Целуй меня

Покинь меня, мой юный друг, — Твой взор, твой голос мне опасен: Я испытал любви недуг, И знаю я, как он ужасен…

Видеть, как Бунин опять откровенно, совершенно не скрывая того, раздевает глазами очередную девушку и флиртует с ней, ласково заправляя прядь белокурых волос за ухо, было действительно выше сил и остатков самообладания Лермонтова. Он вообще пришёл на эту непонятную, неинтересную вечеринку незнакомых ему старшекурсников только лишь из-за Вани. Он вполне мог напиться и дома. Но узнав, что Иван будет здесь, решил попытать удачу, а заодно и помозолить тому глаза. Просто так, забавы и наслаждения ради. Миша прекрасно знал, что Бунин взаимно неравнодушен к нему, но тот предпринимать ничего не пытался. Будто ему это и не нужно, будто Лермонтова можно было легко забыть, как мимолётное увлечение, и отдаться отношениям с кем-нибудь другим. Будто, в общем-то, Миша и был этим «мимолётным навязчивым увлечением». Задетое самолюбие было готово вот-вот затопить недовольством и разочарованием всё вокруг, не говоря уже о чувствах, теплящихся в груди. Теплящихся ли? Сжигающих всё — вот это вероятнее. «Это пройдёт» — говорил Бунин. «Ровным счётом ничего хорошего у нас не выйдет» — продолжал он же. Но какое Ваня право имел вообще решать за них двоих? Едва ли хоть малейшее. Но он решил, даже не давая какого-либо шанса их отношениям. И это бесило. Выводило из себя слишком сильно. Мишель неоднократно прокручивал в голове тот их диалог у университета. Он прекрасно помнит эту промозглость, обжигающий холод ветра и переполняющее желание просто прижаться к единственному источнику тепла — Ване напротив. Без смысла. Без каких-либо посторонних желаний вроде «обнять любимого человека» или «побыть рядом». Нет, только в поиске необходимого тепла. Физического и в первую очередь морального.  — Почему ты не хочешь просто попробовать? Ты не можешь знать наперёд. Хватит меня мучить, — голос Миши требовательный, а взгляд впивается в лицо Бунина. — Потому что я знаю себя. Ты подумай: тебе девятнадцать, а мне двадцать семь. Найди себе кого-то помоложе, я не хочу портить тебе жизнь. — Ты говоришь так, будто мне пятнадцать, а тебе сорок. — Со мной общаться-то сложно, а ты отношений хочешь. Я не умею их строить. И всё-таки ты ещё запросто можешь найти кого-нибудь без огромных проблем со всем подряд. Порой Лермонтов думал о том, что лучше бы он вообще не знал Ваню. Лучше было бы, если бы Бунин выбрал другой ВУЗ для получения второго высшего. И, честно говоря, Миша не особо понимал, зачем Ване, по профессии журналисту, ещё и филологическое. Тот отмахивался, мол, интересно учить литературу и языки. Вот и пошел бы со своим интересом куда-нибудь в другое место, в Питере далеко не один университет с направлением филологии, ну или на заочное отделение этого же хотя бы. Ревность душила Мишу так же сильно, как и количество выпитого вина туманило сознание. Терпение лопалось под кожей. Слишком много себе позволяет эта девушка, улыбающаяся как-то приторно, как-то отталкивающе. Смеется и как бы невзначай касается оголённой коленкой ноги Бунина. Слишком много ей внимания уделяет Ваня. Лермонтов шумно сглатывает. Хва-тит. Она же, — ревность, — выталкивает Лермонтова с дивана, заставляя покинуть круг полупьяных незнакомцев, играющих в правду или действие и попивающих красное полусладкое Флер де Камиль прямо с горла. В самом деле, лучшая игра для подобных вечеринок и людей, раскрепощенных алкоголем. В пару быстрых и уверенных шагов, стараясь никак не думать о том, что же он творит и какие могут быть последствия, Мишель подходит к Ване, безапелляционно одной рукой хватая его за запястье, а другой забирая из бунинских рук бокал с белым вином или шампанским, — Миша не особо хочет знать, — сразу отставляя его на высокую тёмную тумбу. — Ты идёшь со мной, — снизу вверх смотря в глаза и твёрдо заявляя это так, чтобы было слышно через грохот