тьма, пришедшая со средиземного моря

Михаил очнулся на лаченом дощатом полу такой же, каким повис в петле – растрепанным: волосы, свалявшиеся в сальные пряди и облепившие лицо, от мешка, который надели им на голову палачи, растрепались и покрылись налетом пыли. Дыхание его было спокойным, но по мере того, как проступали в его голове события – проявляясь из нечетких образов, как обычно вспоминаются дела вчерашние наутро после доброго сна, сердце торопилось все сильнее и сильнее; наконец, Миша хватил ртом воздуха с примесью смутно знакомого странного запаха, который он не мог распознать, и согнул в локтях руки, чтобы оттолкнуться и сесть: внезапно он понял, что все это время пролежал ничком, щекой прижимаясь к темной половице. - Я где? – просипел он беззвучно, откашлялся, надрывая саднящее горло, и переспросил. – Где я? В самом углу темного помещения зашевелилось нечто темное. Напрягая зрение, Михаил рассмотрел в складках черной ткани некоторое подобие рясы, а в рясе – бородатого, впрочем, не слишком сильно, мужичка. «Из церковников», - решил про себя Миша; тем не менее, мужик слабо походил собою на седовласого настоятеля собора в Василькове, отца Алексия, настолько древнего, что голос у него при разговоре тонко и тихо дребезжал, как фарфор в застекленном шифоньере, когда случалось ступать по гостиной тяжелой, широкой поступью офицера. Куда больше сходства было у незнакомца в углу с плюгавым монахом, из тех, которые служили в монастыре при соборе и каждую субботу отоваривались на городском базаре, передвигаясь между палатками всегда по двое или по трое, и после утекали обратно в монастырь черным пятном на выжженной малороссийским солнцем дороге. На груди у мужика сверкнул темным благородным светом, когда тот пошевелился, громадный, богатый крест, и Миша вконец запутался. - Кто вы такой будете? – спросил он снова, сообразив, что ответа на первый вопрос не дождется. Мужик, натурально, пожал плечами. Он оправил на себе складки рясы и привстал со своего места, принявшись зачем-то осматриваться в тесной келье, тоже походившей на монастырскую – но Миша бы не поручился, никогда не приходилось бывать… «И не доведется» - ударила его обухом по голове мысль, и теперь стало не до разглядывания загадочного монаха. - Отвечайте! – только гордость не позволила Мише выпалить следующий вопрос, не вытребовав ответа на два предыдущих. - Я? – дернувшись, словно вопрос застал его врасплох, отозвался незнакомец низким голосом, так сильно не подходящим его худощавой внешности. Голос этот ожидаешь услышать в деревне от верзилы-мужика с косой саженью в плечах, но только не от тощего и заросшего бородою монаха, который и на монаха-то смахивает едва ли… - Я Вас, Михаил Павлович, ждал, признаться, это ради Вас все устроено. – Монах краем глаза приметил как-то, что Миша все тер свою шею, словно ища след от удавки, и прикрикнул на него с внезапным раздражением. – Не трогайте Вы свою шею, ничего там нет! - Меня повесили, - вытаращил глаза Бестужев, - Вам должно быть это известно, раз Вы осведомлены насчет моей шеи. - Осведомлен, - буркнул мужик, как показалось Мише, кокетливо; он все никак не мог найти себе места, глазел на иконы в светлом, красном углу с детским удивлением, трогал руками Писание с полки, подметал подолом одежд своих полы, - и прекратите, ради Христа, называть меня монахом. - А вы не богохольствуйте, - заупрямился Миша, раскачиваясь на полу взад-вперед, ерзая тощими ягодицами по жесткому полу, - не упоминай имя Господне всуе, и так далее. Мужик коротко хохотнул, но, разглядев, как в лице Мишеля медленно зарождается теория, с интересом и миролюбием молча на него уставился. - Ну? – ласково поинтересовался он. - Вы и есть Бог, да? – прошептал Миша, сверкнув глазами. По ощущениям, в келье становилось все темнее и темнее, хотя никакого солнца за узким окошечком под потолком не было и в помине. Мужик нахмурился, но за бородой его угадывалась улыбка: воспитывать его таким образом имел обыкновение дед, давно, в Нижегородской еще губернии, он журил его за проказы, но неизменно за густой растительностью на лице прочитывалась снисходительная, даже озорная, улыбка. Незнакомец обнажил ряд чуть желтоватых, но крепких и ровных зубов, когда улыбнулся во всю ширину своего скуластого лица. - Берите выше – Диавол, - посоветовал он Мишелю, вогнав того в краску. - А кто же тогда? Ведь я же умер, не может быть, чтобы нет. Я помню, как нас вывели на площадь, и построили в ряд, надели на голову мешки… - Избавьте меня от подробностей Вашей смерти, - скривился мужик, как брезгливая девица, но, впрочем, быстро отвращение на его лице сменилось любопытством, - так сразу и умерли? - Не помню я! – выкрикнул Миша в сердцах и принялся крутить головой, как умалишенный. – Если здесь есть я, наверняка должен быть и Serge... Под жесткой узкой тахтой Сережи не было, хотя после недель заточения в казематах Петропавловской он исхудал так сильно, что, без сомнения, поместился бы под ней. Не было его и под грубо сработанным деревянным столом, и в густой темноте угла за печью. - И мне тоже казалось, что должен быть… - почесал затылок мужик, пожал плечами и наконец-то снова присел на свою колченогую табуретку, изрядно измотав Мишеля своим мельтешением. – Вы куда-то торопитесь? - Издеваться вздумали? – взвился Михаил, вздергивая кверху острый подбородок. Незнакомец в рясе поскреб свою бороденку с характерным звуком, и только потом ответил: - Отнюдь, - покачал он головой, в один момент став серьезным, властным человеком, так не похожим на того шута, которого наблюдал Миша доныне, - но в Вас, похоже, не занимать честолюбия даже после смерти. Спрашивается – что такое смерть? Умирание земной, бренной сущности? Переход вечной души в иную ипостась? Как считаете, м? - Не знаю, - отчаянно застонал Миша, зажмурив глаза и упав снова на колени на дощатый пол, - не знаю, - повторил он, - если же я умер и оказался здесь, а Serge здесь нет, значит, он не… Он не договорил. - Следуя Вашей, Михаил Павлович, блестящей логике, здесь должны собраться все ваши прародители, и индейцы племени майя, и Петр Первый, и много еще кто. Будь моя воля, хочу, чтобы здесь оказался Кант, - задумался вслух мужик, и для Мишеля было странно слушать, как тот философствует, сидя, сгорбившись, на табуретке, и устремив взгляд на балясину перекрытия, ту, что под потолком, - уж я бы с ним потолковал. Миша удержался, чтобы не цыкнуть ему: не паясничайте, мол, и прекратите плясать на кострище чужого горя, но не нашел сил. Глобально, все что он имел до этого из принципов, сильно упало в цене и перестало быть значимым. - Что это за место? – только и спросил Миша. - Не имею чести знать, - сварливо каркнул из угла мужик, и все поглядывал пристальным взглядом за мутное оконце, как там смеркается, - Вам не нравится? Миша не стал ввязываться в перепалку; попридержал язык за зубами, пальцами стал нервно теребить размахрившийся ворот своей рубахи. Ни одной живой души не было в этой келье, кроме них двоих, ни паучка в пыльном углу, ни мухи, слепо бьющейся в стекло – ни одного существа, разбавившего бы гробовую тишину, нарушать которую звуками голоса казалось непочтительным деянием. Собрав волю в кулак, Миша поднялся на ноги – не спеша, по стеночке, нутром ощущая прилипший к себе угрюмый взгляд незнакомца – и выглянул в окошко. Первое, чему он поразился, был неправдоподобно желтый свет, резанувший ему глаза. Статичный, неподвижный, словно рыжая пыль взметнулась над дорогой и по чьей-то высочайшей воле так и осталась висеть в воздухе, этот воздух напоминал скорее жидкость, нежели легкий газ. Вроде бы за окном было поле: Миша с замиранием узнал Васильковскую управу, неподалеку от квартир их полка. Но он никогда не видел в Василькове подобных природных явлений, чтобы все желтилось мертвенным светом, словно выцветшее, безкрасочное. - Ведь Serge не умер? Скажите, прошу Вас, молю, я ведь чувствую, хотите, встану на колени? – заломил Мишель руки, доведенный до отчаяния родным пейзажем, извращенным премерзкой желтизной. - Михаил Павлович, я не нанимался уездным лекарем, чтобы с прискорбием сообщать Вам подобные новости, - прервал его этот загадочный человек, и твердо приказал, - но в этот раз Ваше чутье Вас подвело. А теперь немедля отвернитесь прочь к окну. Миша смежил веки, сделав, как велели. Не было сил смотреть далее сквозь мутное стекло наружу. Эта келья сентиментально показалась ему последним оплотом живого в нем. Он стал прислушиваться к себе, исподтишка пошевелил пальцами на ногах, обутых в грубые арестантские ботинки: все было обыкновенно, в том смысле, что конечности повиновались ему, он трогал себя – и чувствовал живую, теплую плоть. Рука не проходила сквозь тело – нянька шептала ему деревенские байки про бесплотную нечисть прямиком из загробного мира, в канун Рождества, когда граница между мирами истощается – и уж точно не была мертвенно-холодна: напротив, его знобило, у него очевидно начинался жар. - Мишель… - прохрипело снизу из-за спины, и Бестужев распахнул что было силы глаза, разворачиваясь на пятках по скрипучему полу. На полу, там же, где он сам недавно, лежал бледный измученный Сережа.