Если тебя убьют

      Густой пар протанцевал над костром, сплелся с дымом, поцеловал самый кончик носа дразнящим, желанным запахом; рот вмиг наполнился жидкой слюной — судорожно сглотнув, Санса отвела взгляд от котелка, где среди битвы шумных пузырей мелькала то крошечная клешня, то край порозовевшего панциря. Нужно отвлечься, не думать об этом, не вдыхать это чудное и манящее, не слушать ворчание кипящей воды: настоящая леди не смотрела бы на еду так жадно и пристально, и смогла бы справиться с нетерпеливой дрожью в пальцах, и угомонила бы тошноту, что скребла все в желудке, и не гадала бы, каким же окажется на вкус мясо… Хотя гадать было глупо: запах шептал, что оно будет сладким, нежным и сможет смягчить истерзанное кашлем горло и исцелить ту ледяную и режущую рану внутри, что нанес голод.       Отвлечься, не думать! Шею свело от усилий, но Санса смогла отвернуться к реке — сумерки уже захватили другой берег, и деревья слиплись друг с другом и нависли темной стеной над водой, беспокойной и говорливой, что рассыпала по светлым камням целые созвездия капель. После угрюмых застывших топей эта живость казалась почти волшебством, и Санса зачарованно наблюдала за водоворотами, что вихрились в быстром течении, и старалась понять, выведет ли река к побережью или однажды ослабнет и увязнет среди грязи, и беспокоилась, будет ли она столь же добра и впредь — позволит ли найти еще крабов, замечательных крабов, что меняли свой цвет из-за кипящей воды и пахли так маняще, так опьяняюще… Взгляд снова метнулся к костру, и Санса вздрогнула и вскочила на ноги.       Отвлечься! Нужно думать о чем-то другом, не о крабах, не о том, долго ли еще им вариться; она выхватила из своего мешка щетку и поспешила к берегу, чтобы заняться платьем и забыться на время… Но запах, такой дивный, такой роскошный, нагнал ее: вынырнул из-за плеча и прошел по щеке сладким дыханием, хлынул в грудь — колени стали мягкими точно пух, и голова наполнилась легкостью. Разноцветные пятна, розовые и алые, расплылись по сумеркам, и их бледные тени отразились в торопливой воде — а потом померкли и рассыпались, когда новая волна запаха толкнула ее к земле.       Но она не упала: что-то твердое обернулось вокруг спины, и прохладные капли ударили по лицу; сумрак рассеялся, и пятна вернулись — моргнув, Санса увидела, что теперь они растекались по шрамам: меняли знакомый рисунок и наползали на здоровую правую щеку, заливая кожу оранжевым. Ей захотелось смахнуть их, но рука стала каменной и тяжелой и не послушалась.        — Дурно тебе? — пятна заразили уже и губы — собрались сгустком засохшей крови в искалеченном крае рта.       — Нет. — Как ей может быть дурно, если запах, чудесный запах, развеивает болезненную дробь у нее в висках и делает тело таким невесомым? — Нет, мне совсем хорошо. Только голова закружилась.       — А ты скачи порезвее, еще не так закружится, — Сандор говорил сердито, но в глазах сверкало иное — то, от чего лоб у нее зачесался, и жар накрыл щеку, и внутри все сдавило, но не от кашля. — Велел же тебе следить за гаденышами!       — Я следила, — Санса попробовала встать, но земли вокруг не было — только руки, теплые, крепкие, и колючая шерсть дублета. — Все было хорошо, а потом они цвет поменяли и от котла стало так пахнуть…       — Пахнут крепко, поганцы, — согласился он. — Но оно того стоит, пташка: пожрем, и у тебя силенок прибавится.       Хорошо, если он окажется прав: после ночлега под чардревом знобить ее перестало, и кашель реже впивался в горло, но вот слабость так и не отступила — прочно поселилась в мышцах и сводила по утрам все тело, и вилась внутри, мешая дыханию. День за днем сражаясь с ее безжалостной хваткой, Санса дивилась тому, как это может выдерживать Пес — ни голод, ни трудный путь, ни сонный и гнетущий морок, что насылали болота, не могли его одолеть, как ни пытались. Порой, глядя на лицо, твердое и упрямое, она думала, что он вовсе не человек: должно быть, боги выплавили его тело из камня и стали и по какой-то прихоти вдохнули в него столько сил, что достало бы и на десятерых. Никто, ни один из тех, кого она знала, даже Большой Джон Амбер, не смог бы