(на) Грани неверности

Джейн никогда не прятала письма Сент-Джона. Они лежали в ящике возле ее кровати почти нарочито небрежной стопкой, их края выглядывали наружу, они словно просили прочесть их; но Эдвард, разумеется, не стал бы опускаться до того, чтобы заглядывать в чужие письма. Писем накопилось уже очень много, часть из них перепачкана, часть помята — Джейн интересно, в какие минуты Сент-Джон писал их. Но из писем этого не понять — они не сухие, но сдержанные; Сент-Джон не описывает и десятой части своих переживаний. Это не в его характере. Джейн знает это и потому пытается проникнуть между строк, увидеть то, что Сент-Джон не показывал. Она читает его письма каждый вечер перед сном. Это ритуал куда более обязательный, чем все прочие. Эдвард наконец-то рядом, они вместе, и ничто этого не изменит, а Сент-Джон так далеко, и связь с ним хрупка и зыбка, вот почему Джейн кажется, что стоит ей не прочесть новое письмо немедленно или не перечитать старое, эта связь оборвется. — Как поживает Сент-Джон? — спрашивает однажды Рочестер, и на мгновение Джейн чудится двойное дно в этих невинных словах, попытка уличить ее в чем-то ужасном, какой-то неприятный намек. Она пристально смотрит на мужа, а тот смотрит в ответ взглядом, лишенным всякой хитрости. Это всего лишь обычный вопрос — заданный, может быть, лишь из вежливости. — Он делает благое дело, — отвечает Джейн. — Несмотря на все трудности, что его преследуют. — Я уверен, он мужественно их переносит. — Да, вот только… — Что? Джейн качает головой и откладывает письмо, и сделать это так трудно, будто письмо живое, жаждущее тепла человеческих рук. Это письмо с ней уже давно. Оно было последним, и новых все не приходит. В последнем письме Сент-Джон описывал свои дни с каким-то особым страданием — разумеется, не жалуясь; но это страдание проглядывало из каждого слова, хоть эти слова были простыми, обыденными, не слишком замысловатыми. Эти слова значили, что Сент-Джон был нездоров — не только телом, но и им тоже. Это могло быть его последнее письмо, но больше всего Джейн мучит то, что узнать это было невозможно, ей предстояло только ждать, ждать очень долго, и в преддверии этого мучительного ожидания у нее тяжело бьется сердце. — Тебе нездоровится? — спрашивает ее Эдвард, и его большая ладонь ложится ей на лоб. «Не мне», — хочет ответить Джейн, но не отвечает. Этой ночью она не спит. Уголок так и не спрятанного письма смутно белеет в темноте — конечно, она не может перечитать его, чтобы не разбудить мужа, но, в конце концов, прислушавшись к его размеренному дыханию, она высовывает руку из-под одеяла и дотрагивается до бумаги, словно одно прикосновение может приблизить ее к истине. Она жалеет, что ее нет рядом, и она не может знать всей правды. Это вовсе не значит, что она жалеет об отказе поехать в Индию. Ее место здесь, но его место, точно ли оно — там? Если место убивает тебя, не стоит ли сбежать? Но Сент-Джон никогда не сбежит, не стоит и думать об этом; да и потом, ему не будет лучше здесь. Джейн знает, что отчасти это ее вина. Вот уже несколько дней она перечитывает письма не только перед сном. Письма разбросаны по всему дому, они лежат на столе в кабинете и на кресле в гостиной; Джейн убирает их, когда замечает, но каким-то таинственным образом на их месте появляются новые. Джейн читает их выборочно, нарушая хронологию, путая давнее прошлое с недавним. — Он ведь влюблен в тебя? — спрашивает однажды Рочестер, и это такой очевидный вопрос — и одновременно такой неожиданный, что Джейн не может собраться с мыслями, чтобы ответить: — Сент-Джон — благородный человек. Он ни разу не писал мне о своей любви, чтобы не поставить замужнюю девушку в неловкое положение. Во всех этих письмах нет ни одной компрометирующей строчки. — Я нисколько не сомневаюсь в благородстве Сент-Джона, — легко соглашается Рочестер. — Иногда, впрочем, можно выражать свои чувства, не прибегая к открытым признаниям. Наверное, он хорошо знает это по себе. И это чистая правда. Письма Сент-Джона кричат признаниями, оставаясь холодными и сдержанными. Но Сент-Джон не виноват в этом, ведь так? Это вовсе не попытка разрушить их с Эдвардом семью, он отказался от своих притязаний на Джейн, как только она сделала выбор. Как она и сказала, Сент-Джон — благородный человек. Он всего лишь пишет ей письма о своей жизни на другом конце света, и в них нет совсем ничего двусмысленного, даже сколько-нибудь нежного — нет, и одновременно есть. Иногда Джейн думает, что лучше бы Сент-Джон не писал ей. Она отказалась от его чувств, отказалась сопровождать его в путешествии и, наверное, смогла бы забыть о нем. Но письма Сент-Джона обладают еще большим влиянием, чем когда-то обладал он сам. Джейн благодарна Сент-Джону за то, что в своих письмах он никогда не просил ее приехать. Они договорились писать друг другу, когда расставались, — просто письма вновь обретенных брата и сестры, отбросивших все случайные чувства. Так должно было быть, и у Эдварда не должно было остаться ни одного повода