Вороны разлетелись в разные стороны с деревьев, пугая детей своим карканьем, когда в небе раскатился гром, эхом разлившийся по всей округе. Сначала тихо накрапывало, но быстро непогода разошлась вовсю, от чего Мэлс пытался найти укрытие, остановившись в одном из закоулков, ведущих в какой-то двор. Спички безнадёжно промокли – додумался же положить в карман пиджака и пойти гулять по городу без зонта, когда ожидалась такая погода… Пришлось усмирить желание покурить, оставалось потерпеть до окончания ливня.
Помнится ему, что после становления более менее нормальной жизни с Полиной и не самой простой тёщей, он подолгу сидел один на кухне… хотя, какой там «нормальной жизни»? Конечно, можно сказать, он со всем смирился: с этим неродным ребёнком (считал, что биологически разницы нет, а самое главное – воспитание). Смирился как-то и со своим бедственным положением, со спонтанной работой, заботами этими домашними, хлопотами, торопливостью, вечным бегством от жлобов. Хотя невозможно не привыкнуть, ведь молодость научит становиться смиренным ко всему…
Закуривая сигарету, и теперь находясь на кухне в одиночестве, Бирюков неожиданно для самого себя задался вопросом – как там дела у давнего друга? Отметил тут же, только в мыслях для себя, что сигареты на самом деле терпеть-то не может, а впервые их попробовал только из рук Брусницына. Усмехнулся по-грустному. Сделал глубокую затяжку и вспомнил, что вот так, при нём, когда-то курил и Фрэд.
Взгляд у него вызывающий, сам он весь такой нахальный – ну по одному этому очевидно, что сынишка какого-нибудь богатенького влиятельного профессора. Смеётся над его чувствами, над юношеским запалом, когда Мэлс утверждает, что это «не просто так!». Сам понимает, что это звучит глупо, ведь минуту назад был одурачен, как легкомысленный мальчишка. Брусницын всё же это видит, разбирается в подобном. Потому и улыбается с вызовом и подходит к нему легко, берёт за подбородок, как щенка, и выдыхает дым в лицо парня, который изо всех сил старается не морщиться от горечи и не отстраняться. Смеётся мягко, так же мягко хлопает по плечу.
Стоит ли ждать его хоть зачем-то? Мог ли вообще Мэлс предположить, что когда-нибудь будет скучать по нему? Именно с Брусницыным, как с обычным человеком раньше было интереснее, а со всеми остальными как-то не очень. Он был живой искрой, какой-то импортной зажигалкой, с которой разобраться сложно поначалу, а потом удобно становится, привыкаешь до жути и отказаться от такого удовольствия не можешь. Дурацкое сравнение на ум только теперь приходит, когда он один курит, вспоминает эту улыбку и светлые глаза.
…Задавался, что всё сможет, ничего не побоится и тогда показательно ушёл из-под комсомольского крыла. Что же делать теперь? Вот он, сидит перед Фрэдом в попытках отшучиваться о книжке, прочитанной ночью под одеялом. Хотя по-другому реагировать невозможно. Они ведь наедине сидят в том же кабинете, снова курят сигарету – одну на двоих. Фрэд всё тот же, с испытывающим взглядом, чересчур самоуверен. Бирюкову кажется, что это раздражает немного. Нет, скорее давит как-то. Только вот что он может сказать? Попросить перестать так пялиться в глаза, говорить своим особенным низким голосом? Прекратить как девушку сигаретой угощать, потребовать убрать мягкие руки с плеча? Конечно, Мэл, как верный друг самому себе и помощник во всём, должен трезво поступить в эту минуту. Несомненно.
Мэлс тушит окурок в пепельнице, вздыхает глубоко и тяжело, пытаясь оправиться от старых моментов, всплывающих из ниоткуда. Нет, он существует только здесь и сейчас, вместе со своей красавицей-женой, вместе с прекрасным ребёнком и счастливым миром. Приходится закрывать лицо руками, стирать какие-то зацепки, напоминающие что-то лишнее. Что-то, связанное с Фёдором Брусницыным.
Когда только он стал это понимать? Случаем начал чувствовать, что мелко дрожит от страха в тот момент, когда комсомольцы жёсткими пальцами держат Фрэда за запястья, прижимая к стене. Слышно, как рвётся ткань, лоскуты рубашек и юбок летят в разные стороны, разрезают цветастые брюки. Проделывается это всё совершенно холодно, будто если бы им разрешили стиляг калечить, отстреливать как особо опасных преступников –они бы не отступились. Однако посреди всей этой кутерьмы Мэл успевал ловить на секунду растерянный, знакомый взгляд стиляги, а затем снова налезающую на его лицо беззастенчивую саркастическую улыбку. Ничего не боится этот яркий Брусницын, который как и всегда наигрывает смех. После затишья всю компанию снова собирает вокруг себя и они идут веселиться, будто ничего и не произошло. Да и кто бы боялся, находясь рядом с ним? Только самый неуверенный в себе, новенький какой-нибудь, ничтожный. Мэл таким себя не считал. Вопреки всей этой мишуре, успевал замечать минутные слабости, но одёргивал самого себя и просто принимал участие во всех интересных новых идеях и громких вечеринках не потухающего Брусницына.