подняться после того, как коварные тропы запутали их и вывели снова к разрушенной башне — сжавшись под одеялом, Санса думала в ту ночь, что все кончилось, и собиралась умолять Пса не ехать больше, не мучить себя и ее тоже… но не отважилась: утром он выглядел еще сумрачнее и решительнее, чем прежде, и заставил ее встать, и втащил на Неведомого, и, питаемый, верно, каким-нибудь колдовством, все ехал и ехал — и оказался прав, и вывез их в богорощу… А после милость старых богов позволила ему найти реку; Санса не забыла поблагодарить их, но все же знала, чувствовала, что лишь упрямство Пса спасло ей жизнь — ведь сама она ужасно слаба и приносит одни лишь беды: это ее неловкость и трусость оставили их без еды в самой глубине топей, и по ее глупости пришлось столько вынести. Она виновато взглянула на хмурое лицо над собой и пошевелилась, пытаясь соскользнуть на землю, чтобы не обременять его хотя бы этим… Но руки сжались сильнее, и Пес произнес недовольно:       — Хватит вертеться. Давай, отдышись немного.       Он отнес ее подальше от костра, куда запах не мог дотянуться, размываясь в прохладном воздухе, и спустя несколько минут цветные пятна перед глазами побледнели и голова перестала быть легкой — лишь голод все выл недовольно и резал желудок. На короткий безумный миг Санса пожалела о том, что дурнота сходит так быстро: затылок снова налился тяжестью, и в висках застучало; она знала, что придется снова бороться с собственными ногами и лишь усилием воли сохранять спину прямой, когда Пес поставит ее на землю, и силы все равно истают быстрее, чем нужно. Рука ее, поддавшись этому странному сожалению, легла на дублет и скользнула к воротнику — но застыла, перехваченная взглядом суровой тени, и Санса пролепетала:       — Спасибо вам, мне лучше. Вы были очень добры.       Лицо у него дернулось, и рот изогнулся в усмешке… Но потом Пес медленно кивнул и усадил ее на землю.       — Побудь-ка тут. Гаденышам остывать еще — снова ведь свалишься.       — Хорошо, — прошептала она.       Шею кололо — неумолимая тень надвигалась ближе, пока твердые шаги рассеивались среди шепота мелких камней, и обвиняющий взгляд впивался в позвонки все глубже и глубже. Санса вцепилась в жесткую ткань плаща и укуталась крепче, но не смогла прогнать то ужасное и холодное чувство, что заставило горло сжаться, а воздух — колоть ей легкие. Мучаясь кашлем и задыхаясь от нежданных слез, она не могла понять, в чем была виновата теперь — она же не сделала ничего неприличного: Пес только не дал ей упасть и отнес туда, где был свежий воздух — знак участия и, может быть, жалости. Леди было позволено принимать подобную помощь, когда это уместно, и септа Мордейн сама учила ее, как нужно благодарить за такое, чтобы не показаться излишне надменной, но при том не дать повода к толкам, и Санса знала, что сказала все верно… Отчего же тогда тень смотрела на нее так сурово и так презрительно?       Над левой бровью защекотало: с опаской покосившись в сторону костра, где Пес, бранясь во весь голос, выуживал из котла крабов, Санса тронула лоб — след жестких и сухих губ обдал пальцы жаром, и в груди стало жечь.       — Тут нет ничего дурного, — ей хотелось обернуться, но все же она не решилась, не желая снова столкнуться со злым и пугающим мороком. — Он всего лишь был добр и хотел… подбодрить меня, — легкий ветер, что шел с реки, обдал прохладой лицо и руки и остудил немного жгучее, что вилось и вращалось в груди.       Санса знала, что сказала правду — и ждала, что тень растает, довольная этим ответом… Но только та не ушла, и взгляд все грыз шею — и отступил, только когда камни снова заволновались и зашуршали, и Пес вернулся от костра.       — Оказались бы хоть вполовину так хороши, как воняют, — он протянул ей чашку с водой и устроился рядом на земле. — Они крепко нам задолжали за то, как брыкались.       Санса коснулась ранки на ладони, которую воинственный краб оставил ей, стараясь защититься, и улыбнулась.       — Может быть, Клешню из-за них так назвали? — предположила она.       — Сказал бы я, как назвать ее стоило, — хмыкнул Пес, и лицо у него преобразилось на миг — гнев вынырнул из самой глубины взгляда, и губы сжались так плотно, что обожженный край их исчез.       — Вы думаете, завтра попадутся еще? — Санса спрашивала не только, чтобы отвлечь его: ей хотелось верить, что река окажется милосерднее топей и не станет мучить их голодом.       — Сами возьмем, — голос звучал свирепо, и твердые пальцы сжались и побелели; Пес добавил: — Удача, знаешь ли, сука непостоянная, — он зло глянул на воду и обернулся — лицо немного смягчилось, и Санса задышала свободнее. — Ты вроде с нитками неплохо ладишь, а?       — У меня получается шить немного, вы правы, — быстро сказала она и добавила с надеждой: — Если вам что-то нужно, что угодно, я с радостью помогу.       Ее не испугала бы никакая просьба — Санса готова была вычистить и зашить все, что бы он только ни попросил, даже плащ, на чью долю выпало немало дорожной пыли и липкой грязи троп… Но Пес спросил о другом:       — Сетку сплести сумеешь?       Санса моргнула.       — Се… сетку? Как… для волос?       — Побольше немного, — руки рассекли сумрак и оставили ясный след в густом воздухе. — Такую примерно. Ну?       — Септа Мордейн нас учила однажды, — неуверенно произнесла Санса. — Мы плели сетку для волос в подарок матушке на именины… Только это очень давно было, и матушка потом ни разу ее не надела, хотя похвалила, — глаза Пса странно сверкнули, и она решилась. — Но если это что-то похожее, я могу попытаться. Это для крабов, да? — кто-то говорил ей, что рыбу вытаскивают сетями, и Санса подумала, что и крабов должны ловить как-то похоже.       Пес усмехнулся и кивнул.       — Вроде того. Проверим заодно, сильны ли поганцы умишком, — усмешка растаяла на жестких губах, и он спросил серьезно: — Ну, значит, сумеешь?       — Сумею, — слабо отозвалась Санса, замирая от страха: теперь испортить нельзя — иначе получится, что она солгала… опять. — Я буду очень стараться.       — Знаю, девочка, — голос его смешался с шумом реки и проскользил вокруг нее почти мягко; голова снова закружилась, когда горячие ладони обожгли кожу даже сквозь плащ, и Пес поставил ее на ноги. — Тогда завтра недолго проедем, чтоб засветло успеть разобраться.       — Хорошо, — удалось пробормотать ей. Взгляд тени колол шею едким презрением и требовал правильных слов — вежливой и невинной, но все же неправды, и Санса не решалась ему воспротивиться.       Она готовилась сказать, что с ней все в порядке, что помощь совсем не нужна, что голова не кружится, что у нее выйдет дойти самой… но не успела — тяжелая рука легла на плечи, и Пес повел ее к костру, и слова, на которых настаивала тень, как-то рассыпались и утихли; покорившись, Санса прижалась щекой к жесткому рукаву, и тепло в груди разошлось и позволило ненадолго забыть о том, что ее мучило.       Ведь она не делала ничего дурного.

***

      Теплая капля скатилась по чашке, лизнула кожу и задела рукав, оставила крошечное пятно на память; Санса вздохнула и с тоской посмотрела на бурый отвар: она успела смириться с вяжущим горьким вкусом, что оплетал зубы густой склизкой пленкой, и не жаловалась, даже когда из-за другой травы, которую Пес начал добавлять к привычной смеси, в горле после питья стало отдавать и гнилым… Но сейчас ей не удавалось решиться: стоит этому горькому попасть на язык, как воспоминания о вкусе крабьего мяса, лучшего, что только существовало в мире, растворятся, исчезнут — а она не готова была расстаться с тем вкусом, что расцвел вчера на губах яркой сладостью, и обласкал язык сочным и нежным, и, мягко скатившись по горлу, обнял теплом засохший желудок… И еще совершил почти чудо: утром, впервые за долгие недели, у нее получилось подняться с земли почти без усилий.       — Эту дрянь пьют, пташка, не разглядывают — забыла ты, что ли? — голос Пса прогремел злобным весельем и заставил ее вздрогнуть. — Давай-ка, хватит рассиживаться: до полудня нужно проехать побольше.       — Простите, сейчас я буду готова, — ответила Санса с покорностью и позволила все же отвару лишить ее того волшебного и чудесного, что оставили после себя крабы, и поторопилась сложить вещи.       