для ревности… но их ведь и не было, верно? Джейн была с ним, а Сент-Джон был за океаном, и только время от времени врывался в их дом листами исписанной бумаги. Даже с самой строгой точки зрения в них не было ничего крамольного. Джейн собирает все письма в одну большую стопку и запирает их в ящике. Нет никакого смысла в том, чтобы перечитывать их каждый день. Ночью ей чудятся шорохи, будто письма ожили и теперь пытаются выбраться из комода, будто они трепещут, запертые внутри, и жаждут выйти на свет. Потом они и правда просачиваются наружу, они окутывают ее, прыгают ей в руки, осыпают ее постель — но это, конечно, ей только снится. Утром Джейн оставляет письма запертыми, хотя соблазн перечитать хотя бы одно сдишком велик. Рочестер был прав — ее одержимость письмами Сент-Джона понемногу переходит границы разумного, и следовало немного отвлечься от них и вернуться к насущной жизни, во всех смыслах далекой от жизни в Индии. Джейн думает о письмах добрую половину дня, они терзают ее, такие близкие, но ставшие вдруг добровольно запретными; потом другие дела отвлекают ее, и она забывает о Сент-Джоне на несколько долгих часов. Потом она находит его случайное письмо в столовой; забытое, оно не убрано с глаз долгой, и Джейн хватает его с жадностью. Это старое письмо — и довольно скучное; Джейн перечитывает его от начала и до конца. Как ему было тяжело! Но в письме нет ни одной жалобы, только сухие слова. Кажется, даже в момент получения это ничем не примечательное письмо не затронуло ее так, как сейчас. Она спешно убирает его, слыша приближающиеся шаги мужа. В этом нет никакого смысла. Это не измена, а просто беспокойство и увлеченность такой примечательной судьбой, а в письмах Сент-Джона нет ни намека на признание. К тому же, Сент-Джон ее брат. Она заботится о нем, как о родном — ведь матери тоже ждут писем от сыновей? Вот только едва ли матери так трепещут, и сестры не читают письма братьев с таким упоением. Может быть, Сент-Джон сознательно ловит ее в свои сети, чутким подтекстом забирает ее внимание, пытается изменить и забрать себе? Может быть, его письма хитро выверены, призваны покорить ее? Но нет — они лишены тайн. Ничего лишнего, ни одного намека Сент-Джон не вложил в них, и все же Джейн кажется, что это хитрая месть за ее несогласие, за ее решительный отказ, за то, что Сент-Джон сейчас одинок. Но это не так, она зря пытается найти двойное дно в его словах. Как она и сказала, Сент-Джон всегда оставался благородным человеком. Значит ли это, что самой Джейн недостает благородства? Стоило ли ей отправиться вместе с Сент-Джоном? Она считала, что провидение остановило ее от этого выбора — она услышала зов Эдварда и примчалась к нему, а теперь она словно слышит зов Сент-Джона, он взывает к ней из строк. Ее лицо горит от стыда. Если Эдвард увидит ее сейчас, точно заподозрит неладное и будет прав — она стала неверной женой, отчаянно не желая этого. Но она не пыталась этого избежать. Она перечитывала письма, пока не запомнила почти все из них наизусть. Разве для измены так уж необходим бурный роман? Ее не прельщала ни чужая красота, ни легкий характер; ее нельзя было соблазнить, нельзя было вскружить ей голову. Они с Эдвардом прожили уже столько лет, и письма приходили все эти годы, так почему же они вдруг стали так важны для нее и заслонили все остальное? Сейчас уже слишком поздно что-то менять. Ведь не отправляться же в Индию, в самом деле? К тому же, Сент-Джон может быть уже мертв. Эта мысль заставляет Джейн холодеть. Быть может, его прощальное письмо уже на пути к ней. А может статься, Джейн уже прочла его последнее письмо. С этой мыслью она не может смириться. Этим вечером Джейн уносит из спальни все письма. Ей не в чем укорить себя, решает она, возвращая себе трезвость и рассудительность. Она не приглашала Сент-Джона домой, пока Рочестера не было дома. Она не отправляла Сент-Джону своих подвязок и не оставляла на ответных письмах отпечаток помады как символ любви. Она не сделала ничего, что можно было бы счесть предосудительным. Читать письма — разве это не все равно что перечитывать любовные романы и восхищаться главным героем? Это увлечение не имеет ничего общего с действительностью, и ее любви к мужу ничего не угрожает. Она никогда не станет неверной женой. Она больше не читает писем, пока не приходит последнее. Оно написано не рукой Сент-Джона; едва вскрыв его, она видит чужой почерк, и это письмо можно не читать — она знает, что написано в нем. Сент-Джон мертв, он умер почти сразу после того, как отправил ей то самое письмо. Это значит, что она влюбилась в него уже после его смерти. Любить того, кого уже нет в живых, не может быть изменой, ведь так? Можно скорбеть об ушедшем и быть преданной женой. Нельзя быть неверной с тем, кто уже в могиле. Разве не так работают законы жизни? Но если ночь, рожденная не из любви, но из похоти, ночь без чувств есть измена, то как может не быть ею эта одержимость, это странное сродство, протянувшееся через океан и дальше — на тот свет?