***
Шапку пташка нахлобучила почти до самых глаз и, следуя его наказу, размазала по щекам пыль, чтоб хоть как-то скрыть белизну кожи, а после извозила в грязи свои ботинки — богатые, расшитые, женские… предательские. Что-то смущало его все же — дохрена, если уж по правде: Пес долго вглядывался в ее напуганное личико, прежде чем догадался мазнуть золой по тонким изогнутым бровям, испоганив их цвет. Не парнишка, конечно, совсем не парнишка, но издали... Издали, может, и сойдет за кого попроще. Он усадил ее позади себя на этот раз, и пташка прильнула к его спине; две тонкие невесомые ладони скользнули на пояс. Узкие, изящные, они сразу выдавали девицу, и притом девицу благородную; он выругался вполголоса, но деваться было некуда: на Клешне не встретится ни деревни, ни фермы, и там не найдется мейстера, если ему или ей станет худо. О разгроме Станниса они узнали еще на подъезде к городу. Пес не торопился обгонять ни телеги, ни всадников, и жадно ловил обрывки бесед: кто-то говорил толковое, о Старом Льве, который вовремя подоспел на подмогу в Королевскую Гавань, а кто нес чушь про призрака Ренли, что внезапно появился прямо посреди боя; Пес посмеялся бы, но ему было не до того — он слушал… и пташка тоже: она тихонько ахнула, услыхав о помолвке короля с девицей Тирелл — пришлось сдавить ей запястье, напомнив, что нужно молчать. О себе он тоже узнал кое-что: то, чего ждал, и то, от чего свирепел, и даже то, чему удивлялся. Говорили, что он обезумел и запустил в карлика сосуд с Диким огнем — если бы; говорили, что переметнулся ко Станнису и сгинул вместе с его войском; говорили, что разбойничает теперь в Речных землях и пожег уже несколько ферм. Плевать: главное, никто и не заикнулся о том, что он выехал из города вместе с Сансой Старк. Не заметили все же? Быть не может, чтоб так повезло! Пес снова попытался припомнить ту ночь, вообразить хоть, как он попробовал бы выехать, но память снова подсунула ему только песню — глядишь, так и слова выучит однажды. Смутно тревожило, что никто не болтал про побег пташки… а такая весть должна уж была разойтись. Лишь раз он подслушал какой-то бред: она-де до того расстроилась, когда король выбрал тирелловскую розочку, что слегла в постель и никуда не выходит. Пташку немедленно пробрала нервная дрожь: она крепко, для своих силенок, вцепилась ему в пояс, и Пес тихонько сжал тонкую руку… и ощутил вдруг, как обледеневшие хрупкие пальцы скользят по ладони и переплетаются с его, огрубелыми от меча. Что-то произошло в следующий миг — что-то странное: он ослеп, или солнце потухло, или вернулась Долгая Ночь... но дорога исчезла куда-то, растворилась вместе с телегами, голосами, выкриками и пылью и забрала с собой даже воздух, и под ребрами запекло как в жаровне. — Не бойся, — в висках стучало так, что Сандор не услышал собственных слов. — Все это позади. Он не верил в то, что сказал — но пташка немного расслабилась; потеплевшие пальцы выскользнули из ладони легко, оставив тающий след на коже. Мир возвратился: набросился и принялся терзать звуками и цветом, забил нос вонью и пылью; Пес встряхнулся, разогнал эту пеструю толщу, отбросил прочь изумление… и другое отбросил тоже: не место сейчас для глупостей. Въезд в Дол был закрыт, и рынок раскинулся за стенами; кривые деревянные прилавки издали казались требушетами и таранами, облепившими город в ожидании сигнала к атаке. Пес остановился ненадолго, пригляделся, высматривая стражу: заметил четверых у ворот, но и только. Он натянул капюшон поглубже и повел Неведомого под уздцы вдоль рядов, приноравливаясь к движению толпы. Идти приходилось медленней, чем хотелось, и непрошенные взгляды впивались как стрелы, оставляли мерзкий зуд на коже, будили злое, колючее беспокойство внутри: растолкать бы этих дураков, пройти быстро, как только можно, покончить со всем разом да сделать ноги… Но Пес одергивал себя: торопливость сейчас могла их сгубить. Он ждал поначалу, что пташка выкинет что-нибудь, но она удивила его: замерла в седле, опустила голову совсем низко, будто уснув, и не издавала ни звука. Лишь в этот день он понял, чем ценно ее послушание, так порой раздражавшее: ни разу она не заговорила и не пошевелилась; не торопила, когда он возился с