о любви и письмах

Любовь. Чувство, которое сложно понять священнослужителю. Но если тебе что-то сложно понять, не значит, что ты этого не испытываешь. Но как выразить то, что не можешь понять? Читать эти письма было утешением для Бернардо. Конечно, он и до этого не сомневался, что папа может так любить, но теперь, читая эти письма, он узнавал в них свои чувства. Узнавал то, как он легко полюбил, то, как отказывался от любви. Узнавал то, как он скучал. Он и сам писал письма. Писал письма тому, кого любил больше всего на свете. Эти письма были полны искренности и в каждом из них он оставлял часть своей души. Если бы он решился выразить все, что чувствует, словами, он бы не смог, поэтому он оставлял страницы пустыми. Каждый раз он хотел написать, хотел написать о том, как ему тяжело. Как тяжело без привычной ему комнатки полной мягких игрушек, как тяжело терпеть поражения, как тяжело быть абсолютно одному, как тяжело без него, без его папы. Прочитав письма папы он подумал, что он правильно сделал, что описал эту тяжесть и эту любовь молчанием. У него бы не просто не вышло так красиво, как получалось у Пия XIII, он бы даже не смог подобрать слова. Как описать то, что сам понять не можешь? Это не то, что он испытывал раньше, это не похоже ни на что. Он бы никогда не сказал, что влюблен в папу, это не влюбленность. По крайней мере, так ему кажется. Или он продолжает себя в этом убеждать. Даже думать о том, что творилось у него в душе, Гутьерресу было страшно. Лишь однажды, на исповеди он сказал, что он чувствует то, что не должен чувствовать. «Что ты чувствуешь?» — донёсся хриплый голос из-за резной перегородки исповедальни. «Любовь,» — ответил он. Он не мог описать эти чувства иначе, хотя это вовсе не было похоже на то, что обычно подразумевают под этим словом. Он испытывал огромное уважение к Пию XIII, он тайно им восхищался, он был готов выполнить любую его просьбу, он хотел бы сделать все, чтобы его папе было хорошо. Но что он мог сделать теперь? Только молиться. Молиться и писать письма. Казалось, все остальное ушло на второй план. Недопитые бутылки, мягкие игрушки, все, что было дорого, теперь обесценелось. Были важны только письма и молитвы. Теперь он клялся себе, что, когда его молитвы помогут папе, он достанет из конверта не чистый лист с подписью в нижнем углу, а книгу из листов, исписанных вдоль и поперек чернилами всех цветов. Пусть он не может просто объяснить свои чувства, но папа поймет его. Поймет. Он молился пока писал письма, он продолжал молитвы в письмах. Бернардо сидел около узкого ложа папы в операционной, он запечатал очередной конверт, где его молитвы заняли все место, и он не смог поставить подпись даже в самом углу. Теперь он молился про себя. Молился столько, сколько мог. Он взял своего папу за руку. Когда он в последний раз касался руки папы, она была теплой, как чашка бодрящего кофе с утра, но, сейчас рука папы была холодной, ее хотелось согреть, и, он держал ее так трепетно, как будто она из самого хрупкого хрусталя. Конечно, папа бы никогда не согласился с тем, что он хрупкий, но почему тогда Гутьерресу так отчетливо казалось, будто он услышит звон разбивающегося стекла, как только перестанет держать его руку? На конверт с письмом, лежащий у изголовья, упала капля. Только увидев расплывающееся пятнышко чернил по тонкой бумаге конверта, Бернардо понял, откуда это жжение в глазах. В голове была лишь одна фраза, и он шевелил губами, беззвучно ее произнося. Это было чуть больше чем признание, это была молитва. Запретная, неправильная, но, казалось, если только бог услышет ее, то тут же даст папе очнуться. Слеза упала на руку папы. Он забылся, и, вместо беззвучного движения губ, самый тихий шепот оглушил палату, оглушил все здание, разливаясь отголосками по улицам: — Святой отец, я люблю вас.