Он был весь в крови, в темных, спекшихся корочках на лице и шее. - Serge, - с грохотом пал на колени Миша, с дрожью простирая руки к лицу Муравьева-Апостола, - Сереженька! Почему он в крови? – закричал он в исступлении на мужика, который все так же безмолвной тенью сидел в углу. Тот вздохнул, прежде чем ответить. - Только смертельная рана исчезает бесследно, - покачал он головой, - его же и еще двоих вешали повторно. - Прости, - схватив Мишу за запястье и распахнув глаза, взмолился Сергей, - прости меня, умоляю. Вечности мало, чтобы искупить, как я виноват пред тобой. - О чем ты говоришь? – изумился Миша. Он никак не мог перестать трогать сережиного лица. Запавшие глубоко щеки, темные спутанные волосы на лбу, кровоточащая борозда на шее от колючей веревки… - Я заставил ждать тебя здесь, не умер сразу. Я обещал тебе, что быть нам с тобой даже после смерти вместе, и не сдержал слова, - как в бреду, шептал Сережа, хватаясь руками за Мишины плечи и порываясь встать, но, очевидно, для этого слишком слабый. - Лежи-лежи-лежи, - забормотал он торопливо и пригладил ладонью волосы Муравьева-Апостола. Из угла донеслось тактичное покашливание. Мужчина – как ни силился Миша понять его природу, какие ни строил догадки насчет его происхождения, все еще совершенный ему незнакомец. - Есть же любовь земная, а есть любовь небесная, - ни к кому не обращаясь, пробормотал он одними губами, - Михаил Павлович, тороплюсь за сим вас покинуть. Кланяясь и двигаясь вдоль стенки боком, мужик попятился к малоприметной глухой дверце возле печи. Миша разинул рот. - Стойте же, стойте! – закричал он, поднимаясь на ноги. – Вы так и не раскрыли своего имени, кто Вы такой? Подождите, я знаю, мне случалось читать в училище мифы Древней Греции! Вы Харон, да? Вы нас из мира живых препровождаете в мир умерших? - Вот еще чего! – возмутился мужик и сорвал с шеи свой громадный крест, словно намереваясь себя им от мишиного пыла защитить. – Как Вы изволили сказать? Харон? - Ну… - сконфузился Миша. – Нет, а кто же? И что теперь с нами будет? - Харон, - отплевывался мужик, нервно посмеиваясь, и тело его ходило ходуном, дергались вертлявые плечи, а потом внезапно перестали, замерли, - хотя, может и Харон. На русский лад. Что же до того, что вам делать… Полагаю, то, для чего вам в прошлом мире не доставало времени… Сами знаете… Сходите, осмотритесь… Незнакомец юлил, хитрил, опускал голову, избегая смотреть в глаза, но, когда он распахнул дверь и пыльный пол окатило, как водою, мрачным желтым светом, Миша усмотрел, что глаза у этого человека неодинаковы: правый черный, а левый отчего-то зеленый… Тот сделал спиной шаг назад, где должно было быть крыльцо, попятился и торопливо засеменил по полю без тропинки прочь. Миша напряженно смотрел на него, но Сережа привлек его внимание, глухо попросив подать ему воды, и Бестужев отвернулся, припоминая, что видел на полке какие-то глиняные кувшины, а когда вернулся и стал напряженно всматриваться в дверной проем, никакой фигуры в рясе, взметающей желтую пыль, в поле уже не было. Сережа дышал легче, но все еще издавал на каждом выдохе пугающий свист, и шипел, когда Миша проходился мокрой тряпкой по кровавой борозде на его шее и затылке, бережно придерживая его голову одной рукой. - Здесь пахнет как в Василькове в хате у бабки Зои, - принюхался Муравьев-Апостол, не открывая глаз. - Что за бабка? – нахмурился Миша, выжимая тряпицу обратно в глиняный горшок. - Ведунья, которая мне тебя нагадала. - Бредишь, Serge, - испугался Мишель. - Ничуть, - проурчал низким раскатистым голосом Сережа, приластившись к руке в своих волосах и к коленям под своей головою. - Это и есть Васильков, - задумчиво констатировал Бестужев, - да полно тебе дергаться, выгляни поди-ка сам.