Чёрная королева

— Они о чём-то умалчивают, — заметил Реман, и что-то в его голосе — не интонация даже, не тон или тембр, но то, как подчёркнуто ровно, нейтрально звучали его слова, точно сознательно вычищенные от всякой подозрительной интонации, — заставило Моргию отложить вышивание и поднять на мужа глаза. — Почему ты так думаешь? — спросила она, не приглушая ни нетерпения, ни любопытства. Гибель племянницы рив-казначея Лиферона была, безусловно, очень трагичной, но Моргия видела эту девицу едва ли два раза и искренней, сердечной печалью проникнуться не могла. Пересказав, что услышала, она тут же выбросила бы это из головы… если бы не Реман. — Море было спокойным в тот день. А они говорят, что она упала и не смогла выплыть. Такое возможно, не спорю. Однако её родня оставила без ответа два очень важных вопроса: по какой причине она вообще не удержала равновесие и почему не сумела спастись. — Может, она не умела плавать? — пожала плечами Моргия; для неё это был самый простой и очевидный вариант. Реман издал какой-то неопределённый звук, который, наверное, невозможно было расшифровать, но в линии его плеч, в наклоне головы и чуть заметно приподнятых бровях Моргия прочла удивление и несогласие. — Что в этом такого? — удивилась она в ответ. — Я вот — не умею. Рив-казначей Лиферон был тут же забыт, похоронен вместе с племянницей где-то на дне — Реман смотрел на Моргию так, будто у неё за мгновение выросли рога и копыта… хотя кто другой, наверное, и не понял бы, насколько несвойственно этому меру так неприкрыто и ярко выказывать удивление. Взметнувшиеся вверх брови, чуть приоткрытый рот… В иное время Моргия бы порадовалась, что сумела вызвать такую реакцию — но не сейчас. Это было глупо, жалко и как-то совсем по-детски, но от смущения она почти перестала дышать. В её неумении было что-то — по альтмерским меркам — позорное?.. Моргия не запомнила, как завершила беседу: отговорилась какой-то ерундой и упорхнула, надеясь, что Реман об этом забудет… Вот только Реман ни о чём не забыл — он никогда такое не забывал, к добру или к худу, — и через два дня продемонстрировал ей календарь. В месяц Высокого солнца он отметил четыре интервала и предложил ей выбрать один — даты, в которые они отправятся на остров Торинаанна, чтобы восполнить пробелы в её образовании. Моргия — выбрала. Реман любил загодя всё планировать (и эти планы охотно озвучивал, когда она спрашивала). Конечно, он умел перестраиваться, если обстоятельства требовали, но всё равно — следовал чёткой структуре. Моргии это нравилось — знать, где её муж находится и где его можно найти; нравилось, что он не распоряжается её временем самовольно, а всегда спрашивает — и предлагает — заранее, давая возможность подстроиться; то, что он ожидает ответной любезности, казалось ей справедливым. Моргия ещё не была на Торинаанне — острове, названном в честь короля-морехода, что первым из альдмери ступил на Саммерсет. Реман давно перестроил семейную виллу, но не особо любил там появляться… и очень зря. Это было совершенно невероятное место: Моргия думала, что привыкла к красотам Фёстхолда, но когда Торинаанна, диковатая и неприрученная, окружённая частоколом прибрежных скал, выросла из тумана, она не сумела сдержать восхищённого вздоха. — Это как путешествие в прошлое, — попробовала она объяснить — позже, на пристани, когда Реман, внимательно за ней наблюдавший, спросил о её впечатлениях. — В те времена, когда для твоих… для наших общих предков эта земля была новой и неизведанной, и они не осмеливались её менять, а только цеплялись корнями — как этот шиповник! Здесь очень красиво: совсем по-особенному — не так, как на Ауридоне. Реману, кажется, её ответ понравился. — Я никогда не думал об этом так, — сказал он, склонив голову набок. — Теперь я и сам буду смотреть на Торинаанну немного иначе. В этот же день они — только вдвоём — пошли на побережье. Реман и правда взялся её учить, и Моргии с огромным трудом удавалось