Композитный призрак замка Мальборк

      Грета вышла из башни, наполнила грудь августовским воздухом. Мокрые камни, солома, молоко – время вечерней дойки, поварята несут на кухню тёплые вёдра. Скрутила кукиш бронзовой сове на крыше, чтобы дорога была удачной. Маленькие летучие мыши пролезали через щели колодца и метались над пеликаном. Арочный коридор вёл в Средний замок, железную решётку ещё не заперли. Надо зайти в арсенал за кольчугой…       Вдруг кто-то зажал ей рот широкой ладонью, дёрнул в боковой ход. Локти и колени сдавили с такой силой, что не дёрнешься.       – Тс-с, – горячо выдохнули в ухо.       Судя по кожаным наручам с клёпками, это был брат Бриан. Грета перевела дух, насколько можно это сделать с зажатым носом.       – Я иду с тобой и с отцом Антонио, – шепнул Бриан, отпустив. На его шее висела серебряная ладанка, Мария с младенцем.       Грета тихо спросила:       – Это ты за мной крался днём?       – Да, от самой темницы. Конрад велел. И ещё мне придётся убить тебя, как только придём в Данциг. Без обид. Кажется, остальные в отряде получили такой же приказ.       – Почему ты мне сказал? – удивилась Грета и вгляделась в смуглое лицо со шрамами от оспы. Густые ресницы, хищный нос, тонкие ноздри. Этот сын сарацинки разваливал напополам татарина вместе с конём, лишь один раз махнув мечом. Если ему приказали убить – значит, так и сделает. Хоть лисой обернись, от него не уйдёшь.       – Потому что ты честный воин, Генрих. Конрад вечно прижимает лучший доспех, а ты готов всё отдать, лишь бы никого не обидеть. Помнишь, ты мне нагрудник поменял перед вылазкой? Я так хотел идти, а ты настоял. Мне в том бою свинец из ручной пушки попал в грудь, с десяти шагов. И твой нагрудник выдержал, чтоб его черти сгрызли! Я за тебя молитву читал святому Христофору, каждую вечерню, все две недели. Но тут уж извини – прикончу.       – Спасибо за предупреждение, брат Бриан.       Грету вытолкнули в проход. Мощная тень скользнула из ниши и исчезла.       Ужинать пошёл, эх; голод впился в кишки.       Похоже, комтур решил обезопаситься. Вроде бы он хотел оставить своему верному помощнику жизнь? В темнице так показалось. А потом, значит, передумал.       Теперь на привале не поспишь.       Она побежала в арсенал. Успеть бы на вечернюю трапезу! В подземелье четыре дня приходилось есть жидкую похлёбку, варёная баранина казалась лакомством. Из кусочка выглядывает белая косточка, поднимается пар, пропитанный пряными травами и молоком…       Грета оборвала себя: чревоугодие. И принялась шептать «Отче наш». Но белая косточка, с мозгом внутри, бесстыдно вылезала между строк.       Тайный ход начинался из подвала Высокого Замка, где раскинулась кухня. Пятьдесят лет назад здешние пекари проковыряли потолок, и на них полился золотой дождь: сверху была орденская сокровищница. Пекари набили мешки монетами и прокопали ход под рекой Ногат, чтобы унести добычу. Но далеко уйти им не дали, поймали в селении Большой Став, потом вернули в замок и сварили в тех же котлах, в которых воришки готовили раньше еду.       Брат Одо любил об этом рассказывать.       Грета собрала мешок, положила шлем, пристегнула кинжал и выбрала шесть хороших арбалетов. Но на ужин опоздала, опоздала и к раздаче милостыни. Все куски, которые не доели братья, полагалось оставлять нищим, и как только звонил колокол к вечерней трапезе, перед Средним Замком собиралось порядочно народу в обносках. Месяц назад запахло осадой, все нищие исчезли, точно вороньё их унесло. Однако место возле ворот быстро заняли калеченные кнехты.       Теперь в трапезную идти уже бесполезно, корки не сыщешь. Да и позор члену Ордена есть одному. Неужели отправляться в поход голодной?       Путь через кухню, может, там покормят.       Возле левого крыла Высокого Замка стоял кислый запах дрожжей.Если бы только стоял – так он кидался на тебя и заставлял истекать слюной.       Когда Грета спустилась по лестнице, огни в печах уже затушили. Котлы оказались выскоблены, крупы убраны, вдоль столов для замеса теста храпели поварята. Поварятами были косматые крестьяне и бюргеры, многие – с отрубленными пальцами и ожогами по всему телу. В три часа ночи прогудит медный таз, и эти люди снова поднимутся печь хлеб (1).       