Справляется

Тётя Эбигейл овдовела, когда Милли было восемь. Замуж снова она так и не вышла. Вместо своих детей нянчила целый выводок племянников и племянниц с обеих сторон, помогала в церковном приюте, торговала в лавке при пекарне, оставшейся в наследство от мужа, шила, штопала, вязала… да мало ли работы у женщины. Милли нравилось у неё бывать: в доме тёти Эбигейл всегда пахло свежей выпечкой, домашним яблочным вареньем и лакированным деревом, а в светлых гулких комнатах можно было затевать десятки игр, от пряток и жмурок до поисков сокровищ. И трёхцветная кошка у тёти была ласковая: бежала к гостям, встречала у дверей, громко мурлыча, и почти никогда не выпускала когтей. В детстве Милли, бывало, гостила в тётином доме по несколько дней подряд, став постарше — чаще приезжала по делу: забрать испечённый к празднику пирог, оставить ткани на новое платье к Рождеству для сестры или кузины, вместе с мамой передать гостинцы от семейства Томпсонов. — …Не одиноко тебе? — как-то, стоя в прихожей, услышала она, пока мама завязывала чепец. — Нет, что ты, — покачала головой тётя Эбигейл и погладила по голове Милли, державшую корзинку с яблочными пирожками, полученную взамен корзины овощей с фермы. — У меня всегда кто-нибудь гостит, а нет гостей — так и с кошкой не заскучаешь. Последний раз Милли навещала её перед тем, как устроиться в «Бернарделли», сразу после ускоренных курсов страхового агента. За десять лет тётя Эбигейл совсем не изменилась, будто ни дня не прибавила: ни морщинок на гладком лице, ни серебряных ниточек в льняных волосах, по-простому собранных в косу, перекинутую через плечо. Племянницу она встретила всё так же радушно. Обняла крепко-крепко, заварила чай, поставила на стол, застеленный белоснежной скатертью, глубокую тарелку с шоколадным печеньем, сама села рядом, подперев подбородок рукой. — Какая ты большая выросла, — наконец сказала она. — Мама иногда говорит, что я слишком большая, всех ухажёров распугала, — прожевав первое печенье, пожаловалась Милли. — А ты распугала? — Только последнего, — честно призналась Милли. — Я его попросила помочь мне станган почистить — на работе много ездить по округе придётся. Девушке без оружия, сказали, никак. А он не удержал. — И что? — в глазах у тёти Эбигейл загорелись искорки, совсем как тогда, когда она первая затевала с малышнёй шумную возню. — Папа за доктором ездил. Перелом… — вздохнула Милли. — И зачем же тебе такой ухажёр, дорогая моя? Милли уткнулась в свою чашку. — Маме он нравился. — Так жить с ним не твоей маме. Вот мой Джордж нашим родителям не слишком был по душе — мы даже сбежать собирались, помню… — Но не сбежали? — Перед самым нашим побегом отец вдруг передумал и отдал Джорджу мою руку, — тётя Эбигейл покрутила на пальце потускневшее обручальное кольцо и вдруг сказала: — Он мне всё ещё снится, бывает. — Страшно, наверное, — простодушно выпалила Милли, сообразила, что ляпнула, и уронила на скатерть надкусанное печенье. — Простите… — Ни капли, — улыбнулась тётя Эбигейл. — Бери ещё печенье. А маме скажи: найдётся человек, который примет тебя такой, какая ты есть. И даже со станганом, — быстро добавила она, Милли только рот успела приоткрыть. Постаревшая кошка всё-таки вышла к гостье — щурясь, позволила почесать себя за ухом, повздыхала с усилием, неуклюже подпрыгнула, вскарабкалась тёте Эбигейл на колени и притихла. Всю дорогу до фермы, а потом — до Декабря, до главной конторы «Бернарделли», пока автобус неторопливо пылил по пустыне от одного ведомого только водителю ориентира до другого, Милли на заднем сиденье, обнимая сумку со всеми своими пожитками (а станган всё-таки пришлось на крышу пристроить), думала: если тётя так сильно любила своего мужа и до сих пор любит, как же она справляется столько лет? Неужели по правде бывает, что любят — вот так? Оказалось, бывает. Не пришлось даже десяти лет ждать, чтобы увидеть, — два года всего прошло, и Милли поверила. Мэрил любила именно так. Поэтому она переживала из-за своей вины, и вернулась сама не своя после того, как полночи бродила с мистером Вэшем под звёздным небом, и заслонила его собой от злой толпы, и кричала на него, и отбивалась почти по-настоящему, когда он её обнял, и при прощании плакала так сдержанно, что сердце разрывалось. Поэтому, как он ушёл, она стала допоздна просиживать на открытой веранде, в старом скрипучем кресле-качалке, — обычно к закату Милли выносила ей шаль, говорила: «Не сидите до самой полуночи, мэм, замёрзнете ведь», а Мэрил безучастно кивала в ответ, не отрывая взгляда от постепенно темнеющего горизонта. И поэтому, наверное, мистер Вэш ни разу не оглянулся, когда уходил. Трудно, должно быть, так любить, тихонько вздыхала Милли. Ещё и страху пришлось натерпеться из-за того синеволосого — жуть, мэм, как же вы выдержали. Она? А что она? Она работала вместе с Мэрил на расчистке старого подземного русла, пробитого водой, и кашеварила в свою очередь на походной кухне, и каждый день придумывала что-нибудь на завтрак (готовить ужины взялась Мэрил), и привела в порядок старый дом, который они заняли, выскоблив все углы и отмыв окна, и ходила в лавку, и писала письма, готовясь к ежемесячной отправке почты, и пару раз в неделю разворачивала карту, прикидывая, сколько отсюда до сиротского приюта рядом с Декабрём, и иногда задумывалась: хотела бы она остаться здесь жить? Насовсем? И отдала мистеру Вэшу оружие Николаса — пусть оно поможет ему вернуться. Снов Милли не видела. Намахавшись за день киркой и наворочавшись камней, по вечерам она падала в постель, обнимала подушку и засыпала до рассвета, без сновидений. Но когда на небе после новолуния только-только прорезались тонкие полумесяцы, Милли проснулась посреди ночи: ей показалось, что скрипнула дверь и будто кто-то присел на край постели. Она приподняла голову и всмотрелась в силуэт. Звёзды светили так ярко, что никак нельзя было ошибиться. — Вы мне снитесь, Николас. — Ну и что, — он заговорщически понизил голос, наклоняясь. — Это же хороший сон, правда? — Хороший, — прошептала Милли. — Подвинься. Да, так, — он улёгся рядом и закинул руки за голову. — А вы надолго? — На сколько захочешь. Твой ведь сон, радость моя. — Хоть до утра? — Хоть до утра, — он вытянул из-под плеча её косу, пощекотал кончиком нос и вдруг сказал: — Прости меня. За что — не сказал. — Ничего, Николас. Правда… Это ничего, — она вытерла непонятно откуда взявшиеся слёзы тыльной стороной руки. В ответ он прижал её к груди, и Милли заплакала уже в голос, и плакала, пока не устала, и сама не заметила, как задремала. Сон прервался от того, что по лицу скользнула быстрая тень — будто птица вспорхнула с подоконника. Солнца уже поднялись над горизонтом. В уголках глаз скопилась влага. Когда Милли моргнула, слёзы скатились по вискам и затерялись в рассыпавшихся по подушке волосах — коса ночью расплелась и лента куда-то пропала. Никогда такого не было. Милли как раз искала ленту, когда в дверь постучали. — Милли? — голос у Мэрил звучал встревоженно. — Милли, у тебя всё хорошо? — Да, мэм! Заходите! Скрипнула дверь. Мэрил, уже полностью одетая, остановилась на пороге, помедлила и прислонилась к косяку. Опустила взгляд. — Прости меня, Милли, — глухо проговорила она. — Мне кажется, я совсем забыла, что ты должна чувствовать. Знаешь, если вдруг захочешь поговорить — я рядом. Милли мотнула головой: — Ох, мэм, спасибо! Со мной всё в порядке. Я справляюсь. Но если вы посидите сейчас со мной… недолго… это будет очень хорошо. И Мэрил улыбнулась — немного нерешительно, но — мэм, улыбнитесь так мистеру Вэшу, когда он вернётся, и он точно попробует обнять вас ещё раз.