сосредоточиться, когда он был рядом — когда показывал, и рассказывал, и удерживал над водой… Почти обнажённый. Полностью совершенный. Как солнечный луч, блистательный, ловкий, и лёгкий, скользящий средь волн… Сильный — и бесконечно терпеливый. Иногда казалось, что он будет вечно видеть в ней ребёнка — беречь, не допускать в душу, — и осознание это обижало почти до слёз. А иногда, как сейчас, разница между ними лишь будоражила: то, как он был готов с ней делиться — собой и своей землёй — щедро и радостно; то, как он на неё смотрел, как улыбался ей — мягко и ободряюще… Моргия не могла отвести взгляда. Его улыбки казались ей драгоценны: нежный, почти что девичий рот на строгом худом лице; кончики губ — подрагивают, обещая без слов… В воде разница в росте утратила важность. Реман ещё доставал до дна, Моргия — уже нет, но, гордая новообретённым умением, она неуклюже подплыла к нему, обхватила за шею и заявила права на эти его совершенно невероятные губы: мелко-мелко, как кошка, прошлась языком, слизывая с них соль и солнце, а затем — проскользнула внутрь. Реман откликнулся, углубил поцелуй — Моргия чувствовала, как шире и ярче становилась его улыбка, — а потом подхватил под бёдра и вынес на берег. Они занялись любовью — прямо там, на наскоро расстеленном покрывале… Оставшиеся три дня Моргия вымывала песок из задницы, но оно того определённо стоило! Их с Реманом ласки были переменчиво-лихорадочны; покрывало почти сразу сбилось, съехало куда-то вбок… Моргия то полировала гальку спиной и ягодицами, то ёрзала по ней коленями и локтями, шутливо боролась и поддавалась, оказываясь сверху… но только одно имело значение: быть — рядом и ни за что — не выпускать… После прибрежного приключения они рассадили себе всё, что можно, и вечером — томным, ленивым, полным приятной усталости — сначала смазывали друг другу эти отметины липкой и мягкой целительной мазью, а потом снова — занимались любовью. Мазь пахла шиповником, в голове у Моргии расползался туман, а у Ремана были прекрасные ягодицы — крепкие, упругие, золотые и бесконечно искушающие; не помассировать их — и между ними — оказалось выше её сил. Было справедливо пригласить его сделать практически то же, и Моргия быстро вошла во вкус: куда чаще она занималась этим до брака, но с Реманом всё было сто крат слаще — такую радость, такую удивительную наполненность, отзывающуюся эхом и в лоне её, и в каждой клеточке её тела, она ни с кем и никогда не чувствовала. Она доверяла Реману. Реман слушал её — и всё контролировал. Джиалин не раз пыталась её спровоцировать, демонстративно жалуясь, что король пропадает с бумажками и совершенно о дамах не думает... Моргия была умнее: знала, что даже в самые загруженные дни Реман каждые два часа даёт себе десять минут перерыва и приносила ему бодрящий тоник по собственному рецепту — а оставшиеся девять минут использовала на полную. Реман всегда удивлялся ей — даже на сто двадцать пятый раз — и позволял практически что угодно. Моргия расшнуровывала ему дублет, распускала ворот рубашки; целовала, почти кусая, шею и грудь, тёрлась щекой, как кошка, дышала им — собственнически, жадно… Гори ты в огнях Обливиона, Джиалин!.. Моргия могла узнать у королевского парфюмера ингредиенты, но не хотела спрашивать: для неё Реман был — море, свежесть виндхельмской корабельной сосны и беспредельная синева фёстхольдского неба; чистый и сильный, лучший на свете запах, в который Моргия падала, падала, падала — и не могла подняться. Там, внизу, он мешался с иным — мускусным, терпким, бесспорно мужским… Может, у Моргии было не так много опыта — в сравнении с некоторыми, — но Ремана она знала, и знала, как нужно действовать, чтобы он быстрей достиг пика, и как — чтобы он дольше мучился, чтобы вздыхал подраненно, чтобы на пальцы накручивал её волосы и сорванным шёпотом звал её — “Моргия”, — а после, забыв о сдержанности, стонал для неё в голос… Знала, каков он на вкус — и иного вкуса уже никогда не хотела узнать. Она узнавала