Она справилась намного быстрее, чем раньше, хотя все же не опередила Пса: ей мясо добавило лишь толику сил, но ему дало втрое больше — лихорадочный блеск в глазах унялся, и та мощь, которой сочилось любое его движение, снова стала спокойной, а не отчаянной, и в седло он вскочил с прежней легкостью.       — Сегодня снова река? — в неровной улыбке Сансе почудилось что-то похожее на радость.       — Река, — кивнула она и через миг оказалась на Неведомом.       — Не надоест же тебе, — проворчал он совсем незло, и могучая рука легла на спину: подчиняясь ей, Санса со вздохом склонила голову на твердую грудь. — Все река и река — что, потом в Речных землях ими не налюбуешься?       Пес был прав: уже третий день она просила усадить ее так, чтобы можно было смотреть на воду, а не на лес, не желая даже думать о серых стволах, что прятали за широкими спинами тот сумрачный мир, где звучали стенанья болот, а кроны деревьев врастали в небо. Он был все еще слишком близко — не давал забыть о себе: тянулся за ними по берегу, и не отставал, и по вечерам выбрасывал длинные темные щупальца — старался захлестнуть ее, и Пса, и Неведомого тоже. Санса боялась порой, что однажды это удастся: наступит утро, когда они проснутся посреди бесцветного и печального места, окруженные мертвыми топями — только на этот раз выбраться уже не сумеют и будут обречены вечно блуждать по узким бугристым тропам, пока совсем не растворятся среди застывшего воздуха — и даже памяти о них не останется.       Эта мысль холодила ей спину и возвращала кашель, и Санса, скрываясь от нее, ныряла в собственный тесный мир, что в последние недели сплелся вокруг из колючей шерсти дублета, и ругательств, грохочущих над затылком, и запаха, в котором теперь было меньше вина и крови и больше болот и пота. Здесь трясло, когда Неведомый шел быстрее, и ноги затекали ужасно, и иногда от постоянной качки горло сжимало и вкус желчи наполнял рот… Но она знала, что все это неотделимо и от другого — того, как легко тревоги, и страхи, и взгляд всемогущей тени разбивались о сильную руку, что покоилась на спине, и дыхание топей, губительных вязких топей, что несли в себе смерть, тоже не могло прорваться сквозь эту преграду, и ее собственное волнение, жгучее, рвущее, успокаивалось и сворачивалось в груди ровными кольцами и не пыталось стянуться в болезненный клубок, что давил на сердце.       Глядя на говорливую воду, что вилась меж светлых костяных берегов и игриво плескала на камни, Санса почувствовала себя совсем спокойно и бодро для того, чтобы попытаться развлечь Пса беседой, надеясь, что сегодня он будет разговорчивее, чем в последние дни… Но ошиблась: он отвечал рассеяно, хотя и не сердито, и ей пришлось прекратить расспросы. Жаль — она надеялась, что Пес вспомнит и расскажет что-то о Западных землях: эти истории Санса любила больше других, всякий раз думая, будто в тех же местах и замках, которые выцарапывал для нее скрежет голоса, сейчас находится Робб. Иногда она представляла его во главе войска возле Оскросса, а порой почти наяву могла видеть, как он принимает поражение от какого-нибудь златокудрого лорда: исполненный того же достоинства, что и отец, Робб повелевал своим людям обращаться с пленными милостиво и вежливо, соответственно их положению — и подле него были, конечно, Серый Ветер и юный оруженосец, чья роль в ее мечтах отводилась то сыну лорда Сервина, то кому-нибудь из младших Амберов поочередно, чтобы никого из них не обидеть, и с горечью вспоминая о Льде, что чах и угасал в Гавани, захваченный сиром Илином, Санса все-таки позволяла себе вообразить его в руках Робба.       Эти мысли, наивные и так похожие на песни, любимые ей, позволяли утешиться и отвлечься от других фантазий, темных, пугающих и очень назойливых, в которых Робб был уже не победителем, но проигравшим — в них не было уже Серого Ветра, и оруженосец был убит, и Лед снова был схвачен, а щит с лютоволком расколот и перепачкан кровью.       