овощами и мясом и выслушивал бесконечные объяснения человека с незаконченной цепью насчет трав и снадобий; не ахала и не вздыхала, услыхав что-нибудь про короля или Ланнистеров; не вздрогнула, когда какой-то поганец вздумал облапать Неведомого за шею и чуть не остался без пальца — Пес-то над этим хохотал от души, похлопывая коня по бокам, но пташка к веселью не присоединилась, держала рот на замке. Умница. Сам он обратился к ней только раз — сунул купленный тут же пирог и велел съесть: ехать предстояло до самой темноты, покуда Дол не покажется дурным сном, а паскудное чувство в груди не развеется; любопытно, случится ли это вообще когда-нибудь — может, хоть при виде волков на знаменах? Пес не знал и швырнул эту мысль в сторону, заставил себя думать лишь о том, как поскорее смотаться с рынка: нетерпение жгло так сильно, что он едва не забыл поискать сапоги для пташки вместо ее дурацких ботинок и еще кое-что другое, без чего она и так обходилась слишком уж долго. Наконец все было кончено: несчастный Неведомый под кучей мешков смотрелся словно какой-нибудь вьючный осел, и Пес разгрузил его, как только нашлась кобыла — не больно-то резвая, но лучшего тут было и не сыскать. Пташке, впрочем, он велел пересесть лишь когда они убрались подальше с чужих глаз, и первое время ехал рядом — приглядывал, чтоб ей не вздумалось выпасть из седла или сделать еще какую глупость с непривычки, но она справлялась, хоть и держалась не очень-то уверенно. Давно не ездила, припомнилось ему, с самого бунта. Привыкнет — должна привыкнуть, если охота жить. По-хорошему, дать бы ей освоиться подольше: гнать не так быстро да остановиться пораньше хоть в первый день; но именно этого он позволить не мог — даже углубившись в лес при первой возможности, к вечеру они все равно были еще слишком близко от Дола. Пес предпочел бы ехать хоть всю ночь, да потом еще день… но лошадей следовало беречь, и он остановился сразу после заката, как только обнаружил глубокий ручей. Близко от города, близко, близко — и далеко больше никогда не будет. Пташка устала: спешилась тяжело и, отойдя в сторонку, принялась разминать поясницу, бросив боязливый взгляд в его сторону; Пес сделал вид, что ничего не заметил. Должно быть, она и впрямь приняла его слова насчет Гавани за чистую монету — ни одной жалобы он от нее так и не дождался: с той же покорностью, что была при ней весь день, пташка выслушала указания насчет кобылы и исполнила их неумело, но старательно, пока он возился с костром, а после вызвалась помочь с ужином. — Пташка что — собралась в Риверране податься в кухарки? — усмехнулся Пес. Несколько дней назад она умудрилась испоганить простую похлебку, и давиться такой мерзостью снова он не собирался — уж точно не сегодня, когда впервые после отъезда из Гавани светило нормально пожрать, да и выпить тоже. — Достань лучше одеяла, — он кивнул в сторону мешков… и вдруг вспомнил кое-что. — Погоди-ка! Гребень был простой, деревянный, не похожий на разукрашенный и нарядный, каким она причесывалась в Гавани, но другого найти не удалось. Сандор дернул его из кармана и протянул пташке. — Возьми — с косами будет попроще. Она застыла: моргнула два раза, уставившись на клятый гребень словно на потерянную корону Верховного септона, — и посмотрела потом прямо на него. Глаза ее, пожрав тепло от костра, искрились, и искры эти впивались в кожу, кололи и обжигали… но только не болью. — Спасибо, — выдохнула пташка едва слышно, но с места не двинулась — пришлось подойти и вложить хренову безделушку ей в руку. — Ну же, бери — не укусит. Он ощутил, как дрогнули тоненькие пальцы; пташка стиснула гребешок, прижала его к груди словно младенца… и улыбнулась, стряхнув разом настороженность и испуг. Лицо у нее сделалось почти счастливым: когда же в последний раз он видел ее такой? Еще до казни отца, должно быть; погано ж ей, видно, пришлось, чтоб взволноваться из-за такой-то мелочи! — Спасибо! — повторила пташка, сияя. Голос звенел, и Пес с изумлением узнал в нем радость. — Брось уже, девочка, — нахмурился он; лишь бы не принялась бормотать пустые любезности! Но она не стала: поглядела на него еще чуток, согревая своими глазищами, а потом подскочила, нахватала каких-то вещей из сумок