Доводя до абсурда

Он шепчет: — С-сделайте со мной это! Губы растягивает улыбка, а в зелёных глазах стоят непролитые слезы. Худые, голые ноги разъезжаются, давая доступ к полностью нагому телу. В эти минуты Савада искренне негодует. Уже последние пару месяцев. Каждый грёбаный день. В неделе семь дней. Хранителей у него шесть, правда, с недавнего времени всё-таки семь. Рокудо выпустили и теперь туманов у него целых два. Парень и девушка. Так и тянет сказать ехидненькое: «на выбор!» «Ага…» — невесело думает Савада, привычным движением накидывая на смущенную голую иллюзионистку плед. И входит в комнату выделенную компании Рокудо под all stars, открывая дверь с ноги, держа на плече рулон с парой бледных пяток. В него сразу утыкается чуть ли не пять пар совершенно не спящих глаз. На дне пары из них облегчение. У других недовольство, что их потревожили на «их» территории. Тсунаеши привычно скидывает рулон на нижнюю койку у окна. Привычно ничего не говорит и уходит. В мыслях уже привычные думы о том, что в его хранителей вселилась какая-то бесина, которая проявляет себя чётко в определенные часы определенных дней недели. Ровно в одно и тоже время, и ни минутой позже. У лестницы, как обычно для первого часа ночи, стоит репетитор в пижаме. Реборн внимательно смотрит на него из-под полей шляпы нечитаемым взглядом. А затем фыркает на манер фифы, и уходит в свой гамак, висящий в комнате Тсунаеши. Савада не осуждает. Может, ему нужна связь там, с солнцем? Как Футе — с космосом. А под потолком именно в его комнате ловит лучше? Кто знает, на чем эти проклятые работают. Тсунаеши не хочет вдаваться в подробности. Ему хватило информации, что член у карликов не конечность, поэтому не подвергается… Хотя, Аркобалено, вроде, младенцы? Не, младенцы не пьют вино на обед. Это определённо. Хотя, у него не было своих детей… Может, когда долго в стрессе орёшь, закованный по рукам и ногам в пленку, выпить становиться необходимо? Как минимум родителям? Хотя, у него не было своих детей, поэтому… В общем, Савада не осуждает. Самый тяжёлый, морально, для него день — среда. Середина недели. Ещё не начало, но уже и не конец. Переходная точка. А ещё в этот день к нему зачем-то приходит Кея Хибари. Приходит с завидной регулярностью. Бесшумно. И каждый раз предстает в неизменном для себя виде: нагой и с закованными спереди руками, лёжа на боку. Тсунаеши смотрит на чужое голое тело, поддевает пальцем черную цепь между наручников. Задумчиво щурится. Не то, чтобы он осуждал чужие пристрастия… Кея ничего ему не говорит. Только с вызовом смотрит. Его тело находится в положении расположения. Открытой позе. Позе поверженного. На языке животных. Только в таких ситуациях Савада понимает, какой он разносторонний и что все четырнадцать лет коптил небо не зря. Ибо… «Да, чувак.» — думает Тсунаеши, подходя к Кёе с простыней наготове. Серые глаза сверкают опасно. Карьи бесстрастно-уставшие. Как и со всем громким, ядовитым, или ночным, Савада просто накидывает на чужую голову простыню, препятствуя доступу света, и перекладывая слегка вырывающиеся тело на уже заранее расстеленный на полу футон, заботливо прикрывает одеялом. Выключает оставшийся свет и ложится в свою постель. Слыша тихие фырчания у подножия. Однажды он начал задумываться над тем, куда его Хранители суют свою одежду в эти ночи. Потому что сколько не искал он на первых неделях, тряпок чужих в его комнате не предвиделось. Что вгоняло в ступор похлеще кота Шредингера. Потому что человек есть, а трусов к нему нет-с. Неужели они добираются к нему в темноте, по улице, нагишом? Нет, с Хром и Мукуро всё вполне понятно. Хотя в комнате они живут не одни. Но, может, их компания — исступлена достаточно? Или они просто нудисты? Все. Включая Птичника. Нет, он не осуждает. Просто интересуется. Потому что паззл упорно не складывался в голове. А затем, стоя под душем, усиленно вспенивая шампунь в волосах, его озаряет: «Ах, да, они же иллюзионисты…» И тут же возникает встречный вопрос: «А они тогда вообще носят одежду?» Вопросов образовалось лишь больше. — Ямамото, ты ведь знаешь, что можешь остаться у меня на ночь не заходя домой, в другой конец города? — зевая, обращается он к сидящему на его кровати, как обычно, в неглиже, Хранителю, — давай, как всегда? Такеши неловко, картонно, улыбается, нервно почесывая затылок. — Д-да, ты прав, Тсуна… И сутулясь, переходит на приглашено расстеленный футон с горьким выражением на лице, будто добровольно сдает свою крепость. Его губы дрожат в желании что-то сказать. Что-то многое, нервное, давно тревожащее его изнутри. Но он молчит. А Савада просто ждёт. Будто пара евнухов, право! Видеть легкомысленного Сасагаву серьезным, странное дело. И глядя именно на такого него, хочется обращаться к нему как к умудренному опытом, старшему брату. Однако, старший брат не будет сидеть на кровати младшего без белья, задумчиво смотря в