Олегом легче. Легче от мысли: он не один. Олегу можно довериться, открыться, не бояться быть непонятым и непринятым. — Да, идём. Олега, наверное, можно даже любить. Не так, как Галю, а тихо, ласково, уверенно. Отдавать и получать любовь взамен. Никуда от мыслей не деться — и пусть. Те меркнут, стоит услышать заливистое ха-ха — на время, но всё хорошо. И можно дышать, не боясь задохнуться.

***

Рома, кажется, готов задохнуться — так сильно Олег сжал его рёбра. Язык мокро вылизывает шею, ползёт выше-дальше, губы чмокают за ухом, шепчут в него: — Может, Женя вернётся на полчаса попозже?.. Да, точно, Женя. Рома едва запрокидывает голову, скашивает в сторону глаза: телефон, написать Жене, попросить… — Или ты не хочешь? Рука, елозящая по покрывалу, наконец натыкается на гладкий металлический корпус. — Хочу, — отвечает Рома. — Дай мне… Олеговы пальцы оказываются в волосах, тормошат и цепляются, чуть оттягивая. Роме тяжело. Тяжело ощущать в лёгких воздух, когда к груди прижимается чужая, когда Олеговы колени невольно сжимают его бёдра, когда Олег смотрит на него из-под опущенных ресниц и еле-улыбается. — Что напишешь? — со смешком выдыхает он. Рома проводит пальцем по экрану, стучит глухо подушечками о стекло. Предложения: Жень пожалуйста задержись на подольше… Мы с Олегом в комнате… Бля ну ты понял… — отрывистые и чудом безопечаточные. — Что мы ебёмся, конечно, — запоздалое в ответ. Олег смеётся ему в губы — немного нервно. Прихватывает ими подбородок, запускает ладони под футболку: пальцы нежные, оглаживают рёбра, обласкивают соски, подцепляют ткань, чтобы вытянуть вверх, стянуть, огладить плечи — уже свободно, без помех. — Снимешь?.. — спрашивает-просит Олег, подняв вверх руки. Рома, сглотнув, дёргает полы свитера, отбрасывает колючую шерсть в сторону. — Ты точно хочешь? — уточняет Олег в поцелуй — во рту у него сигаретно. — Да, всё нормально, — соглашается Рома. Всё хорошо — волнительно и немного страшно оттого, что впервые, но желанно. Многое даже знакомо: и нежная кожа шеи, и плоскость груди, и упругий твёрдый живот, и то, как погодя лежит в ладони член — будто бы касаешься себя, но чувствуешь по-другому, только руками. — Как тебе нравится? — интересуется Рома. Нежит пальцами кожу — вверх, вниз, губами — по острому плечу, по краске татуировки, девичьему лицу, мокро-широко пройдясь языком до бугрящей кожу косточки. Олег охает, слегка заваливаясь вперёд, целуя Рому в висок. — Пожёстче, — просит он: голос высокий, будто бы сжатый. — А тебе как?.. Его пальцы, наконец поддев пуговицу на джинсах, вжикают молнией, шуршат тканью, лезут под резинку трусов, обхватывают — Рома чуть вздрагивает, зажмуриваясь. Находит губы — алые, мокрые, наверняка улыбающиеся, ласкающие Ромины, шепчущие: — Ром? — П-помягче, — отвечает Рома сбито. Воздуха мало, он спёртый и жаркий, им и не насытишься, он и не чувствуется: Олег гладит его нежно, едва сжимает пальцы, скользит вниз, задерживается вверху — в трусах тесно, влажно, полно. В ушах шумит кровь, звучит голос: так? вот так?.. нравится?.. — Да, так, — выдыхает Рома, чувствуя кожей кожу: голую, чуть влажную от пота. Рома едва не забывает об Олеге — настолько кружит голову его прикосновениями. Проводит ладонью по всей длине, резко, с силой, быстро, слыша полустонами у уха Олегово удовольствие, чувствуя его в изгибе поясницы, видя в трепетании ресниц, во взгляде — поволочном, плёночном, нежном, мазнувшем в самое сердце — как захолонёт. — Ты уже… скоро, я… — дышит-сбивается Олег. Целует в щёку, ведёт губами по векам, пальцами трёт-ласкает, ещё чуть-чуть, ещё немного, вот так, хорошо, ах! — замереть дыханием. Выдохнуть с шумом-хрипом. Почувствовать под пальцами мокрость, щекой — прерывистость вдохов-выдохов. Открыть глаза, пройтись взглядом по лицу напротив: румяному, взмокшему, отголосками, между бровей, в углах губ — напряжённому. — Всё хорошо? — спрашивает