и помчалась к ручью почти вприпрыжку. Пес с усмешкой наблюдал за ней, собирая ужин: конечно, пташке вздумалось помыть волосы. — Уши застудишь, — предупредил он, когда подошел набрать воды в котелок. — Не беспокойтесь, пожалуйста: не застужу, — она поливала голову из меха: ворот рубашки промок насквозь, и руки были в мыле почти до локтя. — Реки на Севере… дома… куда холоднее, а мы с Джейни в них купались — и ни разу не простудились. Северяне, что с них взять: им только у Стены хорошо, когда иней задницу прихватит. Пес фыркнул, припомнив видок пташкиного отца в Гавани: тот потел все и мучился так, что казалось, будто глаза вот-вот лопнут от жары и поджарятся на щеках как яйца на сковороде. Он славно посмеялся тогда над старковской свитой на пару с Сантагаром: глупым упрямством, с которым они парились в своих толстых дублетах, да красными с непривычки лицами, вечно смурными и надменными. Неплохие были дни… Да толку о них думать! Жара ушла, и Сантагар теперь покойник, а клятому Эддарду Старку натерла шею собственная башка. Похлебка уже начала остывать, когда пташка вернулась к костру. Глаза у нее блестели, и улыбка в кои-то веки была не нервная, а довольная. Тяжелые влажные пряди змеились по лицу и шее, спускались по плечам алыми зловещими ручьями, и промокшая ткань рубашки облепила грудь так, что Псу пришлось надолго приложиться к меху с вином, чтоб отвлечься. — Мыло не все извела? — спросил он резче, чем следовало бы. Она передала ему пахучий сверток. — Не простудитесь, пожалуйста, — озорной смешок окатил его жаром почище костра, и Пес чуть не бегом бросился к ручью. Вода оказалась терпимой, как пташка и говорила… но все-таки достаточно холодной, чтоб помочь так, как он рассчитывал; для этого, правда, пришлось несколько раз погрузиться с головой, заставив захлебнуться то свирепое и дикое, что вгрызлось пониже живота, проникло в кровь, шептало и подсказывало разное: о том, что пташка не ребенок уже и не блаженная — должна бы понимать; о том, что раз никто не видел, как они выезжали, то и братцу-волку об этом не узнать; о том, что помощи здесь ей ждать неоткуда — он и есть вся ее помощь. Псу хотелось заткнуть уши и не слушать это, звериное, но оно расходилось с толчками сердца по телу, травило мысли и никак не хотело издохнуть. А он ведь знал, что это придет однажды — знал: не могла голодная тварь внутри, поселившая однажды в нем, затаиться надолго, не могла продержаться до Риверрана, и задави он ее сейчас, позже она все равно примется за свое… Так стоит ли давить?.. Пес, ударь ее! Голос взметнулся среди всплесков, и отражение луны обернулось лицом Джоффри; желтые отсветы на воде тряслись словно его ланнистеровы кудри. Слова, самые жуткие, которые Сандору доводилось слышать, прозвучали снова, нетерпеливо и резко. Пес, ударь ее! — А пошел-ка ты на хер, — прорычал он в ответ; тварь внутри куснула снова, но как-то трусливо. — Ну, достань ее теперь — попробуй! Он выбрался из воды и подождал немного на берегу, впитывая ночной холод, пока кровь совсем не остыла, и только потом вернулся к пташке. К ней, кажется, наконец пришел аппетит: миска стояла рядом пустая, и кусок хлеба оказался съеден почти до конца. Она сидела совсем близко к костру — опасно близко — и рубашка успела высохнуть; волосы пушились, окружали лицо огненным сиянием, напитывали цветом, маскировали бледность. Взгляд ее был прикован к гребешку: пташка рассматривала зубцы так внимательно, точно пыталась что-то по ним прочитать, водила тонким пальцем по гладкому дереву, шептала что-то неслышно, но ласково. Заметив его, она отвлеклась: губы замерли на миг, а потом подарили новую улыбку, застенчивую, но не боязливую, и Пес содрогнулся от собственного паскудства, так достойного какого-нибудь сира. Дикое внутри захрипело и умолкло; может, снова набросилось бы, вздумай она пролепетать одну из своих любезностей, но пташка молчала, и он заговаривать тоже не стал: отошел и устроился на ночь подальше от огня, среди темноты и колючих листьев. Сон почти одолел его, когда пташка принялась расчесываться: раскаленные пряди скользили меж деревянных зубцов, касались нежных пальцев, не обжигая, вились вокруг шеи, напоминая потоки крови на снегу, обнимали узкие плечи, будто