Записки

При всей своей внешней неотразимости, Сережа Муравьев-Апостол чувствовал себя бесконечно уставшим стариком, повидавшим если не все, то очень многое. Он имел авторитет среди студентов и безупречную репутацию у педагогов, не смотря даже на то, что на лекциях появлялся поразительно редко. Зато Сергей был завсегдатаем митингов и всевозможных дебатов о политике. Его знала добрая половина полицейских с различных участков, как человека, с которым совершенно не скучно коротать вечер, заполняя документацию под ругань задержанных. Еще чаще Муравьева можно было застать в кабинете декана, где молодой, всего на пару лет старше самого Сережи, Николай Павлович пытался вести долгие душеспасительные беседы с чересчур активным подопечным, не скатываясь на фамильярность. К слову, беседы не помогали. Стабильно раз в месяц порог небольшого кабинета на третьем этаже переступал сначала хмурый полицейский, а за ним в той же мере абсолютно равнодушный ко всему Муравьев. Николай Павлович только вздыхал и неодобрительно смотрел, аккуратно предупреждая, что в скором времени отмазки, которые ему в огромном количестве предоставлял староста — Трубецкой перестанут всех устраивать. На это Сергей только пожимал плечами, что-то шутил и удалялся с гордо поднятой головой. В коридоре его обычно перехватывал Трубецкой, наклоняясь к Муравьеву с высоты своего роста и раздраженно выговаривая за то, что опять пришлось оправдываться перед деканом. Сережа на это только посмеивался. В дипломатии их старосте не было равных. Разве что Муравьев-Апостол мог бы составить ему конкуренцию, но он предпочитал блистать своими талантами исключительно на трибуне. Собственно, большинство собраний с громкими и пылкими речами происходило либо в пустующей полузаброшенной аудитории в старом крыле, либо в квартире общего знакомого и известного на весь университет своими публикациями Рылеева. Многообещающий студент журфака любил людей и любил вдохновляться их идеями. Сам он был энергичен, вдохновлен и эстетичен ровно настолько, чтобы нравиться девушкам и не вызывать едких комментариев парней из спортзала. Хотя, как раз в спортзале он появлялся крайне редко. Его стезей были собрания литературного кружка и студенческая газета, где он, балансируя на грани цензуры, критиковал все, до чего дотягивалась его тонкая мысль и так же тонко высмеивал тех, кто имел несчастье задеть хрупкое душевное равновесие поэта. Муравьев-Апостол в известной мере ему потворствовал, позволяя выступать со стихами на всех доступных площадках. Трубецкой же смотрел на все это сквозь пальцы, пытаясь как можно сильнее натягивать рукава свитеров: его родственная душа имела привычку пришедшие на ум строчки записывать на чем придется, пока мысль не унесла его дальше от темы, а поскольку с бумагой у Рылеева часто была напряженка, писал он на руках. Первый раз, в восемнадцать лет, Трубецкой проморгал ту счастливую дату, когда установилась их связь. Поэтому, когда Сергей, имевший в то время привычку ходить по школе в рубашках с небрежно закатанными рукавами получил выговор от классного руководителя за матерные стишки на руках, он всерьез пересмотрел свой стиль. Тут, несмотря на все увещевания, от Кондратия можно было ждать чего угодно. Тогда они еще года два переписывались короткими записками на коже, пока судьба не усадила их на соседние кресла на каком-то мастер-классе. Трубецкой постоянно отвлекался на беспокойного соседа, беспрестанно мнувшего в ладони клочок бумаги и проговаривающего свистящим шепотом рифмованные строчки. Спустя пятнадцать минут и проступившие на ладони Сергея строфы он, наконец, понял. Так они и познакомились. Муравьев потом еще долго смеялся, когда в самый неподходящий момент на пальцах Трубецкого появлялись острые эпиграммы. Случалось это чаще всего, когда парочка умудрялась поссориться. Тогда стишки становились ядовитее и писались на самых видных местах. Аня Бельская, например, смеялась до слез, когда утром среды ее разбудил настойчивый стук в дверь. На пороге оказались смущенный Трубецкой и ржущий Муравьев-Апостол вкратце разъяснивший ситуацию. Тогда они почти сорок минут замазывали тональным кремом жирное «кретин», написанное, очевидно, маркером на лбу Сергея. Сам Кондратий в тот день на лекциях так и не появился, как видно, не имея возможности скрыть свою проказу. Потом еще с неделю по всему университету ходили слухи, как в старом крыле бурно выясняла отношения эта взрывная парочка. А вот у Муравьева-Апостола все было прозаичнее и куда более по-дурацки, чем можно себе представить. В свои только исполнившиеся восемнадцать он был пьян ровно настолько, чтобы пойти и сделать татуировку. Той ночью у него на ребрах появился маленький, схематичный ворон, как будто нарисованный чьими-то небрежными росчерками грифеля на бледной коже. На утро же, его ждало крайне язвительное сообщение на руке, относительно его вкусов и предпочтений. С тех пор со своим соулмейтом он не разговаривал. Пытался пару раз что-то написать, но позднее, к двадцати годам прекратил любые попытки. Так и повелось. Муравьев-Апостол оставил все романтичные мысли и ударился в циничный прагматизм, разбавляемый сарказмом и иронией. Он крутил романы с однокурсницами, флиртовал с девчонками с других факультетов и усиленно игнорировал факт того, что где-то живет тот, кто поймет его по одному взгляду, сможет остановить этот беспрестанный бег от самого себя. Собственно, его соулмейт объявляться тоже не спешил. Совсем изредка Сережа находил тонкие черточки от ручки на пальцах, но только недовольно фыркал. Он уже давно бросил гадать сам ли он испачкался или это его родственная душа опять всю ночь сидела над какой-то писаниной. Кондратий на железобетонную позицию друга только заламывал тонкие руки и причитал, что так нельзя. Трубецкой качал головой и отшучивался на все попытки Рылеева вовлечь его в спор, который не прекращался вот уже как года три. Все равно это было бы бесполезно. Тут, Муравьев упирался, как последний баран и сдвинуть его мнение хоть на миллиметр было задачей непосильной. После таких разговоров Сергей впадал в крайне мрачное настроение из которого вывести его мог только Пестель, исступленно оспаривая позицию Муравьева-Апостола по любому вопросу. Исключительно из принципа. Вот там-то они и сходились. Паша, с его пламенными, пропитанными яростным патриотизмом речами и спокойный, с ледяной уверенностью в своих словах Сережа, тезисы которого хоть порой и отдавали сухостью слога, но были пропитаны бесконечной нежностью и любовью к своей стране. На такие дуэли собирались почти все. Особенно это дело любили первокурсники, которые потом еще неделю цитировали наиболее понравившиеся фразы любимых ораторов на каждом углу. Где-то там, за стенами старой аудитории бродили целые объединения фанатов, которые умудрялись периодически ругаться, защищая своих кумиров. Миша Бестужев-Рюмин почти боготворил звезду всех собраний и был готов защищать позицию Муравьева хоть до хрипоты, даже несмотря на то, что большинство его одногруппников поддерживали исключительно Пестеля. И Мишу даже не пугал факт того, что он опять может в пылу ссоры, плавно перетекающей в драку получить по лицу за свой длинный язык и нежную преданность уверенному голосу одного третьекурсника. Поэтому, собственно из всех споров, он выходил немного помятым, но доказавшим свою правоту всем соперникам. Стычки между фанатами старших курсов перестают быть редкостью и Трубецкой почти не переставая ворчит недовольно на весь этот детский сад, который товарищи развели на вверенной ему территории. Кондратий же смеется, собирая особо отличившихся у себя в квартире на очередную попойку и начисто игнорируя своего парня с обостренным чувством ответственности.