музыки. Голова отвратительно-назойливо гудела от этой музыки уже часа два кряду, а попытки сделать тише венчались неудачей. Иван спрашивает что-то, причём неоднократно, но Миша даже не слушает, а просто молча ведёт, тянет его за собой на второй этаж, едва ли не спотыкаясь о мелкие и частые ступени, потому что поговорить им просто катастрофически необходимо. И всё не отпуская руку, будто боясь, что Ваня опять сбежит от разговора. Он проходит в первую попавшуюся комнату, внутрь проталкивая и Бунина, а следом закрывает дверь, чтобы тот точно не ушел так просто и чтобы им никто не помешал. Так не может больше продолжаться. Лермонтов коротко жмурится — перед глазами всё слишком плывёт от скачков давления, — опираясь на дверь руками. Сейчас. Наконец-то. И на пятках разворачивается на сто восемьдесят, утыкаясь носом в чужую грудь. Вновь ощущая запах и вновь оказываясь в пьянящей близости. Сразу, честно сразу, не успевая дать волю собственным бесенятам, возбужденным и жаждущим, несильно отталкивает от себя Ваню. Но запах. Запах остаётся в лёгких, а взгляд с едва заметной снисходительной усмешкой будто всё ещё прожигает макушку Миши. — Ты идиот, — он понятия не имеет, с чего начать выговаривать всё Ивану. Тем более со слегка заплетающимся языком, отчего всё звучит вряд ли слишком убедительно. — Это всё, ради чего ты меня позвал? — устало потягиваясь и грузом тяжелым опускаясь на край дивана, а затем придвигаясь к спинке о облокачиваясь на неё, отвечает Бунин. И зевает, рассматривая комнату и будто бы игнорируя Мишу. Раз-дра-же-ни-е. Под рёбрами. В лёгких. — Хватит язвить. Мне надоело всё это. И я знаю, что тебе тоже, потому что ты пытаешься сделать всё, чтобы забить на свои чувства, но в то же время совсем не красноречиво разбиваешь нос Раевскому, который просто общается со мной. — Лизаться у кофейной на глазах у всех — просто общение? — и всё то же спокойствие в тоне, в расслабленной позе, которое слишком хочется содрать с Ивана. Выдрать, как сорняк и растоптать. Маску. Очередную. — Да с каких пор это должно тебя волновать тогда?! — щёки вспыхивают, а громкость голоса взлетает резко. — Я, как ты знаешь, свободный человек, и он тоже. Так что-либо собирай свою ревность и чувства и дай мне забыть тебя, либо сделай хоть что-нибудь. — Ревность? — Бунин невесело хмыкает. — Лермонтов, прекрати. Я ещё месяц назад тебе сказал, что не выйдет ничего. А какой тогда мне смысл бить твоего дружка? Да и с чего ты взял, что это я? Его слова звучат слишком убедительно, но Лермонтов точно знает, что это только хорошо вышколенное умение лгать. Эта его непробиваемость вызывает бессильную ненависть, от которой выть хочется, да на стену лезть, но на лице Мишеля все та же непоколебимая злость, а руки всё так же сжимаются, впиваясь ногтями в ладони. — С того, что я видел, как ты его бьёшь, — вполголоса. Выплевывая это Бунину в лицо вместе с какой-то болезненностью, осевшей тлеющими угольками. И повисает молчание. Мужчина всё так же смотрит в сторону, не желая признавать свою неправоту. — Тебе хотелось бы быть на его месте. Именно поэтому ты решил выместить злобу на нём, да? Какой же эгоизм. Ни себе, ни другим. Я в упор не понимаю, зачем ты пытаешься всё отвергнуть и отказаться. — Неоднократно говорил тебе, что не хочу портить твою жизнь. Сходи в конце концов к отоларингологу. Или мозгоправу — на выбор. — Ты в курсе, что портишь её своим отсутствием? Тебе, видимо, нравится смотреть на страдания других людей и быть их причиной, да? Весело? Только мне нихрена не смешно, Вань. И опять Бунин закрывается. Будто отгораживается от всего. Доверься мне, умоляю, откройся, и я стану самым счастливым человеком на свете. Не уходи опять. Разреши тебя любить. И, — даже дыхание спирает, — он разрешает. Не прямо и не очевидно, но Лермонтов улавливает это. — Миша, — тяжело выдыхает, прикладывая руки к лицу и с нажимом проводя по ним. А от своего