укрывая от холода. Она работала гребнем сосредоточено и без улыбки, погрузилась в какие-то свои мысли — вспоминала, быть может, о матери; Пес боялся пошевелиться, чтоб не спугнуть ее: глядел, едва дыша, на алые всполохи, что текли по бледному лицу, сливаясь с отсветами костра, и делали его похожим на сон, на наваждение, на морок, и шептали, что все рассеется и пропадет, стоит только моргнуть. В груди давило ужасно, и горло тоже пекло — некстати захотелось вина, но он скорее подох бы от жажды, чем ненароком разрушил то, что видел! Ему не хватало в последние дни рыжей макушки, скрывшейся под паскудной шапкой, и он скучал по огненным локонам, что по капризу ветра порой касались щеки легко и нежданно, словно девичий поцелуй. Странная тоска, которой вообще не следовало рождаться, взъелась в нем вдруг при мысли о том, что скоро эти пряди сольются с другими, точно такими по цвету, объединятся со своей стаей, и останутся там, где им место; Пес чуть не поддался ей было… но тут пташка тряхнула волосами, возвращая поляне свет пламени, и у него как-то вышло ненадолго забыть все: дикую тварь, что царапалась в животе, и нетерпеливый голос Джоффри, и ненаставший, но неотвратимый Риверран. Он хоть всю ночь любовался бы этим огнем, единственным, которого осмелился бы коснуться, но мерные неторопливые движения пташки навеяли сон. Пес сопротивлялся до последнего, не соглашался раньше времени отдавать удачу так запросто, расставаться с тем, что по капризу случая оказалось так близко, но подчинился все же — пришлось.***
Назавтра удалось проехать больше, чем Пес мог рассчитывать накануне: пташка не пыталась выпасть из седла и почти не отставала от Неведомого, хотя и вымоталась крепко — уснула еще до ужина, как только вернулась со своей обычной прогулочки. Будить он ее не стал: путь предстоял длинный — раз уж пташка справилась со своей кобылой, Пес решил во что бы то ни стало добраться к вечеру до Холлардовских развалин. Да только ошибся: с утра не заладилось. Ехала пташка уже не так бодро, а ближе к полудню и вовсе принялась за какие-то фокусы: стала плестись едва ли не шагом и поехала быстрее только после того, как Пес прикрикнул на нее… но продержалась недолго. Кобыла под ней то спотыкалась, то принималась гарцевать, то пускалась резвой рысью; вместо того, чтоб собраться с духом да присмирить проклятую тварь, пташка терялась — тянула узду, когда нужно было ослабить, и тормозила, когда следовало подогнать, и ноги держала как-то странно — все не как нужно! Пес чуть не сорвал остатки голоса, стараясь привести ее в чувство; пташка исправно щебетала извинения, но с лошадью совладать так и не могла. Незадолго до заката она в очередной раз сглупила: спасовала перед деревцем, перегородившим тропу, и остановила несчастную кобылу так резко, что чуть не свалилась на землю. Тяжелая ярость разлилась по телу и отдалась болью в висках; Пес спешился и пташку тоже выдернул из седла. — Ты что творишь, девочка? Номер потешный готовишь, что ли? Сделав шаг назад, пташка прижалась к кобыле. — Прошу вас, извините меня, я не нарочно, — и ведь снова уставилась в землю! Сейчас еще примется плакать, тут и гадать не нужно. — Еще б нарочно! — Пес встряхнул ее, совсем легонько, чтоб пришла хоть немного в чувство. — На меня смотри, когда я с тобой говорю — ну! Пташка с неохотой послушалась: глаза, конечно, были полны слез, и лицо исказилось от страха. Ах ты ж! — От погони как собралась уходить, а? — он старался сдерживаться, что было сил старался, но голос не соглашался, впитывая из крови пылавшую там ярость без остатка. — Будешь творить такую хрень — в жизни Неведомого не нагонишь! Что тогда станешь делать — снова заплачешь? — он брезгливо хмыкнул. — Завязывай с этим дерьмом, да поскорее. — Но я не нар… — Что ж, стало быть, завтра ты уже нарочно, — оборвал ее Пес, — станешь прилично вести себя в седле — как накануне! Ясно тебе? — пташка молчала, и он сдавил ей плечо. — Ясно?! Дыхание у нее стало частым и тяжелым, и пташка взглянула на него затравленно. — Не могу больше ехать, — губы скривились и задрожали, и в шепоте слышался ужас. — Я думала… справлюсь, но… — она всхлипнула и осела на землю, закрыла лицо руками; слова кое-как пробивались сквозь рыдания, и