Под солнцем

День выдался на редкость жарким. Казалось, мир задремал, разморенный зноем, навалившимся с самого утра, едва испарилась роса. До полудня по главной дороге проехали всего двое: крестьянин, что вез кур родне в город и, сидя на подводе, клевал носом не хуже этих птиц; да серый от мучной пыли помощник мельника провел в поводу груженую мешками лошадь, вздыхая о своей тяжкой доле. Стражники де Рено не показывались дальше ноттингемских ворот, и даже вездесущие в иные дни ребятишки попрятались от палящего солнца под соломенными навесами. Зной завладел и лесом. Тень под деревьями была прозрачной, пронизанной светом, как копьями. Пропитанный запахами зелени воздух казался крепким теплым травяным настоем. Лень и истома захватили шервудское братство, и каждый сдался им без боя. Мач и Маленький Джон ушли ставить силки на куропаток и не вернулись даже к полудню. Робин был уверен, что они видят десятый сон в зарослях малины. Уилл пытался править клинки, но надолго его не хватило — голова упала на плечо, глаза закрылись, рукоять ножа едва держалась в расслабленной ладони. Назиру к жаре было не привыкать — он с улыбкой сказал, что у него есть дела, и исчез до вечера. Робин подумал-подумал и, оставив лагерь на Тука, пошел к реке. Вода издалека блестела на солнце чешуей большой рыбы, была теплой, как парное молоко. Робин с наслаждением окунулся, смывая с себя пыль и пот предыдущих дней. Освежившись, он выбрался на берег, отжал воду из волос и растянулся во весь рост на рубахе, подставляя солнцу светлую кожу. День был настолько мирным, что Робин наплевал на все предосторожности. Кто найдет его здесь, какой стражник полезет в шервудскую глушь? У реки солнце было жарче, чем в лесу. Его поцелуи проникали под кожу, ласкали закрытые веки, напитывали огнем кровь на предстоящую слякотную осень и долгую зиму. Наверное, Робин задремал на мгновение, убаюканный этим добрым, жарким светом, или же растворился в шуме воды и листвы, став частью леса. Усталость уходила из тела, изгнанная одуряющим теплом. Робин закинул руки за голову, улыбнулся. Он был на грани сна и яви, когда кажется простым и естественным то, что солнце легко гладит бедра, и ладони у него шершавые и сухие; и такие же губы, целующие плечи, грудь, живот; и язык у солнца жаркий, а рот жадный, ласкающий мягко, но настойчиво, неспешно, но и нетерпеливо... Понимание вернулось неожиданно. Солнечный дурман слетел, рука дернулась к мечу — и остановилась на полпути. Только один человек мог найти его здесь, в излюбленном тайном месте, и только один человек мог делать с ним такое. Не открывая глаз, Робин опустил руку, запутался пальцами в нагретых солнцем волосах. — Разве ж можно так подкрадываться? Гай не ответил — был занят, трудился над уже окрепшим, восставшим естеством, голова то поднималась, то опускалась под ладонью. Робину хотелось посмотреть... и в то же время хотелось сохранить отстраненность, ощущение единства с миром, способное рухнуть при одном взгляде на Гая, с которым их объединяли только редкие встречи, подобные сегодняшней. Рот Гая не только искусно оскорблял — дарить удовольствие он умел не хуже, и вскоре дыхание Робина сбилось, а рука сжалась, собирая в кулак светлые волосы. Жар совсем иного рода струился теперь под кожей, дремота пропала, кровь торопилась по жилам, тело напряглось в сосредоточенном, почти болезненном ожидании. С Гаем Робин никогда не мог держаться долго, и вскоре, коротко простонав, выплеснулся ему в рот. Темно-алые круги поплыли под закрытыми веками. Пальцы в волосах разжались с трудом, отпуская, освобождая. Гай одним движением оказался рядом, оперся на локоть, блестя прозрачными глазами, и лишь теперь ответил: — Мне было нечем заняться в такую жару. Я подумал, что тебе тоже. Как и на Робине, на нем не было ничего из одежды. От обнаженного тела исходил жар, и в этом было повинно отнюдь не солнце. Тот же сумасшедший жар таился за равнодушием взгляда, за усмешкой, а горячее, тяжелое орудие Гая упиралось Робину в бок. Губы не поддались под поцелуем, встретили ласку уверенно и твердо, словно брошенный вызов. Гай никогда не сдавался без боя. Робин толкнул его в плечо, опрокидывая на спину, навис сверху, взял в ладонь напряженную плоть, сжал, мягко повел рукой вниз и успел уловить во взгляде странное выражение покорности и доверия. Гай тут же отвернул лицо, но Робин продолжал вглядываться, быстро двигая рукой — он знал, как именно нравится Гаю, — одновременно замечая, будто впервые, и неожиданно жесткую складку в углах губ, и паутинные морщинки под глазами, чужие на почти мальчишеском лице. Лицо Гая исказилось в мучительном удовольствии, и Робин прижался губами к его рту, телом — к его телу, будто стремясь разделить то, что испытывал Гай. — Люблю тебя, — выдохнул он, оторвавшись от горячих губ и вовсе не думая о том, что говорит. Светлые глаза вспыхнули холодным огнем. Гай толкнул его в грудь, сел, обхватив руками колени. — Мы же... не смей произносить подобного. — Мы друг другу никто, я знаю. — Робину казалось, что солнце наконец добилось своего — проникло в него, под кожу, под ребра и поселилось в груди, с трудом помещаясь там. — Но это правда, я уверен. Сейчас понял. — А я сейчас понял, что ты безумен. — Гай не двигался с места, и Робин надеялся, что это неспроста. — Мы больше не встретимся иначе, чем в бою. Он все-таки поднялся, медленно и неуверенно, пошел прочь. — Пусть так, — бросил Робин ему в спину, — но, даже сражаясь с тобой, я буду любить тебя! Солнце жгло внутри, сушило горло и губы. Робин знал, что теперь так будет всегда, но страха не было, только смутная тревога за Гая, который так ничего и не понял. Но Робин был уверен — поймет. Еще поймет.