Стараясь отвлечься от этого мрачного и скрасить немного дорогу, Санса отважилась заговорить сама: припомнила истории старой Нэн из тех, что еще не рассказывала, и отчего-то выбрала ту, которую считала самой жуткой и слышала всего раз, но запомнила лучше прочих — то была сказка о пещерах под Стеной, где жили ужасные слепые создания, что подкарауливали несчастных, и рвали их на куски, и питались их плотью; спустя столько лет такое уже не должно было напугать ее, но под конец сдержать дрожь в голосе не вышло, и Санса поежилась, представив себе ледяные коридоры — темные, но совсем не безжизненные.       — Снова постаралась ваша старуха, а? — Пес, должно быть, заметил ее страх. — Не очень-то она щадила твой сон.       — Старая Нэн и хорошее рассказывала, — осмелилась заступиться Санса. — Это Бран ее рассказать что-нибудь пострашнее обычно просит… просил, — слезы подступили, и на миг она задохнулась… Но все-таки не заплакала и смогла продолжить: — После этой истории я долго боялась, что им однажды удастся выбраться из пещер, и просыпалась, когда ветер бил в окна — думала, они за мной пришли… Но потом Робб сказал, что я глупая, и что братья Дозора их обязательно убьют.       Пес хмыкнул.       — Ты теперь и сама найдешь, что пострашнее братцу-королю рассказать, — заметил он. — Сложи-ка дорогой какую-нибудь хренову песню о том, что в болотах творится, и посмотрим, кто из вас еще плохо спать будет.       Санса попыталась представить, что сказал бы Робб, услышав обо всем, но не смогла.       — Вы считаете, он поверит про этих… этих созданий? — спросила она, оробев.       — Нет, — сразу отрезал Пес и добавил: — Дело твое, но я б о таком не болтал — не то приедешь сестрой короля, а закончишь в дураках придворных, как пьяница тот поганый… как его…        — Сир Донтос Холлард, — это вышло у нее совсем тихо: собственная ложь навалилась вдруг на грудь липким комом, и Санса начала задыхаться.       Неведомый пошел тише, и качать перестало, и ладонь прошла по спине теплом; Пес дал ей воды — засохшее горло смягчилось, и в груди стало щекотать меньше. Кашель утих — сменился слезами стыда, что жег ей лицо и никак не хотел уняться: Санса знала, что должна была признаться во всем в тот же день на болотах… Но тогда решиться не вышло, а теперь было хуже: ложь, отвратительная, ужасная ложь, выросла и стала еще страшнее.       — С-сир Донтос… — выдавила она, все же пытаясь сказать и избавиться от этого мучительного. — В Гавани… в Гавани…       Рука на спине напряглась и сжала ее сильнее, и вторая, столь же горячая, коснулась виска почти с нежностью.       — Нет больше никакой Гавани, — слова смешивались с глухими ударами, что отдавались ей в ухо сквозь толстую шерсть дублета. — Кончено, пташка.       — В-вы не понимаете… Сандор, я… — что-то поднялось из самого центра груди, и застыло посреди горла, и не дало ей выжать из себя правду.       — Все я понимаю, глупая пташка, — никогда прежде Санса не слышала, чтобы он говорил вот так: за скрежетом голоса ей удалось разгадать ласковое, и от удивления она моргнула и подняла глаза — и столкнулась с тем же в его лице; шрамы, поблекнув, сменили рваный грубый узор на другой, плавный и мягкий, и злость, что плескалась в глазах, отступила. — Хватит тебе. Ты не в Гавани и туда больше не вернешься. Ну, оглядись-ка, — пальцы бережно сжали ей подбородок, и Пес повернул ее голову к реке. — Вроде не похожа на Черноводную, а?       Он не знает, поняла Санса с горечью. Он не догадывается о ее лжи — если узнает, никогда, никогда больше у него не будет такого лица и такого голоса; у нее вырвался слабый стон, но слез больше не было — верно, даже они устыдились ее малодушия.       — Возьми, — Пес снова протянул ей мех; пить больше не хотелось, но все же она сделала глоток, чтобы угодить ему. — Ну, отошла? — голос снова густо оброс колючим, и хриплым, и злым, и гнев вспыхнул во взгляде: все стало как прежде, и Санса смогла кивнуть и тяжело привалилась к его груди.       Но реку она больше не замечала — и теперь желала бы даже смотреть на лес, зная, что заслужила увидеть пугающие деревья после того, как не рассказала правду. Пальцы у нее судорожно сжались, и Санса едва не заплакала снова… Но сдержалась: иначе Пес снова был бы добр к ней, не зная про ее ложь, и лучше было умереть, чем допустить такое.       