Correte gente

      Получилось так, что они действительно увиделись на следующий день — Франческо старался убедить себя, что вовсе не торопится на встречу с неприветливым кудрявым парнем, отгоняя непрошеные мысли в сторону.       Накануне вечером он сидел в своём скромно обставленном для его должности кабинете, напротив расположился его деловой партнёр — вести дела с синьором Кастольди было занятием не из приятных, но у него не было выбора, к тому же, он тоже был итальянцем, в конце концов, несколько лет назад это сыграло важную роль в его жизни.       Когда-то он сам был чужаком, конечно, ему приходилось начинать с самых низов — рабочие с теперь уже его собственной фабрики устроили не самый тёплый приём молодому иностранцу, но тогда ему… несказанно повезло. Марко заметил его среди других, едва ли не взял под собственное крыло — он растил его, как собственного сына, охотно делясь опытом и знаниями, но не то что бы фортуна всегда была на стороне Габбани.       Делить бразды правления с Кастольди было довольно непросто, спасали лишь стальная выдержка и вера в лучшее будущее; характером мужчина отличался тяжёлым, и его поведение порой выходило за любые рамки — Франческо слышал бесчисленное количество леденящих душу историй, которые ходили между работниками фабрики, но ни в одну из них не верил.       Одними из самых невыносимых черт Марко были излишняя прямолинейность и неуместная порой откровенность, которые он так спешил продемонстрировать каждому первому встречному.       Плеснув в бокал виски на два пальца, он ещё долго объяснял Габбани, почему ему не стоит водиться с неудавшимся музыкантом, почему не стоит поддаваться любым уговорам принимать семью с сомнительным прошлым на работу, потому что он был уверен, что именно на это рассчитывает его новоиспечённый дружок.       Франческо едва слушал маразматические бредни, погружённый в свои мысли — он был категорически не согласен с мнением старого друга о том, что Эрмаль безнадёжен, вовсе нет. Из его головы никак не выходила эта навязчивая мелодия.       Позже, оставшись в привычном одиночестве, он взял в руки гитару, пытаясь повторить услышанное, неуверенно подбирая аккорды — тщетно. Его мелодия хромала, не желая складываться в песню, хотя он был уверен, что это не так уж и сложно. Кажется, в этом албанце и правда было что-то такое.       Признаться честно, он был немного удивлён, заметив знакомую кудрявую макушку, когда, наконец, покинул городские стены и направился к месту встречи. В день их первого знакомства парень показался ему чересчур колючим, закрытым и погруженным в мрачные мысли, но он не мог его осуждать, даже если не знал всей печальной истории. Ему не требовалось, он видел это.       Никто не приезжает в Милтон по своей воле.       Похожее удивление и волнение он испытывал ещё вчера, когда этот парень просто подошёл к нему и сел рядом, завязав пусть и короткую, но весьма неожиданную беседу. Франческо не хотел казаться навязчивым, улыбался искренне, как делал всегда.       Солнечного света, что сокрыт в глубине твоего сердца, хватит на весь мир, сынок — именно это однажды утром сказала ему его мать, когда он робко вошёл в её комнату, оставляя на столе букет свежих полевых цветов. Спустя несколько часов её не стало. Цветы завяли на следующий день. — Эрмаль! — произнёс мужчина, накрывая тёплой ладонью чужое плечо. Мета жутко сутулился, когда его никто не видел, и Франческо не упустил момента, чтобы поправить чужую осанку, пробежавшись ладонями по спине кудрявого. — Это чтобы ты не состарился раньше времени.       Шутку тот, вероятно, не оценил, но хотя бы выпрямился послушно, вдруг неожиданно возвращая ему улыбку. Настоящий день открытий, не иначе. — Даже если я и состарюсь, я всё равно буду моложе тебя, — прозвучало с ноткой недовольства, возможно, зарождающейся агрессии, но Габбани не обратил на это никакого внимания, устроившись на привычном месте, и без лишних слов передал гитару в чужие руки. Они едва касались друг друга плечами, и он старался не думать слишком много о том, как это приятно. В самом деле.       