Рома. Олег открывает глаза. — Да, — кивает он, прижимается, трётся носом о висок. — Только немного неловко. И — ха-ха — смеётся. Рома, обхватив его за спину, сжав в объятии, смех этот подхватывает. — Салфетку бы, — фыркает Олег. Рома угукает, губами тычется в изгиб шеи, жмётся ближе. — Женя что-то написал. Чужие пальцы ложатся на его затылок, зарываются в волосы — мягко, ерошат. — Салфетка и впрямь бы не помешала, Ром, — настаивает Олег. — В тумбе, — лениво отзывается Рома. Бегут по коже мурашки, когда Олег отстраняется. Ноги затёкшие. Двинуться бы, сесть удобнее, вытереться, одеться, проветрить комнату. Но лениво. Устало. — Мне понравилось, — делится Рома. Усталость приятная, расходящаяся по мышцам волнами. Олег, смяв салфетку, закидывает её в мусорное ведро. — Мне тоже, — улыбается он. Уснуть бы. Прямо сейчас. Обнять его — ещё горячего, пусть липковато-потного, терпко пахнущего, поцеловать в лоб, слушать дыхание. Чтобы, если повезёт со сном, увидеть с утра: угрюмого, растрёпанного, с трудом смотрящего сквозь слепленные веки. Перебирать спутанные волосы, греть холодные ноги, зажимая между своими. Наблюдать за тем, как он увлечённо делает зарядку, пряча улыбку в подушке. Рома вздыхает, беря в руки телефон. Женино сообщение: «Я заночую у Кости. Веселитесь. Только не на моей кровати», — невольно тянет губы в улыбку.

***

Когда Рома открывает глаза, перед собой он видит огороженный перилами край крыши. За ним — кусок белого неба. Антенны-провода, мажущие белизну серым. — Откуда у тебя ключ? — спрашивает он. Кеды позади шаркают по рубероиду. — Выкрал. — У кого? — оборачивается Рома. Небо давит на плечи. Пригвождает к земле. Воздух густо-туманный, вяжущий — не удаётся шевельнуться. Ступни тонут в кровле-мазуте, и кажется ещё чуть-чуть — она рухнет вниз. И он вместе с ней. — Денис? Он не видит его лица, то рябит-растекается. — Да у Кирилла, у него же батя… Голос у него ватный и глухой, невнятный. Рома не слышит. — Зачем? Рома не слышит. Уши закладывает, он сглатывает — и всё равно не слышит. А затем ещё раз открывает глаза. Перед ними серость. Едва виднеющийся каркас Жениной кровати. Если повернуть голову к окну — и сам Женя. Вдо-о-ох. Он садится. Поправляет сбившееся одеяло, глотает слюну, пытаясь смочить пересохшее горло. — Ты чего не спишь? — спрашивает сиплым голосом. Женя затягивается сигаретой, поворачивает голову. — Правлю, — вздыхает. — Завтра несу Семёнову на проверку. Опять. Рома мычит, опуская ноги на пол. Локти упираются в колени, пальцы оттягивают волосы. — Всё нормально? — любопытствует Женя. — Ага, — отзывается Рома. — Сон странный. Он встаёт. Проходит к столу, льёт в стакан воды, выпивает. Оказывается, стукнувшись бедром о бедро, рядом с Женей. Тот протягивает ему подпаленную сигарету, ласково бодает в плечо, фыркает, спрашивает: — Расскажешь? Рома, слабо улыбнувшись, пускает в лёгкие дым. — Да не о чем, — отвечает. — Снилось, будто мы с Денисом на крыше, но мы никогда на ней не были. Я спрашивал, откуда у него от неё ключ, но… не помню, что он отвечал. И лица его не помню. Женя хмыкает. — Я тоже не помню уже, как выглядели бабка с дедом, — делится он. — Много времени прошло. — Шесть лет в августе, как его нет, — выдыхает Рома. — Время будто не лечит. — Сглаживает углы, — говорит Женя. — А болеть всегда будет. — Хуёво. На часах полтретьего ночи. Вставать через четыре часа. В голове пустота. В груди будто бы тоже. Я, думает Рома, устал. Совсем. Вновь укладываясь в кровать, накрывшись с головой одеялом, он отключает будильники. Плевать, что завтра два семинара, плевать, что не сдаст работы в срок. И Олег ведь не обидится, если после пар они не пойдут в кино. Олег ведь поймёт? Стоит ему написать, думает Рома, соскальзывая в сон. Чтобы ещё раз открыть глаза под приглушённую трель телефона. Чертыхаясь, Рома достаёт его из-под подушки, вглядывается в нечёткое «Олег» на