По горе тарелок рыжий кот гонял крыс, рядом легавая чавкала телячьей костью, придерживая её лапой.       Грета с завистью покосилась на собаку.       Кнехт-помощник брякнул об пол мешки со снаряжением и ушёл спать. В круглой люстре горело всего две свечи. Поварята, как и братья в общей спальне, укладывались при свете.       – О, Генрих! – раздался за спиной бас. – А я тут сижу, забери меня дьявол, и нет никого.       Вдоль полок с припасами стояла скамья, с неё поднялось нечто круглое, тяжело дышащее, с курчавой чёрной бородой.       – Брат Фед, ты? – окликнула Грета, вглядываясь в полутьму. Показались две наливные свеклы в окружении вихря из смоляных кудряшек.       – Знамо, не чёрт. Чего ж ты ужин-то проворонил? Держи.       Пухлые пальцы-колбаски протянули белый свёрток. Это случайно не наволочка, нагло стащенная из спальни? Очень похоже. Внутри тряпицы оказалось пара хороших ломтей хлеба и несколько кусков варёной говядины.       – Ничего себе, Фед! – воскликнула Грета, проглотив слюну. – Вот спасибо…       Она ещё раз глянула на приставшие к мясу веточки укропа – и завернула наволочку, пробормотав:       – До заутренней по Уставу нельзя.       – Да бог видит, мы почти в дороге! – всполошился Фед, словно гусь на яйцах. – Жуй уже.       Ну конечно! На марше – это совсем другое дело, можно и после вечерней молитвы есть. Прочитав три раза «Отче наш», Грета вгрызлась в мякушку.       М-м, наконец-то!       Бочка с водой стояла тут же; отхлебнув полковшика, Грета почувствовала, как от верха живота по всему телу разбегаются искры. Теперь бы завалиться…       Хлеб лучше есть поосторожней: в прошлый раз попался молочный зуб, а весной Поль выудил из лепёшки наконечник стрелы. Волокнистое мясо восхитительно пахло бульоном, но вот-вот наступит пятница, пост. Фед поуговаривал для порядка – и сам расправился с говядиной. Потом выпятил назидательно губы:       – На пустое нутро плохо в бой идти. И с привидениями встречаться, к коим мы скоро полезем. Ты вот грамотей, Генрих, а не знаешь, что под замком духов злых – как семян в подсолнечнике. Чего ты комтуру сказал нас туда гнать?       (Фед вовсе не был толстый, как свинья. Потому что свиньи сейчас – тощие, хитрые и о-очень злопамятные. Чтобы получить живот Феда, вам придётся сложить их вместе штук десять. Правда, они вам это припомнят)(2).       – Какие ещё духи, – махнула рукой Грета. – Черти от креста бегут.       – Да? Вот фон Шеллок тоже так думал. Он ехал в крепость Рагнету, без слуг, и решил сократить путь по жмудьскому болоту. Вечерело, туман поднимался. И тут смотрит – ползёт что-то, лапки паучьи, само зелёное, круглое, тина висит. Присмотрелся: святые угодники! Голова утопленника. А из тумана ещё такая же тварь бежит, да ещё, да быстрее всё, быстрей! Окружили они рыцаря, как волчья стая, да и утащили к себе. Один конь вернулся.       – Конь-то всё и рассказал. Боишься?       В ответ Фед вскочил, опрокинув лавку, и показал жестами, насколько он боится и кого. Причём использовал не только кулаки и колени, а вообще все части тела.       Сверху раздались гнусные смешки. В дверь просунулась белобрысая башка коротышки Одо и захихикала:       – Эй, Фед, что за шаманские танцы? Уж не обратился ли ты в язычество?       Созревший прыщ у него на носу был чем-то вроде фамильного герба. Прыщ гулял по лицу, вспухал то на левой ноздре, то на правой, то захватывал бровь, то скатывался к подбородку. В тёмной комнате его белая головка всегда вещала: вот хозяин, здесь. Хозяин же ласково называл его «мой личный герольд».       На улице послышалось: «Гуситав, стой! Одо, дерижи его!»       Коротышка шмыгнул к перилам, пропуская тело. Оно с лязгом запрыгало по лестнице, покладисто пересчитало все ступеньки, не пропустив ни одной, после чего простёрлось у ног Феда. Который тут же вздёрнул тело за шкирку. От рёва толстяка даже поварята заворочались:       – Брат Густав? Ты что, из пивоварни?!       Тело утвердительно замычало.       – Идиот, чего до такого-то блаженства доводить? Нам на задание идти. Тебя сейчас комтур на куски порежет и страждущим раздаст!       – Уи, мы нашили его непотьдалёку от пивоварьни, – сообщил Поль из Прованса, враскоряку ступая по лестнице. Кривые ноги он загибал носками врозь, изображая небрежность. Усики его закручивались вверх. На боку француза болтался короткий меч, а на груди, под сюрко с крестом, что-то подозрительно лязгало.       Ведь всем же сказала – не брать тяжёлую броню! Или кнехт не передал?       Грета попыталась напомнить брату Густаву, что Устав Тевтонского ордена запрещает вкушать адское зелье. Но услышала в ответ храп и решила отложить проповедь.       Последними пришли отец Антонио и Бриан, который шутя покачивал в ладони тяжеленный кожаный мешок. Мешок распух от сухарей и фляг с водой. На животе Бриана блистала обнова, сполохи огня плясали в квадратных медных пластинках.       – Рыцарский пояс? – не поверила Грета. – Тебе дали золотые шпоры? И ты молчишь?!       Бриан застенчиво улыбнулся, поправил кольчужную рубаху.       Между ними вклинился брат Одо, задрал голову и прищурился, словно курица на фигу:       – Глянь, Генрих, какая у нашего тёпленького рыцаря рожа довольная, столько масла – хоть пироги жарь. Ты пока по дорожным кабакам шатался да под стенами лазил, он тут подвиги совершал.       – Дорожные кабаки? – рассмеялась Грета. – С чего ты решил?       – Народ говорит. Где тебя носило-то две недели? Небось, все ходы тайные знаешь, а братьям показать – шиш, чернокнижник эдакий.       – Одо, люди читают не обязательно для того, чтобы вызывать демонов.       – Ха! А зачем тогда губами шлёпать и свечи жечь? Забавы ради?       Не обращая внимания на коротышку, Грета с изумлением разглядывала Бриана. У него и раньше была такая необъятная грудь и мощные руки? Или это всё рыцарское звание? А карие глаза прежние, большие и влажные, словно у отцовского борзого пса, когда скулит под столом и кладёт слюнявую морду на колени… Наконец, спросила:       – За что тебя посвятили – расскажешь?       Но шансов открыть рот Бриану не дали. Одо понёсся, как турецкая конница перед тяжёлым латником, не давая и слова вклинить:       – Да, слушай, ту вылазку же устроили, когда ты уже исчез! Знаешь, он самого великого маршала спас. Мы с Германом Гансом крушили литвинов – ну, жмудь поганая, в звериных шкурах, а злые, что бесы. Прямо на клинки лезут, ты его сечёшь, а он вроде не чувствует, рогатиной тычет. Тут вылетает справа клин шляхтичей, отборные все, заразы, даже кони в броне. И прорвали они наших. Хоругвь за полминуты расшвыряли, копьями уже до великого маршала дотягиваются, «Сдавайся!» – кричат.       – Ты рядом ошивался? – прищурилась Грета. – А что же сам за начальство не встал?       – Я тебе висельник или святой? – огрызнулся Одо. – У них у каждого плечи шире, чем я ростом, латы миланские, секиры молотят, как пест в маслобойке. Великий маршал уже и ладони начал поднимать, да тут Бриан с двуручником прорубился. Как звезданёт ихнего главного, который с хвостом страуса на шлеме, под копьё нырнул, второго за пояс – и на землю. А конь брата, Скалик, так и прёт, копыта острые, лосиные, зубы медвежьи – знаешь его, бешеный. От шляхтских лошадок клоки полетели, они и шарахнулись прочь. Бриан на них лезет вепрем, ревёт чего-то, раскидывает поляков. Тут остальные наши налегли, брешь закрыли, да отступили мы с божьей помощью к замку.       Одо повёл носом, схватил с ближайшей полки бутылку, отхлебнул – и поперхнулся:       – Тьфу, уксус! Герман Ганс в тот же вечер Бриана по плечам мечом стукал и всё приговаривал: «Славно врагов когтил! Кречет, истинный кречет!» Небось, загордишься теперь, на нас, сержантов, поплёвывать станешь?       Бриан во время рассказа стыдливо морщился, теребил свою ладанку. Услышав подколку, он пихнул Одо в бок и отвернулся.       Надо же – в девятнадцать лет стал рыцарем. Крупные губы, пушок вместо бороды.       И он должен убить «брата Генриха».       Убьёт? Конечно, ведь таков приказ. Потом, может, всплакнёт, помолится – да забудет.       У Греты закололо в боку, будто холодная сталь уже входила между рёбер. Бриан не только силён, он быстрее волка, не увернёшься, не отобьёшь.       Надо, чтобы Конрад отменил приказ. Но как заставишь старого палача сжалиться?