другое: что бы ни попросила, Реман готов был попробовать. Однажды он чарами выткал для них иллюзорные маски эфемов — редгардки и норда — и повёл на прогулку сначала в портовый квартал, а потом — в апраксический. В Фёстхолде, где каждый камень был пропитан карудильскими родовыми чарами, его магические резервы были, казалось, почти безграничны; его внимание к деталям, где бы то ни было — тоже. Реман сам подготовил для них одежду и украшения, а нордский акцент альтмериса изображал так убедительно, что обзавидовались бы и в Императорском театре. Его внимание к Моргии было таким же безграничным: она впервые попала в этот районе Фёстхолда и городила, наверное, несусветную чушь — о том, что контуры гавани напоминали ей чайку с распахнутыми крылами, и что вывески в апраксическом квартале не так уж и отличались от тех, что можно найти в Пёстром квартале Вэйреста: наверно, во всех концах Тамриэля изгои друг другу роднее и ближе, чем собственным соотечественникам, которые их никогда не примут?.. — а Реман слушал, кивал и улыбался — знакомой улыбкой на незнакомых губах. Дома становились всё мельче и невзрачнее, меры и неды — бедней и бледней… Они уже думали возвращаться, когда их прямо на улице обсыпали розовыми лепестками. Моргия только и могла, что недоумённо моргать, а Реман сразу понял, что к чему, и, кивнув низкорослому альтмеру явно смешанной крови, — тому самому коварному диверсанту! — передал поздравления новобрачным. — На апраксических свадьбах всегда рады щедрым гостям, — шепнул он ей по-бретонски. — Можем заглянуть, если хочешь. Моргия была слишком любопытна, чтобы отказываться: им указали дорогу в такой же невзрачный и мелкий, но украшенный лентами и цветами дом; Реман безошибочно отыскал распорядителя, снял с запястья чеканный нордский браслет — Моргия последовала его примеру и тоже рассталась с одним из своих, — сказал ритуальную формулировку, и они присоединились к празднующим, и танцевали алинорскую аллеманду, и пили тяжёлое, тёмное, чуть кисловатое вино, славя жениха и невесту, которых, кажется, так и не увидели… А потом заскочили в какую-то комнатушку — Реман взмахнул рукой, и дверь, на которой не было замка, вдруг защёлкнулась. Моргия заозиралась: что здесь вообще такое? Студия, ставшая на время празднеств кладовкой?.. — У тебя лепестки в волосах, — сказал ей Реман и завёл за ухо выбившуюся из узла на затылке прядь… а потом и достал, доказывая свои слова, один лепесток. Что-то тяжёлое, тёмное проступало в его глазах. Это были чужие недические глаза с тревожно-выбеленными склерами и светло-серой радужкой, и всё же — родной и знакомый взгляд… Родной и знакомый, чарующий голос — подчёркнуто ровные интонации, в которых она и только она слышит безудержную, долгожданную бурю. В горле у Моргии пересохло; в иных местах — наоборот. Она потянулась к Реману, закинула ногу ему на бедро, и он, угадывая невысказанное желание, подсадил её на стол. Его губы на вкус были как вино и отдавали кислинкой; его колено — по-даэдрически подло её дразнило. — Завяжи мне глаза, — попросила Моргия. — Не хочу это с нордом. Хочу — с тобой. Только с тобой… — Как моя королева прикажет. Реман использовал её же собственный шарф, и в тот момент… всё стало правильно, стало ещё острее и ярче, и Моргия чувствовала, как его губы, эти совершенно невероятные губы — касаются её губ… а потом — её губ, таким же мягким и трепетным поцелуем. Моргия знала Ремана, но и Реман тоже — знал её, и знал, как нужно действовать, чтобы она куда более громкая и болтливая, стонала и умоляла, срываясь и путаясь, перепрыгивая то на сиродиильский, то на данмерский, то на бретик — то повторяя на все лады одно-единственное, самое дорогое для сердца имя, пока способность к членораздельной речи не отказывала вовсе, а удовольствие, сокрушительное, как девятый вал, не захлёстывало её с головой… Когда в мыслях у Моргии чуть прояснилось, Реман уже успел подготовиться. Его желание — его обнажившийся член, упирающийся