А дальше?..

…Николас закурил было, но чертыхнулся сквозь зубы, быстро сел и потянулся к столику у кровати — затушить сигарету в переполненной пепельнице. — Извини, — просто сказал он, укладываясь обратно и притягивая Милли к себе привычным движением, словно у них так всегда было заведено. — Но я не… можно ведь, — прошептала она, положив ладонь ему на грудь. Вот бы он ещё раз её поцеловал. Как тогда, когда боролся с застёжкой её бюстгальтера; отдышавшись, Милли сама завела руки за спину и расстегнула неподдающиеся крючки — со второго раза, пальцы у неё почему-то перестали слушаться — и ахнула, потому что он наклонился и провёл губами вдоль следа, оставленного тугой бретелькой. — Курите, пожалуйста, если нужно, Николас. — Ну уж нет, — ухмыльнулся Николас, глядя в потолок, а потом повернулся — и вправду поцеловал, будто мысли читал. Дыхание у него всё-таки пахло табаком, но только немного. И он пообещал, расплывшись в улыбке, когда у неё снова закружилась голова и пришлось остановиться: — При тебе — курить больше не буду, моя радость. Он подтянул одеяло повыше — к ночи, как обычно, похолодало, и от белого лунного света в комнате казалось ещё холоднее — здесь очень давно никто не жил. А плечо у Николаса было совсем твёрдое, и кожа — гладкая и очень горячая, ну прямо как накалённый двумя солнцами песок в полдень. — Ой… Пижама, — спохватилась Милли. — Что? — Я пижаму оставила у себя… в своей комнате. В сумке… такой, светлой, с кожаными ручками. Николас приподнял одеяло и недоверчиво заглянул под него. — Гм, — проговорил он, заставив Милли залиться краской до самых корней волос и заранее съёжиться. Но он не сказал: «Да что я там не видел!» Он не сказал: «Чушь какая, спи давай». Не сказал вообще ничего из того, на что, случалось, плаксиво жаловались друг другу девочки в конторе, зло поджимая губы. Ей с ним было хорошо. И когда его шершавые ладони скользнули по её телу вниз, и когда он развёл её подпрыгивающие от волнения колени и в первый раз толкнулся, выдыхая сквозь сжатые зубы, и когда она всхлипнула и обхватила его плечи, прижимая к себе, и когда он уткнулся лбом ей в ключицу. Совсем хорошо. Николас помолчал ещё немного и вдруг расхохотался — громко, но вовсе не обидно. Выбрался из-под одеяла, в полутьме долго искал на полу у кровати брюки, натянул, звякая пряжкой ремня, и зашагал к окну. Судя по всему, по пути нашёл и кружку из-под кофе: Милли услышала, как он споткнулся, неразборчиво выругался, а по плиткам пола что-то покатилось. Затем стукнула рама, и в комнату ворвался поток свежего ночного воздуха, а полосу белого света, протянувшуюся до двери, заслонила его тень. Тень вылезла в окно и исчезла — но скоро вернулась. — Вот, держи, — на кровать рядом лёг комок смятой ткани. — Я могу отвернуться. — Не надо, — Милли поднялась, сама удивляясь собственной смелости. — Смотрите, если вам хочется. Потом, когда пижама всё-таки оказалась там, где должна была, то есть на ней, а Николас как раз закончил в мельчайших подробностях рассказывать историю похищения её ночной одёжки из багажа, Милли робко спросила: — А что дальше? — и потянулась было к его волосам, но задержала руку. Кажется, он задремал. — Будем спать, — сонно пробормотал Николас, поворачивая голову, чтобы устроить лицо в ямке между её плечом и шеей. — А ещё дальше?.. — она всё-таки решилась — пригладила взлохмаченные пряди. И Николас потёрся головой о её ладонь, как прикормленный бродячий кот. — Будем жить. Сваришь мне снова кофе утром, я пол помою — грязь развёл… Надо же здесь как-то обустроиться, когда ещё в дорогу соберёмся. И Милли сразу ему поверила.