имени на губах Бунина ощущения такие, будто дух захватывает. И лихорадочное «блятьблятьблять» по стенкам мозга. — Я не хочу, просто-напросто боюсь всё испортить. Я всегда всё порчу. Я потяну тебя на дно за собой, потому что по-другому не умею. И в груди что-то взрывается. Михаил понимает, что либо сейчас, либо уже вряд ли когда-то. Опять первый идёт навстречу Бунину, понятия не имея откуда столько решимости в самом себе. Страшно и нужно. — Да сколько можно?! Хватит. — раздраженно рычит, закатывая глаза. — Как же я тебя, блять, ненавижу, — и уже почти шепот. Лермонтов нагло и абсолютно бессовестно перекидывает ногу через чужие бедра, усаживаясь сверху и полностью овладевая бунинским вниманием, вечно рассредотачивающемся на всём подряд, но только не на Лермонтове. И это, опять же, всегда раздражало. Хотелось ударить его по лицу, хотелось избить, хотелось сделать всё что угодно, лишь бы заставить сосредоточиться на себе, чтобы Бунин не смел даже думать о ком-то другом. Хотелось всего его. Без остатка. И теперь Лермонтов ощущал себя путником в пустыне, добравшимся до оазиса. — Какая же ты эгоцентричная мразь, Ваня. У меня сил на тебя уже нет. — Миш, — только успевает проговорить Иван, тут же притягиваемый к губам Михаила обеими руками за лицо. А Ваня не может его оттолкнуть. Не хочет. — Мишель, — Лермонтова вело, когда Бунин звал его так, на французский манер. «Мишель» — вот так, на выдохе, со скрытым глубоко-глубоко под слоями недовольства восхищением, неким негодованием и полным принятием сложного характера Миши. «Мишель» — мягко, влюблённо, с улыбкой. Издевательство из шести букв. И это «Мишель» — даже не вопрос, не призыв, а просто проба. Ваня пробует, как ложится имя юноши на губы и каково оно на вкус; смакует, запоминая ощущения. Ми-шель: губы смыкаются на первом слоге, кончик языка невесомо скользит вверх по нёбу, а потом ударяется о неплотно сомкнутые зубы. Ми-шель. Буря под рёбрами и растерянность. Непривычно уходящий самоконтроль из-под пальцев. Одна из совсем немногих слабостей Бунина. Лермонтов самозабвенно и жадно целует, языком по чужому горячему и влажному рту скользя, коленями сжимая широкие бёдра, вжимаясь в Бунина, будто желая стать его частью, слиться с ним и пропитать нутро. Стать чем-то неотъемлемым. Потому что, кажется, он просто дышать не сможет больше без него. Вообще. И когда на обтянутые тканью брюк опускаются в собственническом жесте руки Бунина, сжимая так сильно, что на коже наверняка останутся, — уже появляются, — синяки, Миша болезненно, но с не меньшим возбуждением стонет ему в рот. Сколько же в нём похоти. Бунинские руки везде, по всему телу. Под расстегнутой от духоты гостевой спальни рубашкой, на пояснице, на боках, на бёдрах и под штанами. Будто исследует всё тело Лермонтова и запоминает наиболее чувствительные места. — Миша, сука, — обжигающий выдох под дёргающимся кадыком. — Какая же ты сука. И Ваня ныряет с головой в омут с названием «Михаил Лермонтов» окончательно. Вполне вероятно, что бесповоротно. И оба это понимают. Вся шея Мишеля — сплошная эрогенная зона. Он стонет громко и несдержанно, так по-блядски развратно, когда Иван просто водит по ней губами, как кончиком кисти по чистому, нетронутому никем холсту. Никем. Никто, черт побери, не смеет касаться его так. Никакого Раевского. И разрисовывает. Мазками — языком, вылизывая, ощущая вкус этого несносного юнца. Какое-то самое простое мыло без извращенного ароматизаторами запаха и вкус его тела. Настоящий. Лермонтовский вкус. Охренительно-взрывной. Пьянящий, как и весь Михаил. Правильный такой, как нужно и какой хочется ощущать постоянно. Блядские губы. Блядская шея. Блядские стоны. — Если ты не перестанешь, я трахну тебя прямо здесь, — звуки Миши непозволительно громкие, звенящие в ушах, но Бунин не останавливается — продолжает скользить к не менее чувствительному уху, губами обхватывая мочку, посасывая и