ей в бедро, влажный от проступившего на головке предсемени — она почувствовала раньше, чем Реман, прочистив горло, попробовал об этом спросить… но его тихое, немного смущённое “можно, я…” она перебила и почти выплюнула: — Да! Боги, да… Пожалуйста… — Как моя королева прикажет, — повторил он, и взял её, и был такой же, как и она — немного хмельной и очень, очень жадный. Его руки, нырнувшие ей под юбки, она не видела, но представляла: золото на пепле, длинные гибкие пальцы; тёмные отметины, расцветающие на коже — отметины, которые она не залечит, чтобы следующей ночью он выцеловывал их и трепетно гладил, не в силах — тоже — не любоваться контрастом. Моргия не видела, но представляла и вслепую тянулась — ныряя под рубашку, гладила спину; шла ниже, впивалась пальцами в ягодицы, притягивала к себе и сама же — двигалась навстречу… Не видела, но представляла — Ремана, и глаза его, потемневшие от страсти, и член, такой же прекрасный, как и всё остальное, — а Реман, толкаясь в неё всё быстрее и резче, шептал ей что-то несвязное, и Моргия уже не вслушивалась: она не могла ничего разобрать и только плыла — в его чарующий низкий голос, в море, и свежесть виндхельмской корабельной сосны, и беспредельную синеву фёстхольдского неба… в любовь, подобной которой она никогда не испытывала и никогда, ни к кому другому — не испытает. Там, в пучине апраксического квартала, она одновременно и утонула, и наконец научилась плавать.

***

Леди Джиалин, бывшую наложницу короля, выдворили в родной Скайвотч, — отправили под конвоем, точно мешок с дипломатической почтой! — и королевство вздохнуло с облегчением. Фёстхолдцы, редкое дело, сошлись во мнении: везде — и при дворе, и в порту — на фермах, среди сапиархов и у апраксиков — звучало единодушное "и поделом!" — "заслужила!" — "пусть катится!". Джиалин привела в Фёстхолд треббитских фанатиков и скайвотчских наёмников; как член королевской семьи, помогла им преодолеть часть родовых защит. По её приказу пролилась кровь — тех, кого Джиалин должна была защищать. Ей не простили предательства. Моргия думала, что всласть позлорадствует, провожая соперницу, но вместо этого испытала ужас. Джиалин, с позором выдворенная из королевства, будто бы проживала её самый страшный кошмар... который имел все шансы воплотиться в реальности. Моргия наконец-то взглянула правде в глаза — мёртвые, ледяные озёра лазурной плазмы. Она не могла злорадствовать — ведь по большому счёту от Джиалин ни капельки не отличалась. Моргия обманула Ремана и на этом камне построила их союз. Моргия продолжала его обманывать — ежечасно, ежеминутно! Она не заслуживала его доверия и не заслуживала… привязанности, которую он к ней испытывал. Счастье Моргии было пеной на гребне волны — лёгкой воздушной пеной, которая от удара о берег рассыплется клочьями. Реман знал, что его жена не была беспорочной и благостной, он видел в ней тьму и в ответ — делился своей. Немногие понимали, насколько король злопамятен — и как он умел, соблюдая все внешние приличия, внаглую тебя поиметь. Слова и поступки, вызвавшие его неудовольствие, — даже, казалось бы, мелкие и незначительные! — Реман запоминал и с мстительным удовольствием выворачивал наизнанку, когда представлялся подходящий повод. Пять лет назад ты жаловался на состояние сельских дорог и утверждал, что на месте рива-смотрителя сообщений сделал бы больше? Что же, эта тяжёлая и неблагодарная должность освободилась. Принимай назначение, керум — самое время продемонстрировать миру свои проекты! Реман умел поймать на слове — и не стеснялся проявлять прагматизм. Он даже из ситуации с “мятежом” извлёк выгоду: прижал присмиревших пуристов к ногтю и выбил из короля Скайвотча торговые льготы. Хоть что-то хорошее вышло из их с Джиалин союза: скайвотчские физалисы были лучшими на Островах... Реман советовался с Моргией и доверял её политическому чутью, и в этих переговорах — тоже. У них друг от друга было немного секретов — после того, как они сошлись, странно