стену. Или будет? — Семпай? У вас опять тренировка на выносливость? Привычно приваливается к косяку Тсунаеши, зевая в ладонь. Он уже совсем скоро перерастет дверной проем. С учётом роста отца и плюс ещё пять сантиметров. Все же ему уже шестнадцать. -…Да. Тсунаеши пожимает плечами. И уходит в гостиную на диван. По четвергам этот диван является арендованным только его персоной. Реохей удручённо вздыхает, опуская голову. Это соревнование кажется, будет длиться для него бесконечно. Но нет ничего хуже гребаной пятницы. Потому что только в пятницу, в три часа ночи он просыпается от ощущения тяжести на груди. Сперва он думал что это грёбаный полтергейст. Или домашний дух. Или Култуху, я не знаю! О, боже, после проклятых младенцев, мстительных духов, вечных шаманов, и сексуальной революции в 1920, начнёшь верить во что угодно! Но с догадкой он почти не ошибся. Только вместо некого вендиго, на нем сидит Ламбо в пятнистой пижаме, в которой он также гуляет, ест, и вроде бы моется… В общем, он почти угадал. Сонно потирая глаза, Тсунаеши сходу уточняет: — Ты опять испугался электрической щетки? Она тебя не может распить, Ламбо… И ей незачем тебя преследовать. Или ты опять засунул её в штаны, заснул, она включилась, а выключить боишься? Бовино вспыхивает, вставая с него, и убегает, на ходу крича «глупый Тсуна!». Показывая язык и оттягивая нижнее веко в дверном проёме на последок. Пожалуй, он единственный, кто добровольно уходит из этой комнаты. Савада переворачивается на другой бок. Впереди у него суббота. То, что особо выделялось в эти два месяца можно было охарактеризовать фразой: «То, что было ночью, остаётся в ночи». Потому что как бы странно его друзья себя не вели, с восходом солнца всё с лёгкой руки жёлтой подсветки и проклятых 7am, возвращалось в норму. И даже Гокудера всё также ревностно ожидал его у входа или на перекрестке, будто это не он восемь часов назад изворачивался активным кульком одеяла в его руках, что-то пытаясь сказать, доказать, и очень эмоционально махая руками. Но стоило клюнуть по напористым пальцам губами, те тут же прятались под покров одеяла. И все попытки переселения народов с проведениями шествий с правками к декларации о независимости США в пределах одной кровати 220×110, разом стихали. Будучи атакованы смущением. Только с Хаято они спали в обнимку. Потому что Только Хаято был настолько не раскрепощен, но настойчив, что преследовал его и на футоне и на диване, и на скамейке в парке, и даже на залежах мусорных мешков через два дома, с настойчивостью СССР требуя проявить к своей персоне всю любовь, которая возможна к нации. И лишь слегка подыграв ему, можно было спокойно умереть на пять-шесть часов. Как обязательное вступление в партию для попадания в университет на международное направление, чувствуя запах развала. Таких проблем у него не было даже с Рокудо. Который даже смотреть ему в лицо — не смотрел. Просто лежал голым бревном на его кровати, вызывая много вопросов. Типа… Чувак??? Но зная характер иллюзиониста, Савада подходил к нему всегда как первокурсник-практикант из меда, который в этой лечебнице душ только первые пять минут к душевнобольному со смирительной рубашкой, держа наготове простынь подальше от тела. Мягкими шагами, будто к бомбе замедленного действия, которая может в любой момент рвануть — в случае Рокудо — превратиться в нечто со всеми видами пламени которое хочет грохнуть его под влиянием тех же бесов, которые толкают лежать без бельёв на чужих простынях каждую субботу в 12 ночи. Осторожным движением он накидывал на него простыню, укрывая на всякий случай, с головой, и, чувствуя, как шалят нервы на грани, брал его на руки, стараясь даже лишний раз не дышать. Из-под простыни раздается обречённый вздох. Не хлопая дверями, тихо, он входит в комнату Какуе, осторожно ложа завернутого «покойника» на, параллельную Хром, кровать. Идя к выходу, постоянно нервно оборачиваясь, в любую секунду ожидая подвоха, и неспешно-неспешно, сверля злосчастную простынь взглядом до щёлочки в пять миллиметров, под всё те же недовольные пары глаз, прикрывал дверь. Кто знает, что в голове у потомка самого Спейда? На лестничному пролёте ему как обычно встретился его репетитор. Смотрящий на него из-под полей шляпы задумчиво. Будто строил планы по захвату мира или его постели в прямом смысле, Христос Иисус упаси его от переносного. Хотя, с первым, вроде бы, проблемы решились ещё в самом начале*. Ну да ладно. Реборн скользит взглядом по фигуре ученика, сжимает губы, молчит. Завтра с утра его опять начнут мучить расспросами Хранители. С первым в рекомендациях «Что я делаю не так» и «Как мне ему понравится». Реборн страдальчески выдыхает. И откуда только пошёл слух, что всем Хранителям нужно спать со своим Доном? И почему его все так легко приняли? И откуда это вообще всплыло? Загадки, интриги, расследования… Где-то подо льдами Антарктики посмеивается Спейд.