Холод скатился по шее и больно куснул спину; терзаемая стыдом, она поняла, что нужно сознаться во всем — должно быть, это подсказывала ей тень, что была ее наставлением, и, в этот раз не желая зла, мучила лишь для того, чтобы очистить ее совесть от гнетущей, ужасной лжи. Каменея от страха, Санса принялась подбирать слова — ей требовались самые правильные и самые красивые, те, с помощью которых она сможет все объяснить: может быть, тогда Пес все же не будет презирать ее слишком сильно.       У нее почти вышло сложить несколько стройных фраз, когда размытое и бледное пятно, что пряталось под пепельным покрывалом неба, перекатилось выше, и Пес остановился, выискав подходящее место на берегу, и поставил ее на землю, и спешился сам. Моргнув, Санса вспомнила, что пообещала ему накануне: внутри все болезненно сжалось от страха, и руки совсем заледенели — она с трудом удержала клубок толстых ниток, что сунул ей Пес.       — Столько хватит тебе?       — Н-не знаю… Должно, — она нервно растерла пальцы и поспешила добавить: — Я возьму другие, если понадобится.       — Хорошо. Только делай плотнее — сама видела, как гаденыши клешнями работают, — Пес нахмурился и отвернулся, и Санса услышала вдруг собственный слабый и жалкий голос:       — А если… если у меня не выйдет?       Он дернул плечом.       — Значит, не выйдет, — ответил он ровно. — Но ты попробуй все же не осрамить свою септу.       Приспособиться ей удалось не сразу: без пялец, и без нужного крючка, и без советов септы Мордейн Санса чувствовала себя совсем беспомощной и, путаясь в нитках, порой не могла пошевелиться от страха и все рассматривала мелкие камни под ногами, что с такой легкостью, будто в издевку, сплетались в нужный узор — это был дурной знак, от которого все внутри холодело. И зачем она только пообещала вчера, что сумеет! Теперь, если ничего не выйдет, это будет еще одна ложь — и она не могла решить, какая из них была хуже.       Но отступать было поздно: Пес просил ее постараться, и Санса все-таки отважилась начать — и промучилась, должно быть, целый час, прежде чем догадалась воткнуть в землю две палки и натянуть нить между ними. Пальцы у нее стали чужие и слушаться не хотели — всякий раз, как все путалось, она бросала виноватый взгляд на Пса, страшась того, что он спросит, когда же будет готово… Но, к ее облегчению, он и сам был слишком занят: сражался с какими-то ветками, стараясь сплести их, и бранился, когда они печально трещали и переламывались, и то и дело принимался вырисовывать что-то углем на большом ровном камне — а после остервенело стирал это рукавом и принимался снова. Наверное, ей следовало расстроиться от того, что у него все идет не так… Но вместо этого Санса отчего-то приободрилась и взялась за сетку смелее.       Закончить она смогла только к вечеру, когда кроны деревьев расползлись по небу и накинули над рекой темной полог, и ругань за ее спиной стихла: сетка получилось не очень ровной, и носить такую точно никто не стал бы… Но другой все равно пока не было, и Санса все-таки решилась подойти к Псу.       — Я закончила, — она протянула ему сеть и зашептала. — Я старалась плотнее, только… Может быть, вышла слишком маленькой? Если нужно, я смогу надбавить, и… — голос совсем истаял, и больше сказать ничего не вышло.       Жесткие губы скривились, и Пес поднял глаза от узлов и сплетений и посмотрел на нее насмешливо, но все же не со злостью: огромные пальцы сжались, и Санса ахнула, когда сеть резко дернулась, и нитки болезненно вскрикнули… но выдержали: ничего не разорвалось и не распустилось — не дало ей лишнего повода для отсрочки того ужасного, что предстояло сказать.       — Не думал я, что клятая септа чему полезному научить способна, но гляди-ка, — улыбка, в которой не было уже ни капли издевки, теплом прошла по лицу, и Санса сжалась, зная, что Пес никогда больше такой для нее не найдет. — Хорошо. Давай-ка пожрем, девочка.       Завтра. Она все скажет завтра: подберет ночью нужные слова и утром обязательно объяснится, пусть Пес после этого и не заговорит с ней до самого Риверрана, и даже не посмотрит в ее сторону… Но только это случится завтра, не сегодня — не сейчас, когда она, наконец, смогла хоть чем-то помочь.       