бы было чего-то стесняться... Но ведь на самом деле Реман не представлял — как! Не знал, что его жена отличалась от вероломной наложницы только размахами: тот, кого Моргия пропустила в город, был в сотни раз опасней треббитских монахов. Её обман разменивал уже второй десяток. Конечно, Моргия знала, что вечно хранить эту тайну, увы, не получится — но выдворение Джиалин стало катализатором. День своему признанию она подобрала заранее, и заранее — только для них двоих понятным письмом — предупредила Агента. Их общая тайна не ей одной обжигала пальцы; то, что Алгаэн согласился ждать, было бесценным даром. Теперь его друг Реману ничего не расскажет — не раньше, чем Моргия. Теперь у неё не осталось ни одной отговорки... В тот вечер Реман пришёл к ней, как и обычно — пришёл и принёс с собой солнце. В свете свечей — Моргия часто зажигала для них обычные восковые свечи... — его медовые волосы отливали медью, его кожа — будто сама излучала сияние, а эти глаза его, царственного разреза глаза — жидкое золото, жгучее и живое, светлое почти до прозрачности… его глаза зачаровывали, как в тот, первый раз — к ним невозможно было привыкнуть. Реман не мог не заметить её состояния, но не торопил и ни о чём не спрашивал: поцеловал ей кончики пальцев, налил им обоим вина, а после — сел за цитру. Моргия... сколько уже, лет восемь назад?.. выучила всё, что Реман любил играть. Узнавание доставляло особую радость — сегодня он выбрал "Путешествие к лунам". Глядя на мужа, Моргия не могла не думать, что в чём-то пуристы-треббиты правы: не зря существуют душные саммерсетские догмы, если эта земля рождает таких, как Реман. Он вёл её к лунам, как Солнечная птица — длинными, изящными пальцами короля-чародея. Смотреть за ним было чуть ли не слаще, чем слушать: погружаясь в игру, Реман себя отпускал; лицо его и глаза были задумчивы, но удивительно подвижны. В обычное время он хорошо себя контролировал, но ледышкой не был — злился, негодовал, помнил обиды и становился рассеянней от усталости, — только выход страстям давал чуть иначе, чем многие; а если не мог, если внутреннее напряжение захлёстывало его — взрывался, но тоже — по-ремановски: устраивал неожиданные инспекции в доках, тренировался, словно в него даэдра вселились, буквально уничтожая несчастные манекены; мог уехать в предместья и по полдня собирать на какой-нибудь ферме персики — “алаксон короля требует демонстрировать единство с народом” — или отправиться охотиться на пиратов. Они никогда напрямую это не обсуждали, но Моргия подозревала, что с Джиалин получилось так же. Поддавшись порыву, Реман завёл её, как заводят породистых лошадей или охотничьих соколов, быстро о том пожалел, но отказаться, не нанеся ущерб чести, уже не мог. Честь короля — это больше, важнее, чем честь обычного мера... Моргия себя не обманывала: катализатором для её признания была мысль, что конкурентки — даже такой — у неё не осталось: если Реман единовременно избавится и от наложницы, и от жены, это серьёзно ударит по его репутации. Они с ним оба были до боли прагматичными мерами — и потому отлично понимали друг друга. Когда Реман закончил играть, Моргия, обмирая, проговорила: — Я должна тебе кое о чём рассказать. Это важно. Он отложил инструмент. Он слушал, не перебивая, и с каждым словом лицо его всё сильней каменело, а золотые, солнечные глаза — застывали колючим и злым ледком. Только раз, когда Моргия упомянула свой первый день королевой, Реман переспросил: “Ты ЧТО сделала?” — а больше не произнёс ни слова. Когда она замолчала, опустошённая пересказанным, то не осмеливалась на него посмотреть. А Реман… Реман так же молча встал, подхватил цитру и вышел. Моргия думала: лучше бы он ударил её, лучше бы накричал! Тишина, воцарившаяся в её покоях, была оглушительна. Говорят, что правда освобождает, но Моргия не чувствовала себя свободной: горло сдавило; в груди было тесно. Реман так и не вернулся, не передал весточки, и на огромной пустой кровати Моргия