Пес не разобрал и половины. — … привыкну… думала… но мне так худо… живот и по… поясница… ноги… — Пташка решила, что мы едем поразвлечься на какой-нибудь поганый турнир, так, что ли? — он зло рассмеялся. — Нет, девочка. Это еще начало — дальше будет только хуже, можешь мне верить. Ну, поднимайся: довольно с меня твоих слез. Но пташка не послушалась — впервые: сжалась в тесный клубок и помотала головой. — Простите… поезжайте один… пожалуйста… — выдавила она. — Оставьте меня… Я не смогу больше, не смогу… Лучше я тут умру… Я вас буду задерживать… Приехали! — Это что, получается, я тебя столько дней волок, чтоб тут бросить? Хорошо придумано, что и сказать, — собственный смех обжег горло льдом. Рыдания не прекращались; Пес сел рядом с ней на землю и протянул было руку, но тут же одернул себя. — Можешь реветь сколько влезет, пташка, и жаловаться, и стенать, но я скажу тебе, что будет: завтра утром, и следующим, и через луну, и еще, может, через одну ты будешь втаскивать свой хорошенький зад вон на ту кобылу и ехать столько лиг, сколько нужно. Спина у нее задрожала. Пташка отняла ладони от лица, перемазанного пылью и чем-то красным, и глянула на него не то измученно, не то виновато; что-то поганое, тоскливое сжалась в желудке от этого взгляда. — Оставьте меня, — простонала она. — П-поезжайте… пожалуйста… Я не смогу… Что с ней делать? Не бросать же, в самом деле; Пес почти растерялся… но вдруг понял. — Не сможешь — значит, не сможешь, — согласился он с ней. — Подскажи-ка: мне так и передать твоей леди-матери — мол, тебя верховая езда утомила? — впервые в жизни он почти не испытывал ненависти к клятому карлику. — Не думаю только, что ей это по душе придется: говорят, знаешь ли, что она протащила за собой Беса через горы, от Перекрестка до клятого Орлиного Гнезда. А еще говорят, не зарыдала при этом ни разу, — врут, стало быть. Пташка стихла немного, и он почуял, что попал в цель. — Она и сейчас где-то в дороге, а? Увязалась за твоим братцем в военный поход, словно он еще кормится ее титькой. Много жалуется, как думаешь? — Пес наклонился и заглянул ей в лицо; она задышала чаще, но взгляд не отвела. — Ну — записочку набросаешь или я так, на словах передам? Мгновение ничего не менялось: слезы катились по щекам, размывали серые и розовые полосы, и губы вздрагивали, изгибаясь; но потом пташка уцепилась за его рукав и села, оказавшись совсем, совсем близко — он почувствовал тепло ее неровного дыхания на шее. — Не… не нужно ничего передавать матушке: я поеду, — голосок дрожал, но уже не срывался; она покраснела и прошептала. — Простите меня, пожалуйста, простите, если можете. Мне не следовало плакать. Я больше не стану жаловаться, обещаю. — Хоть все клятые королевства слезами залей, только на лошади веди себя как следует, — Пес помог ей встать. Пальцы у нее вдруг судорожно дернулись; он почувствовал что-то липкое и глянул на ее руки. Пташка ахнула и попыталась вырваться, но он удержал ее, рассматривая тонкие алые борозды, что расчертили узором бледные нежные ладони. Спросил тихо. — От узды? Она молча кивнула. — Сразу что не сказала? — Мне вас не хотелось беспокоить из-за пустяка, — прошелестела пташка. Пустяк, верно; Пес и забыл о том, что такое случается, — слишком давно сам учился ездить. Но сейчас вспомнил… и догадался насчет ее ног. Вот же дурак! — Вот что, — произнес он, пытаясь справиться с тягостной злостью, сдавившей горло. — Как будем подальше от Дола, встанем отдохнуть на пару дней, — спасительная усмешка поползла по лицу, и Пес проговорил почти с облегчением. — Мне-то, знаешь, тоже охота хоть разок выспаться, — он подтолкнул пташку к кобыле. — Давай, девочка. Перевяжи крылышки и едем: до вечера неплохо б сделать еще несколько лиг. Она обернулась, и горечь во взгляде кольнула его в самый центр груди. — Должно быть, вы очень жалеете, что взяли меня с собой. Пес, ударь ее. — Никогда не пожалею, — голос прозвучал так ровно, словно принадлежал не ему. — Уж поверь мне. Он говорил правду — и по лицу ее увидел, что она это поняла: на одно мгновение, перед тем, как пташка снова поддалась слезам, взгляд у нее изменился, и Пес приметил в нем совсем не печаль — и не страх… но что именно, разгадать так и не получилось.