Сердце стучит так громко, что вокруг больше ничего не слышно. Всё прерывается. Внезапный звонок в дверь недолгий, но немного заторможенный, будто просящий. Хотя о чём это он, какой к чёрту просящий — всего лишь обычная трель. Мэл поднимается с табуретки, обращая внимание на то, что ноги немного затекли и покалывает.
Воспоминание, как он торопится под такую же тревожную трель… Мэл буквально перескакивает через турникет, скользит на платформу метро, слышит сигнальный свисток позади, но бежит со всех ног. Торопясь, врезается в какую-то серую женщину с полной авоськой, содержимое тут же рассыпается по полу. Парень извиняется на ходу, пытаясь перекричать гул толпы и продолжает бежать изо всех сил, теперь уже внимательнее, дабы не впечататься в кого-нибудь ещё. Двери вагона разъезжаются и он сверхъестественным образом протискивается между плотно стоящими людьми.
Опоздание принимается Брусницыным как ожидаемое, он смеётся и приглашает гостя зайти. Несомненно, чтобы что-нибудь ещё обсудить, посмеяться над молодой наивностью. Парень медлит немного, но всё-таки делает один нужный шаг, а спустя полчаса сидит в том самом проклятом кабинете, пьёт коньяк вместе с Фрэдом, вдыхает терпкий сигаретный дым. Непонятно уже, с Фрэдом или с Фёдором он смеётся над какими-то глупостями, мысли ускользают. Запрокидывает светловолосую растрёпанную голову, от души хохочет, а вот когда успокаивает собственные смешки, то ловит серьёзный взгляд напротив.
***
Сейчас они так же смотрят друг на друга, встретившись снова, спустя такое колоссальное количество времени. Прикосновение к фёдоровой серой шляпе выходит каким-то неконтролируемым, бессознательным, словно попытка поверить в реальность происходящего. Гость сдерживает улыбку, смотря в голубые глаза и на приоткрытые от удивления губы. Находясь будто в прострации, Бирюков всё-таки отстраняет свою руку и задерживает взгляд на чужом лице. Яркая улыбка, новая какая-то. Как будто совершенно новая. Интересно, он изменился? Надеется, что нет. Потому что одеколон поменялся, качество ткани поменялось, все эти внешние признаки уже не такие привычные, да это впрочем и ожидаемо было. Вот только Мэлс прижимается к той же самой груди, руки, его обнимающие, точно такие же, как были. Всё равно серьёзнее стал, старше, вроде бы. Да и сам он сильно изменился. Ну, ничего, они-то всё вспомнят, постараются.
Теперь они идут по безлюдной аллее, распивают вдвоём из горла бутылки, что кстати уже будто привычное дело. Мэлс пьянеет быстро, потому что пьяные посиделки перестали занимать большое место в его жизни, стали не так интересны – отвык. Брусницын смеётся над рассказами о том, как всё тут было в его отсутствие, куда подевались прежние стиляги, знакомые и близкие раньше люди. Сотая благодарность за подаренный музыкальный инструмент вызывает у него шутливое раздражительное замечание:
— За такие блестящие заслуги, которые ты описываешь, тебе осталось меня только расцеловать, Мэлс.
Бирюков останавливается посреди дороги, смотрит перед собой и неожиданно для Брусницына хмурится. Улыбка пропадает и с его лица, когда Мэлс разворачивается к нему и глядит прямо в глаза, снизу вверх, вызывающе так, но похоже, что довольно испуганно, отчаянно. Тянет за серый рукав, по-видимому, чтобы отойти к каменной стене. Голова начинает кружиться от вихря мыслей, сменяющих друг друга в бешеном темпе, дыхание сбивается само собой. Хочется вообще в переулке пропасть, спрятаться от всех людей, начиная с открытого пространства, бежать от себя самого, от мира этого, внезапно ставшего таким тошным, держащимся на волоске от срыва.
— Я тебе должен одну вещь сказать, — слегка настороженно произносит Брусницын, кладёт ладонь на плечо собеседнику. Улыбается почему-то участливо, с немой поддержкой.
Только после этой улыбки Мэлс, до этого с бегающим взглядом, всё-таки решается потянуть за пальто, наклонить его к себе ближе, чтобы порывисто прижаться тёплыми губами к полураскрытому рту и заглушить чужие слова, пока есть возможность.
***
Да, стиляг совершенно точно нет за границей. Почти что не стало их и на родине, но существуют другие люди, здесь и сейчас. Существуют и не только для того, чтобы плясать, петь, веселиться, бездельничать и прожигать свою молодость на полную катушку. Им приходится иногда возрождать обычные настоящие чувства. Иногда приходится для этого провести очень долгое время в раздумьях. Так неужели дело только в одних стилягах?