чувствовала себя в ловушке. Сколько лет Реман не ночевал у себя в покоях?.. Он приходил, даже когда у Моргии были регулы. Три бесконечно долгих и страшных дня Реман отказывался с ней говорить — зато Моргию денно и нощно осматривали целители, мистики и специалисты по проклятиям, ибо король подозревал, что "небарра Джиалин" могла навести на королеву порчу. Искал, остались ли в её теле следы Маннимарко?.. На четвёртый день, когда дотошно-унизительные проверки наконец завершились, Реман прислал записку, обещая прийти под вечер. Хорошо, что предупредил заранее — у Моргии появился шанс подготовиться. Она ужасно спала, часто плакала и если халтурила с краской, то выглядела как пугало — иссера-бледная, с опухшим лицом… Может, и стоило бы давить на жалость, но для подобного Моргия была слишком горда. Какой её видел Реман? Он пришёл, как обещал, и Моргия всматривалась в его лицо, знакомое и родное, пыталась прочесть подсказки в наклоне его головы и движении глаз — но впервые за много лет совершенно не представляла, о чем Реман думает. — Почему ты не призналась раньше? — спросил он, когда наконец устал её мучить. — Неужели из-за Джиалин? — Я боялась, что если у тебя будет выбор, меня, осквернённую, ты не выберешь, — пожала плечами Моргия: смысла лукавить она не видела. Реман дёрнул уголком рта. В его лице проступило что-то, похожее на обиду — но прежде, чем Моргия смогла в этом убедиться, он отвернулся, указывая ей на кресло. Когда они сели — на почтительном расстоянии друг от друга, — Реман продолжил: — Мне было о чем подумать. Хочешь знать, к чему я пришёл? — Вопрос был риторический, но Моргия всё равно кивнула. — Я считаю, что совершённое тобой — отвратительно, и не уверен, что смогу… оставить всё в прошлом. Но я спросил себя: будь у меня возможность повернуть время вспять, отверг бы я сделку, которую ты предложила? Поступил бы иначе? Он замолчал; Моргия — опустила глаза и только тогда поняла, что всё это время комкала пальцами юбку. — Ты не отправил меня обратно в Вэйрест, — сказала она, когда молчание стало невыносимо. — Значит, мне позволено остаться? И всё-таки она посмотрела на Ремана. То, как он поджал губы... это не злость, не разочарование даже — именно что обида. Но почему?.. Реман и сам смотрел на неё, точно надеялся что-то прочесть на её лице, — ищуще, напряжённо… — а потом покачал головой и с горечью произнёс: — Ты столь низкого обо мне мнения. Неужели и правда верила, что я вот так просто смогу отказаться от женщины, которую люблю? Моргия вздрогнула; какое-то время она беззвучно ловила ртом воздух, но не могла сделать ни одного вдоха; голова у неё была лёгкая-лёгкая — и будто хмельная. Реман нашёл, как ей отомстить... Лучше бы он ударил её, лучше бы посмотрел, как на грязь, и назвал бы дрянью! Было бы не так больно. Реман не раз… давал ей понять о своей привязанности, но никогда не говорил прямо. Услышать эти слова вот так? Реман не пожалел её, но Моргия первой себя ограбила... Она чувствовала себя дреужьей царевной из старой сказки, которую ещё папа рассказывал: покусилась на то, что не могло ей принадлежать, и теперь — обратится пеной и растворится, будто её и не было никогда … — И всё-таки ты обо всём рассказала. — Моргия резко, всем телом вздрогнула: она не заметила, когда Реман к ней подошёл. — Ты могла бы утаивать правду, однако не стала — во вред себе. Спасибо. Моргия молча кивнула, принимая его благодарность; ни на что другое сил у неё не осталось. — Мне нужно время, чтобы привыкнуть, — продолжил Реман, и Моргия — снова кивнула. Он был в своём праве; ей оставалось ждать и… не быть о нём столь же низкого мнения, как и прежде. Реману потребовалось две недели, чтобы начать обсуждать с ней дела королевства, ещё неделя, прежде чем он начал появляться — как гость, но не как любовник — в её покоях… а через четыре дня он позвал её — в свои. Здесь Моргия бывала редко и потому, не сдерживая любопытства, осматривалась. Ветка цветущей вишни в лазурной