вылизывает ушную раковину, от чего даже сам ощущает, как Лермонтов покрывается дрожью, а его стоны становятся судорожными. — Отымею тебя так, что ты даже стоять не сможешь. Хотел всего? Получи и распишись. У мальчишки, — его, девятнадцатилетнего, в сравнении с бунинскими двадцатью семью, — уже стоит и его потряхивает от нетерпения. Он ерзает по паху, пытаясь принять более удобное положение с возбужденным вставшим членом, сам не осознавая, как распаляет Ивана. А если Лермонтов делает это сознательно, то Бунин просто прибьет его. Выбьет из него всю дурь и эту гордость с высокомерием, которой он кичится, — в первую очередь. Бля-ядь. А взгляд карих, тёмных, чуть ли не чёрных от природы и ещё более от расширенного зрачка настолько, будто Лермонтов под чем-то, кричит и нагло, призывающе заявляет: «я и добиваюсь того, чтобы ты трахнул меня». Просто выбивает из Бунина остатки самообладания вместе со страхом испортить мальчишке жизнь. Выдержка помахала ручкой на прощание. Широко раскрытые губы хочется кусать, но и отрываться от шеи, уже украшенной тремя-четырьмя алеющими засосами где-то под линией челюсти, где нельзя скрыть — кажется чем-то из области фантастики. Податливость, совсем не вяжущаяся с образом вечно своевольного Лермонтова, сбивает с толку. Ваня думает, что умрёт нахрен прямо здесь. Целуя и всем телом касаясь абсолютно открытого перед ним Миши. В эту же секунду. Дьявол. Олицетворение разврата и соблазна. Бунин буквально чувствует, как все предохранители внутри срываются. Не хочется, да и вряд ли представляется возможным, думать о чём-то другом. Только осязать всеми частями тела его. И слышать его звуки. Ваня отстраняется, чтобы стянуть рубашку с Лермонтова, но тот сползает с чужих колен и Бунин ошарашенно, ожидая развязки задумки, смотрит за каждым жестом, впитывая, отпечатывая в памяти лучше имени матери родной. Дрожащими руками Миша, слишком, блять, невозможно-возбуждающий, тянется к ремню брюк Бунина, искусанными и красными от поцелуев-укусов приоткрытыми губами хватая, глотая воздух, расстегивая вместе с ширинкой и приспуская с бельем, чуть склонив голову вправо, и кидая взгляды снизу вверх. Из любопытства. Господи. И Ваня не останавливает его даже тогда, когда хочется кричать от происходящего. Он. Просто. Сводит. Бунина. С ума. Мишель, отчаянно и совсем неуместно заливаясь краской от кончиков ушей до шеи, торопливо убирает свои растрепанные тёмные волосы с лица, слегка вьющимися прядями свисающими на лоб; обхватывает рукой возбужденный член и неуверенно, от того что неумело, склонившись и не отводя взгляд от глаз Бунина, медленно и длинно проводит языком от основания к чувствительной головке, вбирая в рот её и лаская языком. А Ваню словно током прошибает насквозь от горячей и влажной тесноты лермонтовского рта. Чуть ли не подбрасывает на месте. Ему уже слишком дурно от всего этого. Кажется, будто ещё пару секунд — и он просто позорно кончит прямо в эту же секунду, от каждого неумелого действия Миши. Неумелого. Совсем неискушенного. А осознание этого добивает. И вид этой безбожно поруганной невинности — блядское произведение искусства, не иначе. Лермонтов насаживается постепенно, но не растягивая, привыкая и старательно подавляя рвотный рефлекс, захлебываясь слюной, но не переставая, наращивая амплитуду, опускаться-подниматься ртом, чувствуя, как член упирается в глотку, но испытывая просто невероятное удовольствие от вида и реакции Вани. Плевать-плевать-плевать на физический дискомфорт. Миша всегда зацикливался на чувствах и эмоциях гораздо больше, а потому знать, что именно он является причиной этих судорожных вдохов и сдавленных стонов — всё равно, что получить одну из самых желанных вещей на свете. Миша придерживается левой рукой за бедро, облокачиваясь на него, а второй придерживает член у основания, и, в конце концов собрав остатки самообладания, Бунин хрипло выдыхает: — Без