экране. — Алло, — хрипит в трубку. — Ты что, спишь? — раздаётся чуть шуршащий голос. — Уже нет, — вздыхает Рома, переворачиваясь на спину. — Извини, я хотел тебе… — Ты в порядке? — перебивает его Олег. Рома слышит гул, облизывает пересохшие губы, приоткрывает глаза. — Нет, — не врёт он. — Нет, не в порядке. Олег на том конце ничего не говорит. Слышен чей-то смех. — Я зайду? — нерешительно спрашивает он. Рома прочищает горло, думает несколько секунд, отвечает: — Может, попозже? — предлагает он. — У меня… Не прибрано, Женя забыл про мусор, футболка нестираная, голова грязная, зубы нечищены… — Нет сил. Вообще нет сил. Врать ему не хочется. Не хочется делать вид, будто всё хорошо. Хочется быть искренним, хочется, чтобы Олег знал. Знал о Роме как можно больше. Пусть и стороны эти не те, которыми приятно или принято делиться. — Я понимаю, — говорит Олег глухим голосом. — Напиши, если что-то будет нужно. А лекцию я тебе сфоткаю… — Спасибо, — отвечает Рома. — Пока, — произносит Олег, добавляя чуть тише в конце: — Обнимаю. И прерывает связь. Рома трёт запястьем сухие глаза. Небо в квадрате окна серо-пасмурное. На стекле застыли дождевые капли. Наверняка за ним –зябко-холодно. Роме тепло: под пуховым одеялом, с отголосками Олеговых слов в груди. Невыносимо. Невыносимо всё это — изо дня в день чувствовать бессилие. От того, что ничего не можешь сделать ни с тем, что вокруг, ни с тем, что внутри. От того, что даже не знаешь, чего ты хочешь. И хочешь ли вообще? Наверное, хорошо было бы иметь свою квартиру: небольшую, неброскую, пусть съёмную. Хорошо было бы не думать, где взять на неё деньги. Чтобы работа была не в тягость. Чтобы был кто-то рядом — тот, кому можно довериться. Кто-то как Женя, Артём или Олег. Много ли это? Достигаемо? Выполнимо? Возможно? Ближе к вечеру из-за серости выглядывает солнце. Рома смотрит на куски сырых многоэтажек, выложенных мозаичными плитами. Крыши, антенны, трубы, золотящиеся закатом. Проплывающие тяжёлые облака. Смотрит на всё это и чувствует — что-то. Большое, ворочающееся за рёбрами, заполняющее пустоту. Но стоит солнцу укрыться звёздами — и будто бы всё как прежде. Будто бы и не было этого мгновения, осознания, уверенности в чём-то. В чём-то, что имеет какой-либо смысл. Беря в руки телефон, Рома пишет Олегу. Олег отвечает сразу же, что пройтись он не прочь, домашка заманала, буду ждать на улице. Влажный снег оседает на кудри, тут же исчезая. — Только же начало таять, — подняв глаза к небу, сетует Олег. Его можно обнять. Прижать к себе, уткнуться носом в холодную ветровку. Почувствовать ответные объятия: крепкие, стискивающие, тёплые. — В мае точно растает, — говорит Рома. — Ага, — фыркает Олег. Выходя за территорию общежития, Олег подцепляет холодными пальцами Ромину ладонь. Ловит его взгляд своим. — А если кто-нибудь увидит? — Никто не увидит, — уверенно говорит Олег. — Не парься. Хорошо, если так. Хорошо. Воздух свежий, прохладный, свободно проскальзывающий в лёгкие. Держаться за руки, отогревая пальцы, тоже хорошо. Идти по пустой улице мимо горящих вывесок, стеклянно-балконных новостроек, завернуть в полутьму замкнутого пятиэтажками двора. Оказаться на детской площадке, припорошенной снегом. Услышать от Олега: — Прокатимся? Посмотреть на качели: низенькие, узкие, цветасто-радужные. — Садись, — велит Олег. Рома, с трудом втиснувшись, опускается на холодный пластик. Подгибает ноги, но те всё равно касаются земли. Звякают цепи-подвесы. — У нас в детстве были другие, — вспоминает Рома. — Без цепей и ограничителей. Денис на них всех дворовых раскачивал до солнышка. Олег стоит рядом, держась за качели, едва двигает их взад-вперёд. — Кто такой Денис? — спрашивает он. Рома отвечает: — Лучший друг, — чтобы добавить после: — Но он умер почти шесть лет назад. — Ох, — произносит Олег. Качели, звякнув-скрипнув, останавливаются. — Упал с крыши, — повернув к нему голову, продолжает