Бруно

Бруно Буччеллати. Его имя быстро, резко, обрывисто. А фамилия тягуча, без резких углов, будто сглаженная его характером. Все, Наранча, Миста, Фуго, Джорно… Даже Аббаккио, что был старше и считался равным ему, все произносили только его тягучую, как сладкий мед, фамилию. Аббаккио каждый раз утопал в ней, как только ему приходилось слышать. Бу-че-ла-ти, говорил по слогам он. Его имя, будто предназначенное для резкого характера Леоне и его частых выходов из себя, совсем не звучало так же тепло и плавно. Так и хотелось зарычать быстро и неожиданно, вкладывая в эти пять букв всю энергию тела. А Аббаккио, которого тоже все, даже Буччеллати, называли по фамилии, наоборот, обладал крайне сглаженным именем. «Леоне» звучит как-то, что мурлычут на ухо любимым больше, чем «Бруно». Но все продолжали говорить «Аббаккио», барабаня звуками. Таким образом, та мягкая, и та жесткая их стороны были спрятаны ото всех — от товарищей, от незнакомцев, от них самих. И если Бруно еще мог показывать то, насколько бывает суровым с теми, кто этого заслужили, то Леоне уже давно и забыл, каково быть мягким, чувствовать теплоту и спокойствие. Но как только человек с тягучей фамилией вытащил его из могилы, черт возьми, он смог почувствовать все, и даже больше. Он смог почувствовать настолько много для него, особенно после того, как все его чувства затупились алкоголем. — Бруно, — Аббаккио непривычно было говорить его имя. Но такая близость чувствовалась где-то внутри. — Я хотел тебе сказать кое-что. Он был ему так благодарен. Буччеллати вытащил его, он дал ему работу, он признал его и уверил, что тот не бесполезен. Он помог справиться с алкогольной зависимостью, вымыл, расчесал, он даже накрасил его и купил ему вещей, ничего не попросив взамен. Ничего, кроме клятвы служить ему и мафии. А для Леоне это было практически ничем в сравнении с тем, что сделал Буччеллати. Буччеллати никогда не поднимал тему о напарнике Леоне, а когда пришло время, он обнимал ревущего в три ручья Аббаккио, заботливо, совсем без какой-либо неприязни, гладя его лицо и волосы. Он шептал ему, что тот не виноват и успокаивал всю ночь, не оставляя парня одного. — Я, сука, чувствую себя как школьница. Буччеллати никогда не позволял себе смеяться над Аббаккио. И всегда пресекал неудачные шутки Наранчи, обязательно заставляя второго извиниться перед ним. А все шутки Бруно всегда были добрыми и максимально не обидными, такими, что они воспринимались больше как комплименты. — Но все, что я скажу, это правда. Это то, что я… могу сейчас чувствовать. Буччеллати всегда садился рядом. Он не боялся Леоне, и всегда показывал то, что для него они всегда были и остаются наравне. Он переговаривался с ним по вопросам миссий так же часто, как делал это с Фуго. — Ты… делаешь мою жизнь спокойнее. Три года назад, когда я каждый день жил в пьяном угаре, в страхе обвинения, в постоянном чувстве вины. Когда ты тогда, под дождем, нашел меня, я думал, мол, что мне может дать этот святоша. Я честно думал выпросить денег на бухло и свалить. Но когда ты пригласил меня в команду, твой взгляд, твои слова, то, что ты не отвернулся от меня и то, что ты не испытал ко мне отвращения… это до глубины души потрясло меня. Бруно всегда говорил, что Moody Blues очень важный и нужный стенд. — Ты вытащил меня. Ты не дал мне себя убить. Ты спас меня. Он часто приходил к Аббаккио утром, чтобы вместе дойти до ресторана, в котором они всегда встречались. А Аббаккио провожал Бруно до дома вечером, когда тот от двух бокалов вина уже еле ходил. — Ты такой хороший человек, я не понимаю, чем заслужил тебя в своей жизни. Буччеллати ненавидел наркотики, но с пониманием и бережным отношением помогал Аббаккио вылечиться от своей зависимости, которая доходила до той стадии, когда пить приходилось чтобы выжить. — Только с тобой я чувствую себя настолько безмятежным. Бруно часто улыбался ему. Конечно, он улыбался всем товарищам, но для Леоне эти улыбки имели особое значение. Они успокаивали, давали понять, что все в порядке, были всегда правдивыми и не льстивыми. — И я начал понимать, что… люблю тебя. Я люблю все в тебе — твои волосы, руки, голос, суровый взгляд, которым ты смотришь на меня, когда я плохо говорю о Джованне. Я люблю твою заботу и то, как ты улыбаешься мне. Я редко улыбаюсь, ты знаешь это, но рядом с тобой мне хочется смеяться, мне хочется радоваться, хочется обнять тебя и закружить. Голос Леоне начал дрожать. Он не знал из-за чего. То ли из-за кома в горле, подступившего от воспоминаний, то ли от того, что он готов был сойти на крик, дабы убедиться, что его услышат. Он все это время сидел на кровати Буччеллати с опущенной головой, будто боясь взглянуть в его голубые глаза. Боясь увидеть все то, что он так любил. — Я люблю то, что ты ниже меня, я люблю представлять, как целую тебя в лоб, люблю брать тебя за руку, когда ты подаешь мне ее в знак вежливости. Он сглотнул. Но дрожь не прекращалась. Ком продолжал мешать говорить. Благодаря Бруно Леоне сейчас мог слушать теории Мисты, подкрепляя их фактами, мог смешить Наранчу, сам того не понимая. Он мог бояться Паннакоту и его приступы гнева. Мог раздражаться от одного вида этого напыщенного Джованны, а не просто сдохнуть в канаве от цирроза печени. Из уголка глаза слезинка потекла до самого носа, после чего упала прямо на его ладонь. — Я хотел сказать, что я, кажется, люблю тебя. Люблю с того самого дня, как ты спас меня. Попытавшись успокоиться, Леоне только сильнее разрыдался. Плечи содрогались от каждого всхлипа, он закрыл лицо руками, пытаясь скрыть то, что уже скрыть не получится. — Moody Blues, останови воспроизведение. Стенд принял свою первоначальную форму, и рядом с Леоне больше никого не было. Он был в комнате один, плачущий, с размазанной подводкой, потекшей тушью и неаккуратно поправленной помадой. — Я ссыкло. Я, сука, ссыкло! Он взял подушку с кровати и со всей силы зарядил ей в стену. Его тихие всхлипы переходили в отчаянный плач. Он взял еще одну, и еще, и еще. В стену полетело одеяло, лампа, часы, вешалка, тумба… — Ну да, Леоне, еще помечтай, что ему не похер на тебя. Он Капо, а ты ничтожество, Леоне! Он обессилено упал на кровать Буччеллати, которая раньше была бережно и аккуратно заправлена хозяином. — Я ненавижу тебя, Леоне.