рук, Мишель. И, пальцами скользнув меж шелковых и мягких волос студента, стоящего-блять-перед-ним-на-коленях, сжимает их, натягивая и ритмично подаваясь бёдрами вперёд, почти вдабливаясь в чужой, такой по-блядски податливый и открытый рот, упиваясь видом губ Мишеля, растянутых вокруг члена и мысленно отдавая себе отчёт, что это выглядит слишком красиво и Лермонтову однозначно идёт такое положение, и что, конечно, он никогда не скажет самому Мише. Михаил убирает руки за спину, давясь и глотая собственные слёзы, рефлекторно брызнувшие из глаз от такого напора. Он закашливается и лишь это заставляет Ваню остановиться и отпустить волосы. Лермонтов сразу отстраняется, громко и шумно хватая куски воздуха ртом, бессильно из-под полуприкрытых век смотря на Бунина. Растрёпанный. Отросшие каштановые волосы ниспадают на шоколадные глаза, а на щеки такие красные-красные от нехватки воздуха, будто Мишель только что побывал на морозе. Он смотрит так, будто единственное, что Миша хочет делать — стоять у ног Бунина. Так, будто это самое безопасное и правильное место на всём, черт возьми, свете. Так, что хочется просто задохнуться в этом мальчишке, изначально, с самой первой встречи, кажется, отдавшего сердце своё Ване. Сердце, тело, душу. — Не рано ли курить тебе, шкет? — смотря в спину и подходя к перилам балкона, спрашивает Бунин, намереваясь просто поговорить хоть с кем-нибудь и о чем-нибудь — алкоголь сильно развязывал язык и прибавлял желание лениво философствовать, а то и обсуждать политику или экономику. Вообще не важно что, честно говоря. Лермонтов оборачивается, окидывая хмурым коротким взглядом Ваню и вновь отворачиваясь. Он затягивается, смотря на розовеющую линию горизонта, где солнце только-только начинает появляться. Красиво. Даже если постараться, можно вообразить летнее утро где-то в одной из многоэтажек той же Анапы. Да вообще любого черноморского города-курорта. И представить, что всё хорошо, что, вот, через пару часов, ни о чём не думая, Миша пойдет в какую-нибудь столовую, где позавтракает и пойдёт в сторону пляжа, пересекая парк аттракционов, быть может, попутно взяв билет на колесо обозрения, чтобы увидеть горы. Отпустить ворох дерьма, окружающего Лермонтова. Хотя бы ненадолго. — А тебя ебёт? — и выпускает дым изо рта в противоположную от Ивана сторону. — Это грубо, Мишель, — Бунин тихо усмехается, беззастенчиво разглядывая профиль студента, явно скучающего на этом празднике жизни. Он видел Лермонтова пару раз на подобных мероприятиях, плюс мельком в коридорах университета. — Ещё бы сказал «Хоботов, это мелко»* и тогда бы была точная копия Маргариты Павловны, — Ваня заливается тихим смехом на эту фразу, устало прикрывая глаза. А после всё-таки замолкает, не нарушая задумчивости Лермонтова. Тот же докуривает медленно, будто растягивая удовольствие и Бунин поддаётся такому детскому желанию как бы напакостить — аккуратно, но настойчиво берёт Мишу за подбородок, разворачивая к себе лицом и, склонившись, мягко сминает чужие губы своими, ощущая отвратительный вкус этих чёртовых сигарет. Пьяным хочется целоваться, и Бунин, следуя всем канонам, лезет целоваться. Не со всеми подряд, конечно, но отчего-то именно сейчас захотелось этого слишком настойчиво. То ли из вредности, то ли из привлекательности юнца, а может и по обоим причинам сразу. Лермонтов даже не успевает воспротивиться грубому нарушению личного пространства, как Ваня отпускает его и отстраняется, обтирая влажные губы тыльной стороной ладони, вполголоса проговаривая: — Не кури хотя бы такую дешевую херню. И уходит, оставляя студента с ещё большим количеством вопросов в голове наедине. Лермонтов поднимается, чувствуя, как колени жгуче покалывает от упора на них и сразу утягивает Бунина поцелуем за собой, наощупь и неглядя усаживаясь на тумбу. Увлеченный он не придает ровно никакого значения звонко и падающим на пол предметам. Лишь стягивает