Небесный глазок

Прежний Борис Щербина, узнав, что человека преследуют за, в общем-то правильное и безвредное, но не совсем идеологически верное мнение, согласился бы, что наказание необходимо в той степени, в которой оно поможет человеку образумиться. Но так было до Чернобыля. Так было, пока Раиса Павловна была жива и здорова, и он верил в то, что их прохладные отношения и есть любовь. Так было до того, как он начал кашлять кровью и буквально разлагаться изнутри. Так было до тех пор, пока он не узнал вкус губ Валерия Легасова. Теперь он понимал, что система, которая не хочет слышать правду, никогда не будет совершенна и никогда не сможет избежать поломок внутри себя. Валерий сказал государству, как предотвратить новые взрывы на атомных станциях, он высказал это деликатно и простым, не заумно-научным языком – но они его заткнули. И продолжают спокойно жить, заседать в своих тёплых кабинетах, как будто Чернобыля никогда и не было; но он был, и Легасов, и Щербина, и многие другие отдали свои жизни на ликвидации. От этого было горько. Даже такой преданный Советскому Союзу человек, как Борис, постепенно разочаровывался в нём. Он отдал служению этой стране всего себя: он дважды воевал за Родину, потом был видным партийным деятелем, осваивал трудные регионы и помогал Союзу разбогатеть, поднимал с колен послевоенную экономику и энергетику, был женат и вырастил детей, истинных последователей идеологии, и что он получил в благодарность вместо обещанного светлого коммунистического будущего? Ночные кошмары о Чернобыле? Медленное и мучительное умирание от рака? Невозможность, овдовев, быть с человеком, которого он любил? Всем этим в совокупности Советский Союз отблагодарил своего преданного служителя, Бориса Щербину. Борис пытался после суда встретиться с Валерием – его внутренности порой буквально скручивало от того, как сильно и безнадёжно он скучал. В мире не существовало ничего дороже его объятий, поцелуев и мягкого, тёплого взгляда, особенно теперь, когда бастионы прежних ценностей Щербины рушились под натиском болезни и ужасов ликвидации. Одна только мысль о Валерии заставляла его держаться на плаву, но... Увы, мысли и воспоминания остались его единственным источником связи с любимым. Он пытался встретиться с ним, но каждый раз, стоило ему навострить лыжи в сторону Курчатовского, двое преследователей как по команде возникали, словно его свита. Как бы он ни добирался – на метро ли, меняя три машины такси за раз, пешком ли – обходными путями и заячьими тропами – они каждый раз появлялись из ниоткуда и пристраивались в хвост. Конечно, они были бы абсолютно не помехой, если бы Борис собирался встретиться с Легасовым как действительно встречались бы друзья. Если бы они вместе выпили и поболтали, даже компания кгбшников поодаль не была бы им в тягость, в конце концов, они не собирались обсуждать ничего, что могло бы возбудить лишнее внимание. Но... Они не были просто друзьями. Да и Щербина бы не выдержал этого – сидеть рядом, изображать добрых приятелей, и не иметь возможности коснуться, прижаться губами к солоноватой коже шеи, услышать дыхание, почувствовать его пульс. Нет, он бы с ума сошёл от этой недо-близости. Шли месяцы, Щербина предпринимал попытки увидеть любимого, но каждый раз разворачивался почти у цели: всё же КГБ крепко взялись за Легасова. Испугались после его повторного выступления в суде не на шутку. Уже больше года прошло с того памятного суда, а «всемогущий» Борис Щербина не мог перебороть систему, неотъемлемой частью которой он был долгое время. Болезнь доканывала его. Горло просто жгло от кашля, зачастую было даже больно дышать, но Борис поклялся себе, что не умрёт, пока не увидит Валерия, хотя бы в последний раз. У обоих организмы уже слабеют, наверное, их обоюдная страсть осталась в прошлом, но это неважно, у них остались нежность, взаимопонимание, любовь. С этой мыслью он приходил в Кремль каждое утро, пришёл и в тот день. У его кабинета стояли генерал Тараканов и Мотовилов, и о чём-то тихо говорили. И хотя стояли они голова к голове, и сути сказанного слышно не было, Щербина сразу