Завтра. Волнения, что жили внутри, дрогнули немного перед этим решением и скатились по вискам вместе с каплями холодного пота — дали место другому, теплому чувству, что расходилось по крови до самых кончиков пальцев, когда Санса видела, как доволен был Пес, и позволили голоду взыграть с прежней силой, и не отняли у нее ни вкус мяса, ни запах, лучше которого не было во всем мире.       — Что, гаденыши-то получше крысы? — Пес заметил, должно быть, что ела она быстрее обычного, и Санса вспыхнула… но отважилась признаться:       — Они вообще лучше всего.       Он рассмеялся.       — Это от голода, пташка. Погоди, доедем до Риверрана, так снова начнешь привередничать.       Возражать она не стала — робко спросила о другом, важном:       — Вы думаете, пока мы едем… Пока мы были там, в болотах… Робб, он… — у нее не вышло все же сказать самое страшное. — Вдруг, когда мы выберемся, окажется, что он с Запада… не вернулся.       — Может, и не вернулся, — произнес Пес пугавшим ее ровным голосом… Но потом добавил с усмешкой: — А, может, и мы в дураках окажемся: выедем, а твой братец уже и войну выиграл, и думать устал, куда ты из Гавани запропастилась. Глядишь, так еще голову Джоффри тебе подарит на именины.       — Не нужна мне его поганая голова!       Она успела понять на миг раньше, чем хохот прогрохотал вокруг и заглушил ее напуганные извинения; взгляд тени уперся в спину, и лицо совсем раскалилось — Санса кусала все губы и молилась, чтобы язык у нее почернел и отсох.       — Верно, пташка, маловато с тебя будет только его головы, — усмешка блеснула в пепельных сумерках злобой. — Ты еще у братца-волка шкуры белых братьев потребуй — этого в самый раз.       Она совсем смутилась.       — Ну зачем вы… Я о таком и не думала, — гнев, что зловеще раскатывался среди смеха, пугал ее. — Главное, чтобы Робб был в порядке, и… — она сообразила вдруг — замерла, ахнула и произнесла потрясенно: — Я ведь свои именины пропустила.       — На этой поганой Клешне и смерть свою пропустить не трудно, — заметил Пес; смеяться он перестал, но глаза все еще сверкали страшным и злобным.       — Н-нет, это до того было, как мы сюда добрались, — удивляясь, что не вспомнила раньше, она постаралась подсчитать: по всему выходило, что именины минули между Долом и Грачиным Приютом, но определить точнее не получилось. — Наверное, до того, как вы с ланнистерскими солдатами сразились.       Пес хмыкнул.       — Ну, следующие уже в Риверране справишь. Дело твое, но, может, найдешь уж, что попросить у братца.       — А когда ваши? — быстро спросила Санса, стараясь отвлечь его от кровожадных мыслей.       — Мои — что?       — Именины.       Он моргнул, и усмешка его потускнела.       — Как вино найдем — тогда и наступят, поверь уж, — отсвет костра высветлил шрамы, и лицо у него смягчилось немного; Сандор сказал совсем серьезно: — Не помню я, пташка. Не скоро, наверное.       — Не помните? — горькое в его словах отозвалось странным теплом в груди, что разрослось и болезненно сжало ей сердце… Но не затмило другого — мысли, смутной и легкой, едва уловимой, что мелькнула как молния и взрезала память.       — Было б о чем. Матушка пыхтела — ей и запоминать, а твой труд маленький… Пойдем-ка, приладим сетку, — он поднялся, но Санса осталась на земле.       — Нет такой приметы, да? — спросила она совсем тихо.       — Какой еще?       — Об именинах.       Клубок шрамов на щеке у него дернулся и застыл — на миг, и не больше.       — Может, и есть, пташка, откуда ж мне знать.       Колени у нее ослабли, и щекам стало жарко, и в груди осталось совсем мало места для сердца из-за клубка, что сплелся из жгучих нитей стыда и еще других, которых была, верно, тысяча; едва дыша, Санса потянулась и ухватилась за жесткую руку.       Никогда больше у него не будет такого лица.       — Сандор… — горло высохло, и ей пришлось сказать совсем быстро, чтобы ни страх, ни слезы не смогли больше помешать. — Я вам солгала. Вы про богорощу спрашивали: я не молиться ходила. Мне… Сир Донтос мне бежать предлагал.       