Рома. Исправляется: — Спрыгнул. Лицо Олегу кривит болезненная гримаса. Правда, в полутьме не видно. Зато видно после, когда у губ вспыхивает пламя зажигалки. Олег протягивает ему сигарету, достает из пачки вторую. И, закурив, говорит вполголоса: — Тёма как-то упоминал, что ты потерял друга, — топчется на месте, смотрит себе под ноги. — И то, что ты тяжело это переживаешь. Я хотел спросить, но всё казалось, что лезу не в своё дело. — Всё нормально, — мотнув головой, отвечает Рома. — Меня долгое время с этого передёргивало. Да и сейчас случается — когда долго не думаю об этом, забываю. И накатывает. Рома не докуривает. Окурок падает в мокрый песок под ногами. Он делает вдох — медленно, носом. Чтобы сказать: — Я не знаю, Олег. Голос почему-то срывается. — Это когда-нибудь кончится? Станет когда-то легче? Наступит день, когда я не буду хотеть сдохнуть, только бы не чувствовать, как всё хуёво? Дрожат руки, сжимающиеся в кулаки. Дрожит за рёбрами. — Да, не всегда всё хуёво, бывают проблески, бывает хорошо, но даже в такие моменты ищешь подвох, потому что хорошо быть не может, а даже если может — потом обязательно будет плохо. И будто бы после этого «хорошо» «плохо» ощущается во сто раз сильнее… Горло полнится слезами, распирается — но те не выходят. Только давят, не давая говорить. — Я ещё втянул во всё это тебя, а зачем? Чтобы переживать о том, что проебусь? Думать о том, надолго ли это? Заёбывать своими сраными проблемами, у которых и причины-то достойной нет? Олег резко двигается с места, делает шаг — Рома чувствует лицом скользкость-холод его ветровки. Жмурится, сжимая зубы, когда Олег обнимает его за голову, гладит пальцами по волосам немного нервно, суетливо, оцарапав затылок. — Я так хочу тебе помочь, — взвинченно произносит Олег. — Но, блядь, не знаю, как, и это так бесит… Вдо-о-ох — с трудом. Так сильно Олег прижал его к себе. Вдо-о-ох — терпкий одеколон, отголоски дезодоранта, совсем едва — Олег. Вдо-о-ох — легче. Спокойнее. Слыша Олега над головой. Его голос — взволнованный, искренний, рассказывающий. Олегу тоже бывает плохо: моменты слабости, когда в голову лезет всякое, в которые ненавидишь себя за себя, когда будто бы и незачем жить. Иногда нет сил дойти до туалета, встать на учёбу, помыть посуду. Иногда всё кажется бессмысленным и глупым, разочаровывающим, ни-о-чёмным. Иногда приходится перебарывать себя, переступать, преодолевать, а ради чего? Записаться бы к психотерапевту, да только где взять деньги, где уверенность, в том, что это поможет, где гарантия, что проблемы решатся? — Да, психотерапевт, — в перерывах между предложениями, вклинивается Рома. — Мне ведь мама предлагала после смерти Дениса, а я подумал, что справлюсь сам, но… не справился. — Так может, — выдыхает Олег, — стоит попробовать сейчас? Возможно, это сработает? — Возможно, — соглашается Рома. Олег едва отстраняется, чтобы посмотреть ему в глаза. Улыбка на губах ломкая. Протянуть бы руку, отвести за ухо волосы, огладить висок. Рома тянет к его лицу пальцы. — Спасибо тебе, — улыбается в ответ. Олег склоняется над ним, хватаясь за цепи. Приоткрывает рот, когда Рома тянется к нему губами. Вкус у поцелуя табачно-горький, без разницы, плевать. Роме нравится его рот, нравятся губы, нравится вести по ним языком, сталкиваться с чужим, лизать-ласкать, нравится улыбаться в них после, нравится — всё. — Было бы за что, — шепчет Олег в ответ. — Ты не представляешь, как много делаешь, — настаивает Рома. Олег, чмокнув его в лоб, отстраняется. — Ты мне очень нравишься, Олег, — признаётся Рома. — Правда. Улыбка на чужих губах становится шире. Они наверняка алые. Чуть влажные. Холодящиеся воздухом. — Прямо весь без исключений? — сощурившись, интересуется он. Рома кивает. А потом говорит: — Ну, кроме того, что сиги твои вечно — говно. В ответ ему — распахнутые глаза и распоровшее тишину засыпающего района ха-ха.