Некоторое время Эрмаль делал вид, что с интересом разглядывает собственную обувь — было видно, что он хотел сказать что-то, но не решался по какой-то причине. Боялся? Сомневался? Франческо находился в лёгком замешательстве… разве он давал повод? Но албанец взял себя в руки и осторожно начал, едва касаясь пальцами струн. — Ты помнишь, что я играл тебе вчера вечером? — голос его казался хриплым, непривычно хриплым. — Конечно. — Я решил добавить слова, — Мета старался скрыть короткую улыбку, что осветила его лицо при этих словах, но Габбани, конечно, заметил. Заметил, но не обратил внимания, его мысли были заняты другим. — Я написал их вчера ночью. Надеюсь, ты не против, что я…       Франческо лишь накрыл его ладони своими, как сделал это прошлым вечером, и кивнул, улыбаясь. И эта улыбка почему-то придала уверенности; Эрмаль дождался, пока прикосновение исчезнет, после чего заиграл уже знакомую мелодию, по привычке закрывая глаза. Ты всегда рядом, Напеваешь в моей голове, Напоминая о тех вещах, Которые я не должен забывать.*       Его пальцы всё так же плавно скользили по струнам гитары, будто бы предугадывая следующий аккорд, и Габбани не мог сосредоточиться на чём-то ещё, даже если очень этого хотел. И которые, я делал вид, что не замечаю. Я слишком долго бежал, Хотя не умел толком и ходить.       В какой-то момент Франческо и сам закрыл глаза, пока внутри него зарождалось непонятное, доселе неизвестно чувство — он хотел петь с ним, но не знал слов, хотел продолжить играть сам, наслаждаясь чарующим тембром Эрмаля, но не знал нот. Почему же ты решил спасти меня? Нет ничего подобного тебе, Нет ничего похожего на тебя.       Только спустя несколько томительных минут молчания, Габбани наконец понял, что Мета молчит — мелодия завершилась внезапно, так и не получив никакого развития, и он вопросительно уставился на кудрявого, проводя языком по пересохшим губам. Он ожидал, что сейчас он продолжит, конечно, продолжит, но ничего не происходило. — Пока что это всё, — Эрмаль осторожно поставил гитару рядом, опуская взгляд на свои ладони. Текст его песни действительно не имел никакого продолжения, по крайней мере пока, он просто… как это глупо. Он просто хотел поделиться этим с кем-то, но, возможно, он просто ошибся.       Франческо ничего так и не ответил, вместо этого он просто взял инструмент и заиграл неожиданно спокойную для него мелодию, перебирая мозолистыми пальцами струны. Тишину разрушил его вкрадчивый хриплый голос, но он не говорил, нет, он… пел? E allora avanti popolo che spera in un miracolo elaboriamo il lutto con un Amen.**       Кажется, это был итальянский, потому что Мета к своему стыду не понял ни слова, но он всё чувствовал. Ему не обязательно было знать знать текст, чтобы уловить смысл, уловить эмоцию, которую так старался передать ему мужчина, сидящий рядом. Dal ricco in look ascetico, al povero di spirito dimentichiamo tutto con un Amen.       Закончил он так же неожиданно, как и начал, рассеянно проводя пальцами по деревянному корпусу музыкального инструмента — слишком много мыслей крутилось в голове, но он так и не решился озвучить ни одной из них, встретившись взглядом с албанцем. — Когда-то я тоже писал, — тихо резюмировал он, дотрагиваясь до грифа, — но с такой работой, как у меня… в общем, дело пришлось отложить в дальний ящик. — А ты хотел бы?       Ладонь Эрмаля как-то привычно оказалась рядом с его собственный, холодные пальцы кудрявого едва огладили чужие — он сам не совсем понимал, что на него нашло, но почему-то был не в силах остановить это маленькое безумие. Впрочем, не очень-то и хотелось. — Хотел что? — Петь свои собственные песни. — Мета смотрел на него так, словно предлагал что-то само собой разумеющееся, не спеша прерывать физического контакта. Он зашёл слишком далеко на поводу у прихоти, чтобы сдавать назад. — Я…       Неожиданно для себя самого Франческо вдруг поменялся в лице; его улыбка, способная ослепить своим светом весь мир, вдруг куда-то исчезла, в глазах читалось сомнение, недоумение… или это был страх?       Мета не смог толком разобраться в ситуации — когда он очнулся от оцепенения, вызванного неожиданной переменой в настроении собеседника, мужчина уже удалялся в сторону фабрики. Молча. Даже не попрощавшись.       А он так и остался сидеть на своём месте, провожая взглядом широкую спину. Только спустя полчаса, уже собираясь уходить домой, — он безбожно опаздывал к ужину — его взгляд вдруг упал на музыкальный инструмент, чьи струны поблескивали в свете огней никогда не засыпающего города.       Франческо стремительно покинул его. Гитара осталась. Недолго думая, он схватил инструмент и направился в сторону своего дома, мысленно продумывая предстоящий серьёзный разговор с братом. Позже он обязательно отыщет время, чтобы вернуть её.