понял, что они спорят. – Доброе утро, товарищи! – поприветствовал их Щербина, отвлекая обоих от спора. – Внеплановое собрание? – Нет-нет, – поспешно отозвался Мотовилов нарочито-бодрым тоном, который тут же заставил зампреда напрячься. – Хватит, товарищ, – куда более строго перебил Тараканов. – Товарищ Щербина всё равно узнает рано или поздно. – Товарищ генерал, я настоятельно прошу Вас – не сейчас! – повысил голос помощник. Ага, так вот о чём они спорили. – Узна́ю – что? – переспросил Щербина, глядя попеременно то на помощника, то на генерала. Мотовилов открыл рот, чтобы увести разговор, но военная чёткость и прямолинейность Тараканова взяли верх. – Легасов умер. – Что?! Повисла тяжёлая тишина. Мотовилов стушевался и попытался разбавить паузу, бормоча что-то вроде: «Я же говорил, можно было подождать с этим», – но Щербина теперь в упор смотрел только на Тараканова. – Повтори. – Легасов умер, Борис. – Не может быть. Кто-то скормил вам ложную информацию, – резко отозвался Щербина, чувствуя, как откуда-то из глубин живота поднимается волна паники. – Борис Евдокимович, это правда, – вмешался Мотовилов. – Мы уже пробили по своим каналам, его жена и сын свидетели, и в Курчатове уже все знают... – Моя жена лично сходила в морг, когда я позвонил ей, – добавил Тараканов. Щербина упрямо замотал головой. – Послушай, Евдокимыч, мне жаль, но это правда, и я решил, что будет лучше если ты услышишь об этом от нас. Все знают, что вы были друзьями. – Но... Как?.. Почему?.. – Борис начинал задыхаться от подступающего к горлу кашля. – Он повесился, – тяжко вздохнув, ответил Тараканов. – Но пока не выяснили, почему. Щербина быстрым шагом дошёл до кабинета и, захлопнув дверь, едва добрался до своего кресла. Слёзы застилали глаза, страшные спазмы горла вызвали неистовый кашель, который, наверное, был слышен на половину Кремля, но Борису было всё равно. Он ничего не видел и не слышал. Валерий Легасов мёртв. Валера. Мёртв. Он умер, больше никто никогда не услышит его подсипловатый голос, его мягкий смех. Больше не будут сиять его глаза, и исчезли навсегда его тёплые прикосновения, и нежные объятия, и поцелуи... Теперь он лежит, холодный и неподвижный, с выпученными глазами, с полопавшимися в них сосудами, тяжёлой головой, болтающейся на перекрученной шее со следами верёвки, с вываленным опухшим языком и посиневшим лицом. Это невозможно, так не должно быть, и всё же – Валерий Легасов мёртв, окончательно и бесповоротно, а Борис Щербина жив, и некоторое время – может, пару минут, может, пару часов – он надеется на то, что этот кашель убьёт его здесь и сейчас, пока меркнет свет в глазах и горькие слёзы бегут по лицу и заливают ворот рубашки. Всё пропало, если Валерий Легасов мёртв. Борис не помнил, как он пришёл в себя, не знал, что творилось здесь всё это время – кричал ли он, плакал, звал Валеру, признавался в любви, проклинал весь мир? Теперь он сидел, опираясь на стол и сжимая в неистово трясущихся руках носовой платок со сгустками крови в складках. Было тихо – только часы, висящие рядом с гордыми портретами Ленина и Горбачёва, тикали, возвращая Бориса в реальность. Он судорожно вздохнул, не в силах унять слёзы, ослабил галстук, открыл бутылку всегда свежей минералки, которой обеспечивал его помощник, и отпил прямо из горла, рискуя выплеснуть половину на себя. Чёртова безумная жизнь. И что теперь? *** Буквально в тот же день к Щербине пришёл офицер КГБ, несмотря на то, что Мотовилов отменил все его встречи и закрыл приёмную для посетителей, понимая, что зампред не в состоянии никого принимать. – Надо провести обыск квартиры профессора Легасова, пока дома нет никого из родных, – сказал пришедший. – Его жена сообщала о каких-то записях, которые он вёл в последнее время. – Но почему я? – еле слышно произнёс Щербина, удивляясь, что вообще ещё может говорить. – Почему КГБ не займётся этим сам? – Вы были главной чернобыльской комиссии, и именно эта тема волновала Легасова в последние месяцы, – офицер говорил таким тоном, будто обсуждал с Заместителем Председателя погоду, но каждое его слово отдавалось больным уколом в душе