вазе; книги и карты, набор для каллиграфии, свеженачертанный свиток с изречением Сирабейна... — А где твоя цитра? — спросила она, не увидев нигде её лаковый чёрный корпус. Домой — в покои Моргии — цитра так и не вернулась. — Я её разбил. Ещё месяц назад. Моргия на мгновение задумалась. Кивнула, сопоставив даты. Уточнила: — Ты хочешь её починить — или тебе нужна новая? Реман ей улыбнулся — той самой мягкой и драгоценной улыбкой, какие она всегда хранила у сердца: золотые глаза — лучатся, уголки губ, нетипично для родовитого альтмера пухлых, чуть заметно тянутся вверх… нежный, почти что девичий рот на строгом худом лице — рот, будто созданный для поцелуев и чувственной ласки, рот, который умеет заставить её умолять, срываясь и путаясь в языках, умеет и вовсе отнять у неё дар речи, умеет такое, что... Моргия чувствовала, как краска приливает к щекам: вид у неё, наверное, был преглупый. Кажется, Реман сказал, что заказал себе новую?.. Моргия так засмотрелась на эти губы, что упускала слова, которые с них слетали. Реман предложил ей сесть; вина не налил… да и вообще не тратил времени даром и сразу спросил, продолжая их месячной давности разговор ровно с того же места, где они остановились: — Почему ты вообще пошла на… это? Такая женщина, как ты, могла бы устроить своё счастье, не прибегая к посредничеству подобной свахи. Моргия не сдержалась, прыснула со смеху, представив Короля Червей в типичном для свах из Хай Рока кружевном чепце... А если в её смехе звучали нотки истерики — так ли важно? Чтобы спрятать дрожание пальцев, Моргия сплела их в замок. — Я не буду врать, что полюбила тебя всем сердцем с первого взгляда, — сказала она, стараясь звучать спокойно и, может, даже слегка легкомысленно. — Это случилось намного позже. Но ты мне понравился. Очень. И ты подходил мне — очень. Я изучала тебя и пошла на риск, когда решила: оно того стоило. — Ты не жалеешь? По-прежнему думаешь, что оно того стоило? — Ты очень низкого обо мне мнения, если после всего задаёшь такие вопросы, — хмыкнула Моргия; уже почти месяц прошёл, но этот укол она не могла не вернуть. Реман рассмеялся — коротко, хрипло. Искренне. У него был такой удивительный смех — а Моргия его месяц не слышала!.. Боги... В этот момент ей так захотелось расплакаться, что пришлось закусить губу, призывая тело к порядку. Она моргнула — раз, другой, третий, — и чувствовала, что эту битву вот-вот проиграет, что просто… не выдержит ни минуты — не то что нового месяца! — Мы друг друга стоим, — сказал вдруг Реман. В два шага он возник перед ней, подхватил — как пушинку! — и поцеловал. У него были сильные руки — руки боевого мага, одинаково смертоносного и с мечом, и с чарами… наглые руки, жадные руки... и губы, такие же жадные, жаркие и голодные — и Моргия, не желая ни в чём уступать, ответила с тем же жаром. Их первый — в тот вечер — раз был быстрым и лихорадочным: Реман бросил её на кровать, и Моргия, не трудясь расшнуровывать платье, вскинула подол. Они будто соревновались, бежали наперегонки — друг с другом и с жаждой, которая слишком долго оставалась неутолённой. Трещала ткань нижних юбок, рвались завязки… Реман влетел в неё, как Солнечная птица — сразу, во всю длину, — но Моргии всё равно было мало. Она обхватила его ногами, и притянула к себе, и полетела навстречу — так, словно это не навсегда, словно Ремана у неё вот-вот отберут, и если не здесь, не сейчас, то никогда, никогда, никогда… В нос ударило жжёной тканью, и Моргия поняла: её пальцы прожгли дублет! — а Реман впился зубами в её плечо, впился пальцами ей в ягодицы и притянул — почти вжал в себя, толкнулся в неё — раз, другой, третий, — быстро, резко и жёстко, и неожиданно замер, и был в ней так полно, так всеобъемлюще, что Моргия закричала в голос. Ничего не осталось, кроме этого чувства, кроме тяжести, и тепла, кроме Ремана — и наслаждения, которое захлестнуло её и смыло все мысли. Ему хватило пары толчков, чтобы кончить, а Моргия — движимая не разумом, но