***

— Демидов наконец-то научился закидывать мяч в корзину, — рассказывает, закатывая глаза, Олег. — Неужели наступит день, когда команда нашего института выиграет хоть что-то. — Не сглазь, — фыркает Рома. Они сидят на фуд-корте, устало потягивают кофе. В этот раз Олег ограничился одним чикенбургером — прыщи его достали. Он подцепляет выскользнувший листик салата, облизывает углы губ, но не стирает соус до конца. — Ты подходил к преподам? — интересуется, прожёвывая курицу. — Ага, — поставив пустой стакан на стол, кивает Рома. — Досдавать то, что не сдал. А эколог придумал реферат на двадцать страниц. Олег кривится. Очки ползут с переносицы вниз. — Такой же душнила, как Жданов. Рома улыбается. Выходя из торгового центра, Олег предлагает пройтись до парка. — Да, давай, — соглашается Рома. Улицы греет солнце. Олег в распахнутой ветровке, под ней ярко-жёлтое худи. Рюкзак на плече едва трясётся, на нём новая нашивка в виде радуги — то ли с намёком для окружающих, то ли с насмешкой. Или без смысла вовсе. Вокруг — шум-гвалт машин, залитые солнечным светом лица, смазывающиеся-спешащие силуэты. — Так ты хоть что-нибудь прочёл у Купалы? Пересекая пешеходный переход, Рома отвечает: — Да, мне понравились стихи о весне. — О весне? — фыркает Олег. — А я не люблю их. И вообще всё, связанное с природой. — Наверное, от Пришвина у тебя кошмары. Олег поворачивает голову. Губы растягиваются в улыбке, кончик языка проскальзывает между зубов, он восклицает: — Да! — рассмеявшись следом. — Как я его ненавижу! Воздух в парке влажный. Снег уже сошёл полностью, земля сырая, покрытая примятой жухлой листвой. На деревьях едва набухшие почки. — Помнишь, о чём мы говорили здесь в прошлый раз? — спрашивает Олег. Он останавливается у скамьи, бахнув на неё рюкзак. Вынимает из внутреннего кармана пачку сигарет — их ему притащил Рома. Красный «Мальборо», классика, тут уж не прогадаешь. — О жизни? — вспоминает Рома. Олег закуривает, щёлкнув зажигалкой. Морщит нос. — И тогда ты говорил, что смысла в ней особого не видишь. Дым лижет щёки. — Всё ещё чувствуешь, будто застрял в лабиринте страданий, из которого если и выбираться, то быстро и по прямой? — спрашивает он. Серьёзный. Безулыбочный. Вглядывающийся в Ромино лицо. Рома же улыбается — чуть тоскливо. — Да, наверное. Ничего ведь не изменилось. Рома всё тот же — и никуда от этого не денешься. — Но теперь есть уверенность в том, что «быстро и по прямой» — это не единственный выход из лабиринта, — добавляет он. Уверенность и вправду есть. Как бы ни казалось, что выхода нет, всегда есть надежда. Маленькое и ничем не подкреплённое «возможно» — везение, случай, удачный расклад. Возможно, завтра станет легче. Возможно, получится в следующий раз. Возможно, всё сложится. — Хорошо, — мягко улыбнувшись, отвечает Олег. Олег оказывается перед ним. — Я тебя поцелую? — оглядевшись по сторонам, спрашивает он. Рома отвечает: — Да. Олег перед ним — улыбка, кудри по щекам, ресницы, губы — бледные, улыбающиеся, едва касающиеся его лба, целующие осторожно. Губы, смявшие его собственные, вжавшиеся улыбкой, чмокнувшие после. — А что следовало сделать Аляске Янг? Олег перед ним — сосредоточенность. — Не принимать решение сгоряча? — предполагает Рома. Олег. Олег перед ним. Проводит ладонью по щеке, задумчиво отводит взгляд. — Да, на эмоциях сложно контролировать свои действия, сложно порой даже самую простую мысль в голове удержать, но… главное помнить, что смерть — это не выход. Рома пожимает плечом. Рома думает: смерть — это выход. Тяжёлый и безрадостный. Жить — тоже выход. — Главное помнить, что всё возможно, — говорит он. Рома знает: всё не станет хорошо по одному щелчку пальцев. Нет волшебной таблетки, которая бы решила все его проблемы. Нет машины времени, которая бы вернула его назад, чтобы всё изменить. Есть терапия, есть антидепрессанты, есть люди, желающие помочь, есть те, кому он важен. Рядом есть Олег, готовый разделить с ним свой путь. Есть он сам — и в его силах сделать всё возможное, чтобы единственным выходом стало — жить.

Апрель — июль 2020