Пальцы в ее руке дернулись, но Санса вцепилась в них крепче и смогла удержать; торопясь, сбиваясь, борясь с тошнотой, что угрожающе поднималась из самого центра желудка, она рассказала все: о записке, и об обещании сира Донтоса ее увезти, и о том, как он сказал, что у нее есть друзья, и как велел ей идти к себе в комнату и запереться, пока шла битва. Голос у нее то лился свободно и легко, перебивая неровную песнь реки, то вдруг затухал и становился неотличим от равнодушного треска костра; Санса ждала, что Пес вот-вот начнет браниться и не даст ей договорить — но он молчал, и слова ее все текли, пока не иссякли.       Кончено.       Никогда больше у него не будет такого голоса.       Слезы пришли — прокатились по щекам совсем бесшумно, и в груди все свело; она умоляла кашель подождать и не приходить сейчас, и дышала так тихо, как только могла, и смотрела все на рассеченное лицо: правая сторона совсем побелела, а шрамы, напротив, подернулись тенью и замерли, напряженные, стянутые в один сплошной узел. Почти обезумев от страха, и от стыда тоже, Санса решила уже, что Пес больше никогда не заговорит с ней и взглядом не удостоит тоже — оседлает Неведомого и уедет по реке, оставит ее одну вместе с ложью, обречет на ту участь, что она заслужила… Но все кончилось: стальные холодные пальцы сжали ей руку так, что она чуть не вскрикнула.       — Старый. Паскудный. Пьяница, — выплюнул Пес. — Кишки б ему выпустить да собакам скормить! — голос, в котором дробились камни, гремел и заполнял собой все. — Дурак. Что за дурак! — гнев облил ее раскаленным с макушки и до самых пят, и проел кожу насквозь. — И ты, глупая пташка!       Он дернул ее за руку и легко поднял на ноги, и Санса едва удержалась от того, чтоб не всхлипнуть.       — Знала ты, что б с тобой сделать велели? — слезы размыли и затуманили все, кроме глаз, полных бешенства. — Ну?!       — Я…       — Понимала? — пальцы почти раскрошили ей локоть, но Санса вытерпела, зная, что заслужила.       — Д-да, — удалось выдохнуть ей. — Джоффри бы велел меня бить.       Смех, в котором смешались ярость и что-то другое, не страшное, почти сшиб ее с ног, и голова снова стала кружиться; глаза приблизились — осыпали лицо искрами, что расплавили кожу.       — Верно, глупая пташка. Он бы приказал тебя бить. Так бить, что ты б и свое имя забыла! — хватка на ее руке ослабла немного, и Пес проревел: — Дерьмо, ну чем же ты думала!       Дыхание, тяжелое, частое, билось ей о висок и смешивалось на щеках со слезами, и глаза, свирепые, разгорались все ярче: Сансе казалось, что они вот-вот вспыхнут, и то, что плещется в них, вырвется и поглотит ее, и его тоже, и берег, и реку, и Клешню — все.       — Простите меня. — Грубый ворот дублета проскреб по ладони, когда она смогла поднять руку, и пламя, из которого была соткана кожа, опалило ей пальцы. — Пожалуйста, простите… Мне следовало раньше вам рассказать.       Могучая шея закаменела под ее ладонью.       — Глупая пташка, — почти простонал Пес. — Что за глупая пташка! — он закрыл глаза и рассмеялся, и дышать ей стало полегче. — И ты ж ему верила, а?       — Мне матушку очень хотелось увидеть, — сказала Санса честно. — И только.       — Ма-атушку, — передразнил он. Веки у него дрогнули, и взгляд снова впился ей в лицо, но больше не жег так страшно. — Довериться дураку паскудному!       Сердце скрутилось и провернулось, и тепло, что давило ей грудь изнутри, вспыхнуло — и выжгло дотла ее страх; Санса с осторожностью коснулась остатка сгоревшего уха и услышала собственный голос:       — Я тогда очень жалела, что это он предложил, а не вы.       На один миг все стихло, исчезло: мир сжался и сумел как-то уместиться в одном только взгляде, горящем и пристальном… А потом снова вырос и поглотил ее, когда шерсть дублета уколола лицо, и щетина оцарапала лоб, и пальцы запутались в звеньях косы у нее на затылке.       — Ты глупая пташка, — выдохнул Сандор; шрамы дернулись и почти разрезали ей ладонь, и сильные руки сжались вокруг спины, и дышать стало совсем тяжело. — Ну до чего ж ты глупая пташка!       Он ничего больше не сказал, и у Сансы слова тоже кончились: ложь, ее ужасная ложь, ушла, и теперь она была свободна от всего, что так мучило ее, и терзало, и не давало дышать…       От всего — кроме клубка, что так и не исчез, и все плелся, и плелся, и сдавливал сердце.