жмущие брюки, в которых уже невыносимо жарко, вместе с бельем, пятками упершись в пол, оставаясь лишь в распахнутой рубашке перед Ваней с такой же распахнутой душой. Мишель честно старается не думать о собственной наготе и вроде бы выходит, но Бунин, водящий по оголённым бёдрам руками, разводящий их и устраивающийся между ног лишает Мишу хотя бы какой-то возможности самоконтроля. — Не закрывайся, — выдыхает Ваня, оторвавшись от губ и внимательно-лихорадочно смотря на лицо Лермонтова, надавливая пальцами на подрагивающие, зацелованные губы, а затем проталкивая указательный и средний в рот, заставляя облизать их. — Расслабься. Миша ёрзает на жёсткой тумбе, разведённые ноги выше задирая и желая спрятать своё лицо с пылающими от смущения и стыда щеками, болезненно выстанывая что-то нечленораздельное Бунину в плечо, когда ощущает, как сразу два пальца оказываются внутри. Он сжимается сразу, но, внимая шепоту, старается расслабиться и это выходит, как только кончики пальцев едва-едва задевают простату. Контраст ощущений — неприятной, совсем притупленной боли и взрывающегося удовольствия, — доводит, заставляет зубами сжимать кожу на шее, оставляя там ещё одну метку. Бунин шипит от боли, но продолжает наспех, быстро растягивать Мишеля, не перестающего приглушенно скулить и постепенно совсем привыкшего к движениям пальцев внутри себя. Лермонтов зажмуривается и кусает собственные губы, когда вместо пальцев, выскользнувших из него, в него входит чужой член, начиная поступательно двигаться внутри. Он полностью ощущает его, непроизвольно сжимается на нём, заставляя Ваню почти рычать в макушку Миши и ускоряться, выбивая из Лермонтова стоны, наполняющие комнату и всю черепную коробку. В голове лишь пустота. Ни единой мысли — только звуки Мишеля и хлопки кожи о кожу. Студент упирается затылком в стену, выгибается в пояснице навстречу и сжимает ладонями края тумбы, придерживаясь и приподнимаясь над ней, когда как Бунин обхватывает руками бока, насаживая Лермонтова на себя и теряясь в ощущениях. Перед глазами всё плывёт, а в ушах шумит. Мужчина впивается в губы Миши, с силой делая последний грубый толчок и давя собственный гортанный стон и изливаясь внутрь, прижимая мальчишку к себе плотно-плотно; чувствует, как тот кончает следом, даже не прикоснувшись к себе, пачкая животы. Лермонтов дрожит и дышит часто, неглубоко, а лишь хватая воздух ртом. Разум в конце концов проясняется, а вместе с ним и маниакальный страх, что всё сейчас закончится. Что это был только секс, и Бунин опять уйдет, оставляя Мишу одного, Лермонтов точно сойдёт с ума. Гремучая, разрывающая всё изнутри боль, ревность и непомерные чувства к нему. И это заставляет обхватить руками чужие плечи, прижимаясь ближе, будто это поможет его удержать. А Ваня понимает, что не сможет уйти больше. И это не просто из-за секса, боже, точно нет. Не из-за этой идиотской потребности тела, которой часто придают слишком много значения. Он не сможет больше уйти просто потому что выкинуть из памяти такого Мишеля нельзя. Забыть его податливость, покорность, просящий и опьянённый взгляд — нельзя. Забыть голос и губы — что-то слишком пугающее и иррациональное. И если до этого весь Лермонтов был сплошным табу, то сейчас запрет полностью пал, падая на ступень «оставить». Мой, черт возьми, только мой. Бунин отстраняется, а Миша цепляется за него, как-то растерянно и грустно глядя, но Ваня вовремя шепотом проговаривает: — Успокойся. Я не уйду, — стягивая с Лермонтова и с себя распахнутые и мокрые от пота рубашки, отбрасывая их на пол и, подхватив Мишу, несмотря на то, что тот вполне мог идти сам, уложил его на кровать, рядом устроившись после, всё так же прижимая к себе совсем расслабленного и уставшего студента, быстро засопевшего в объятиях, носом зарываясь в его волосы и невольно легко, глупо улыбаясь. И так же шёпотом, по слогам проговаривая собственные слова: — Не уйду.