Бориса. – Возможно, Вы сможете найти их, разобраться, в чём дело, и не допустить распространение вредоносной информации. Вот как они теперь называют старания Валерия, положившего жизнь и психику на алтарь Чернобыльской трагедии. «Вредоносная информация». Щербина бы ударил офицера, не задумываясь о последствиях, но у него просто не было сил. – Когда выезд? – спросил он вместо этого. – Прямо сейчас. Они нашли шесть магнитофонных кассет, которые не особо были спрятаны, и Щербина пообещал офицеру лично заняться поиском «вредоносной информации», чтобы не отвлекать Комитет Госбезопасности от других важных задач, но на самом деле он хотел узнать, что там записано. Записывал ли Валерий эти кассеты сам? Что, если Борис может ещё услышать его голос? Щербина даже не мог понять, радует его эта мысль или пугает – всё происходило слишком быстро, слишком сложными и тяжкими были чувства, которые ему приходилось сдерживать на людях. Кгбшник довёз его обратно до Кремля, но Борис был намерен уехать домой, поскорее, спрятаться ото всех и пережить своё горе в одиночестве; его рискнул задержать только Мотовилов. – Завтра в Курчатовском Институте назначено прощание на двенадцать, а в два часа дня... Похороны, в общем. Вы приглашены официально Евгением Павловичем Велиховым, директором, – сообщил помощник с виноватым видом. Он знал, что говорит то, что зампред сейчас не может слышать, но не мог не передать официальное приглашение, и разрывался между страхом, сочувствием и чувством долга. Щербину передёрнуло. Он представил себе, как будет стоять у гроба любимого человека в толпе его завистников, слушать помпезно-скорбные бессмысленные речи тех, кто Валеру совсем не знал, принимать фальшивые соболезнования и не дай бог пересечётся с его женой. Нет, он определённо не выдержит подобного. – Спасибо, что сообщили, товарищ Мотовилов, – только и смог прохрипеть Борис и покинул Кремль. Его личный водитель был явно шокирован, видя поникшего, заплаканного зампреда, но тактично промолчал. Пока они ехали, Борис с тяжёлым сердцем вспоминал их короткий рейд в коттеджик Валерия. У двери их в действительности встретил пёс, похожий на медвежонка – он вилял хвостом и умоляюще смотрел на пришедших, будто ожидая, что любимый хозяин вернётся; но, когда понял, что Легасова с ними нет, ушёл вглубь коттеджа и лёг в углу, отвернув морду от происходящего. Щербина слышал, что животные порой могут вести себя, как существа разумные, чувствуя, что случилось что-то ужасное. Зампред попытался потрепать пса по загривку, тихо приговаривая: «Эй, приятель!» – и думал, что «медвежонок» хотя бы разозлится и зарычит, но тот продолжал лежать неподвижно, даже не посмотрел в сторону Щербины. Счастливое существо этот пёс, он может тосковать по любимому человеку столько, сколько захочет и демонстрировать это всем, не беспокоясь об осуждении и наказании. Борис не знал, что он хотел или не хотел услышать, вставив первую кассету в магнитофон, но в тот момент, когда голос Валеры, этот тихий, умный, очаровательный голос, наполнил комнату, Щербина забыл обо всём на свете. Он слушал, слушал и слушал, жадно, неистово, вспоминая каждую знакомую интонацию, каждый оттенок в его голосе. Пару раз он ловил себя на том, что начинал отвечать на фразы Валерия, кивать и поддакивать, и тогда ему приходилось на время приостановить запись, чтобы унять новую порцию рыданий, которые неконтролируемо рвались из горла. Валерий мёртв, а Щербина сидит, закрывшись в комнате на замок и разговаривает с голосом умершего человека. Любимого человека. Конечно, самой дорогой его сердцу стала коротенькая запись на шестой кассете, где была не история Чернобыля, а послание ему, ему лично – Борис в ужасе представлял себе, как Валерий записывал её, уже планируя самоубийство... Нет, это не он сам себя убил, это его довели, это они все виноваты, что петля и какие-то жалкие кассеты – всё, что осталось от некогда бодрого, умного, доброго и наивного человека. Щербина жалел, что не мог остаться в этой комнате наедине с кассетами до конца своей никчемной жизни. Назавтра пришлось выйти из затвора и поехать в Кремль снова – с ввалившимися, покрасневшими глазами, следами слёз и бессонной ночи на лице. Рабочий день подходил к концу, Щербина по-прежнему с трудом разговаривал, но заставил себя вернуться к необходимым делам, хотя каждый вздох, каждое движение отзывались болью в теле – и от опухолей, и от безумного горя, не покидавшего его ни на секунду. Буквально перед уходом Бориса внезапно навестил Рыжков. – Добрый вечер, Борис Евдокимович, – поздоровался председатель Кабмина, протягивая руку для рукопожатия. Щербина не смог себя заставить ответить на приветствие – сейчас ему казалось попросту дикой мысль, что можно прикасаться ещё к кому-либо, когда невозможно прикоснуться к желанному человеку, который мёртв. Рыжков смущённо убрал руку в карман. – Мы все скорбим, поверьте. Я очень соболезную Вам. Но почему Вы не были на прощании? Всё прошло очень тихо и мило. Рыжков был неплохой человек, он просто не знал, что каждым своим словом режет без ножа своего высокопоставленного коллегу. Щербину передёрнуло. – Я... Не смог. Не смог бы, – попытался оправдаться зампред. Он просто не представлял, как объяснить то, что творилось в душе, и при этом не сказануть лишнего. Самоконтроль Бориса был слаб как никогда. – Я понимаю. Вы очень сдружились за время ликвидации, да и сложно представить, чтобы два толковых человека не нашли общий язык, – покивал Рыжков. – Но я не просто так пришёл посочувствовать Вам, увы. Ко мне на прощании подошёл Владимир Губарев, журналист и друг Легасова, и жаловался на Вас, даже записку в Политбюро грозился писать. – Я с ним контактов не имею. И ничего... не делал ему, – с трудом отозвался Щербина. Он даже не знал, что Губарев мог общаться с Валерием. Сколько ещё он не успел узнать о своём Валере, и теперь уже никогда не узнает... – Он сказал, что профессор Легасов создавал записи на кассетах. Вы что-нибудь о них слышали? Отпираться было бесполезно, да и перед кем, перед Рыжковым? Щербина просто кивнул, не имея сил ничего сказать. – Губарев сказал, что они у Вас, но создавались для публикации и принадлежат ему. И просит их вернуть. – Я... Не... Не знал, – прохрипел Борис, кашляя в платок. – Я понимаю, Борис Евдокимович, – в голосе Председателя Кабмина сквозили нотки истинного сочувствия. – Вы не виноваты, это всё Вас шокировало... Терять близких по духу боевых товарищей всегда тяжело. Но... Если Вы хотите, чтобы слово Легасова зазвучало в умах и сердцах, то, ради чего он жил и умер... Вы отдадите кассеты товарищу Губареву? «Боевых товарищей. Мы навсегда для всех лишь хорошие друзья-приятели. Прости меня, Валера», – с тяжёлым сердцем подумал Борис и покачал головой. Нет, он не отдаст кассеты какому-то там журналисту, потому что это его Валера, голос его сердца, любовь всей его жизни. – Борис Евдокимович, но... – попытался возразить Рыжков. Щербина всхлипнул, не в силах сдерживаться. – Не забирайте у меня последнее, что мне осталось, – прошептал Борис срывающимся голосом и снова зашёлся кашлем. – Пожалуйста... Рыжков закусил губу. – Если Вы не сделаете этого сами, Политбюро Вас вынудит. Зачем нам лишняя шумиха вокруг этого всего? И так всё это тяжело. Впрочем, – он махнул рукой. – Губарев в любом случае придёт к Вам завтра, я пообещал ему поговорить с Вами. А Вы сами решайте, как быть. И поверьте, мне жаль. Мне правда очень жаль. Щербина слышал, как он ушёл, но не мог заставить себя повернуться и попрощаться. Если Валера мёртв, есть ли смысл во всём остальном?.. *** Губарев, впрочем, оказался человеком славным и незлобным. Видя разбитое состояние Щербины, он сразу сказал: «Я счастлив, что у Валерия Алексеевича есть такие замечательные и искренние друзья, как Вы», – затем они немного поболтали, журналист рассказывал, как отказался печатать стихи Легасова, посвящённые его жене. «При всём моём уважении к Легасову как к личности, писал он так, словно не понимал вовсе, что такое любовь к женщине и как её выразить, – признался Губарев. – Впрочем, что поделать, когда богатая натура требует словесного выражения, но таланта, может быть, не дано?» Щербина усмехулся бы, если бы мог. Так же, видя привязанность Щербины