той же животной жадностью — так его и не выпустила. Всё — до последней капли — она желала забрать себе; её бёдра стали капканом, её раскалённые пальцы — дырявили ткань рубашки... Во второй раз было иначе. Они не сразу пришли в себя, измученные, как изголодавший бродяга, дорвавшийся до пиршественного зала… но когда пришли, стянули мятое покрывало с кровати, рваные и прожжённые тряпки — друг с друга, и уже никуда не торопились. Моргия едва отдавала себе отчёт в том, что делает. Она смеялась, будто помешанная, и всё никак не могла нацеловаться и насмотреться. Тонкая струйка крови расчертила Реману подбородок, прокушенная губа припухла, на скулах темнел изящный, будто каллиграфической кистью рисованный румянец… Какой же красивый, боги, какой красивый! Красивый и снова её — весь, до конца... — Я скучал, — признавался Реман, когда не ласкал её грудь, когда не прикусывал ей ключицы... когда улыбался — дикими, испачканными кровью губами. — Я люблю тебя, — говорил он вслух, впервые — вот так, просто, и радостно, и открыто, а Моргия повторяла за ним, как эхо. — Я люблю тебя, — говорила она, упиваясь тремя простыми словами, говорила на бретике, на сиродильском, на данмерисе, на языке альтмери… говорила и понимала с восторгом, что иногда правда и в самом деле — освобождает. Она была мягкой и истомлённой, горела жидким огнём, и когда Реман вошёл в неё, всё словно снова встало на место, и Моргия приняла его, и подхватила ритм, который он задавал, и двигалась шаг в шаг; делила с ним жар, и счастье, и даже дыхание... и наслаждение, что распустилось в лоне её, как цветок, разделила тоже — Реман излился в неё в тот же миг... В третий раз он вооружился каллиграфической кистью: обвёл ей чернилами соски, и без того уже твёрдые и чувствительные, и так на неё смотрел, что Моргия вся обмирала. Глаза его были — жидкое золото, яд, чистейшая, отдельного алаксона заслуживающая похоть... и — неожиданно — благоговение. Реман смотрел и словно не верил тому, что видит, и любовался так прямо и неприкрыто, что Моргия снова умудрилась зардеться. А он начертал ей под грудью двустишие из Хафиза Ширази — "Твои уста, чей алый цвет моей окрашен кровью, / Все те же, сколько кровь ни пей, все те же, что и были!", — нарисовал на животе ветку цветущей вишни… а потом отложил в сторону кисть, развёл Моргии ноги и трахнул её — своими изящными, длинными кинлордскими пальцами. В четвёртый раз она уткнулась Реману в шею — и растерялась, забыв о том, что собиралась делать. Она держала его, дышала его родным и любимым запахом, вдыхала так жадно, словно всё это снова могли отобрать, вдыхала и тёрлась щекой, каждой клеточкой тела впитывая — море, шум корабельных сосен и бесконечно-синее небо Фёстхолда, одно на двоих, только для них двоих… А потом опомнилась, подмяла Ремана под себя и вылизала, как кошка — он был идеален даже в местах, что не принято вслух расхваливать, и, откликаясь на эти ласки, издавал какие-то лёгкие, сладкие, совершенно невероятные звуки!.. Был в этот вечер и пятый раз, и шестой — и то, что, наверное, не заслуживало нумерации, но им обоим очень пришлось по душе, — и после, уже под утро, Реман накинул на Моргию свой халат и повёл на балкон — вместе, как они часто делали, встретить рассвет. Юное солнце окрасило море медью; контуры облаков расцветились киноварью. Ветер, по-утреннему колючий, тянул их к югу, но Моргии не было зябко: Реманова рука лежала у неё на талии, а губы — время от времени находили её висок…. Ветер крепчал. Волны, увенчанные жемчужной пеной, становились всё круче; раз за разом они разбивались о берег, но море было щедро и неистощимо. На их место приходили новые — такие же хищные и прекрасные, как и прежде. Такой была её жизнь — её радость — её Фёстхолд — и Моргия знала: что бы ни ожидало их с Реманом дальше, какие бы беды ни притаились на общем пути, оно того стоило — и другой судьбы Моргия не могла бы себе желать. Она была щедро, неистощимо счастлива. Она была — дома.