к Легасову, Губарев пообещал, что вернёт кассеты, когда материал будет опубликован, но Борис всё равно не удержался от маленькой хитрости: он отдал только первые пять штук. Даже если их ему не вернут, у него всегда будет шестая, его личная кассета, которую он унесёт в могилу в прямом смысле этого слова. Он попросит родных положить её к нему в гроб, как бы это ни было сентиментально. Валера бы его простил, потому что он сделал эту запись не для широкой общественности, а специально для Бориса. Пятого мая восемьдесят шестого Борис и Валерий первый раз попрощались, зная, что встретятся снова. Пятого мая восемьдесят восьмого исполнилось девять дней со дня смерти Валерия. Щербина приехал на Новодевичье кладбище, первый раз осмелившись увидеть его могилу. Борис шёл между рядами медленно, на ватных ногах, не до конца уверенный, что он к этому готов. Многие памятники на этом участке кладбища были ещё временными – требуется от трёх до пяти лет, чтобы земля осела и можно было бы ставить постоянные. Могилу Валерия Борис даже заметил не сразу – ничем не примечательная тонкая серая плита, имя и две даты через чёрточку. Это всё, что осталось от его любви, от их совместных ночей, от их обоюдной нежности и страсти? Борис не смог удержаться на ногах и упал на колени, упираясь кулаками в надгробие. – Валера, что же они сделали с тобой, Валера! – голос, едва звучавший все эти дни, внезапно прорвался в звонких, безумных рыданиях. – Прости меня, прости, пожалуйста, это я во всём виноват! Прости меня, родной!!! Что мне сделать, чтобы я мог вернуть тебя, увидеть ещё хоть раз?! Валера!!! Валера!.. – Кто Вы? Что Вы здесь делаете? – внезапно раздался над его ухом твёрдый женский голос. Щербина замер, пытаясь унять слёзы, но потом понял, что это бесполезно, и просто встал. В мятом костюме, с распухшими глазами, с дрожащими губами – жалкая пародия на самого себя! – он поднялся, вытер подбордок и посмотрел в глаза этой женщине. Даже не будучи с ней знакомым, Борис узнал её. – Здравствуйте, товарищ Легасова, – поприветствовал Борис. Она чуть сощурилась, глядя на него. – Мне кажется, я Вас знаю. Вы – Борис Евдокимович Щербина, глава той проклятой комиссии? – Я. Маргарита Михайловна отвернулась и положила цветы на могильную плиту. – Вот, что делает Ваша чёртова политика, товарищ Щербина, – жёстко и горько сказала она. – Убивает людей. Борис хмыкнул: в этом супруги Легасовы были явно солидарны. Не хотелось признавать, но эта женщина была очень похожа на своего мужа, такая же сильная, принципиальная и наверняка не менее умная. Они немного постояли в тишине, но Щербина загривком чувствовал, как от Легасовой исходят волны негодования и досады. – Вы знаете, что он изменял мне? – наконец подала голос Маргарита. – Знаю, – виновато отозвался Щербина. – И Вы его покрывали, значит, – ментроским тоном отозвалась Легасова. – Вы, партийный деятель, пример для подражания целой нации! Поверить не могу. Может быть, хоть Вы знаете, с кем? – Зачем Вам это? – хмыкнул Борис еле слышно. – Хочу знать, чем я хуже. Что я не смогла дать ему такого, что дала она. Была она моложе, красивее? Заботливее? В груди Бориса заворочалось чувство вины. Как объяснить этой бедной, разбитой женщине, что любовь не выбирает, и никакая забота и доброта не поможет вернуть человека, если он не любит тебя? – Со... Со мной. Легасова обернулась, глядя на него широко распахнутыми, неверящими глазами. – Товарищ Щербина, покрывать его больше нет смысла, – процедила она. – Я Вам правду говорю, – прошептал Щербина, удерживая её взгляд так же, как когда-то в прошлой жизни удерживал взгляд Валерия. – Мы полюбили друг друга, мы были вместе с тех пор, как Вы поссорились первый раз. Простите меня, Маргарита Михайловна. Простите нас. В следующую секунду резкая боль пронзила Бориса – это Маргарита отвесила ему смачную пощёчину. Щербина судорожно выдохнул, но ничего не сказал и был готов к следующей атаке. – Извращенец! Да пошли Вы к чёрту! Вы оба!!! – проорала она страшным голосом и бросилась прочь с кладбища, оставив несчастного, униженного Бориса Щербину наедине со своим мёртвым мужем.