***

Вечеринка прошла весело и хмельно, поэтому утром воскресенья в общаге было поразительно тихо. Слышалось только вялое переругивание у холодильника на кухне и робкие просьбы быть хоть немного тише. Бестужеву-Рюмину, талантливому студенту-первокурснику архитектурного, тоже полагалось испытывать стыд и мучиться головной болью. Но он, то ли был фантастическим везунчиком, то ли не менее поразительным трезвенником, по мнению его соседа по комнате, потому как выглядел бодро и до омерзения свежо. Миша, забравшись с ногами на широкий подоконник, увлеченно рисует вид из окна на мрачный осенний Питер, затянутый в густой туман. Восхититься действительно есть чем, поэтому он абсолютно поглощен работой, углубляясь в мельчайшие детали. Сонный город у него выходит чуть более мрачным, чем есть на самом деле, но Бестужев находит в этом особое очарование, совсем мелкими штрихами доделывая работу. У него на листе бумаги старые дома и тусклые фонари, стая голубей на тротуаре и одинокая ворона на ветке высушенного временем дерева. Он отстраняется от работы, вытягивая руку и рассматривая результат на расстоянии. Ему, конечно, не очень нравится, поэтому он откладывает рисунок на стол, позволяя себе немного отвлечься. За окном все так же серо и все так же сыро. Гулять не тянет от слова совсем, читать тоже не хочется. Бестужев замечает, что сосед уже куда-то смылся, оставив за собой не заправленную смятую постель и кучу крошек на тумбочке. Миша с трудом отводит взгляд от этого безобразия, усилием воли подавляя предательский порыв начать уборку и хватается за самый надежный способ скоротать время. Телефон оповещает его о куче новых сообщений на которые в ближайшее время обязательно надо ответить. В сети его встречают крайне любопытные фотографии с прошедших выходных. Больше всего притягивает внимание серия снимков, на которых какой-то третьекурсник ловко проворачивает фокус с перевернутым бокалом шампанского. Там эпизодически мелькает и Миша, с интересом в глазах что-то выясняя у этого фокусника. На фоне немного смазанной картинки, можно заметить смеющегося Рылеева, перегибающегося через плечо Трубецкого и, очевидно, что-то советующего. Фотографии отдают домашним уютом и теплом вечера в дружеской компании, и Миша, скачивает их все до единой, обещая себе когда-нибудь нарисовать портреты всех членов этой компании. За свою неоконченную работу он принимается только к вечеру. Его сосед все еще не вернулся, поэтому у Бестужева есть крайне редкий шанс поработать в свое удовольствие в полном одиночестве без скучных и надоедливых вопросов со стороны. Чувство того, что он мог бы нарисовать лучше не отпускает, и Миша принимается за неясный, немного расплывчатый силуэт человека в пальто, бредущего по серому городу. В профиль фигура оказывается удивительно похожей на третьекурсника с фотографии, но Бестужев с легкостью не обращает на это особого внимания удовлетворенно оглядывая, наконец завершенную работу. Он только страдальчески вздыхает, когда взгляд скользит с работы на опять измазанные грифелем пальцы. Уже стоя над раковиной в попытках оттереть въевшийся пигмент, он замечает аккуратную маленькую запись на запястье, выведенную острым, почти каллиграфическим почерком. «3 бутылки шампанского, пачка бумаги, цветы, сигареты, шоколад» Бестужев не может удержаться от парочки саркастичных комментариев, когда пересказывает приятелям историю про своего соулмейта, очевидно, радостно устраивающего свою личную жизнь отдельно от родственной души. Они переодеваются на предстоящую физкультуру, и Миша не может перестать шутить про свидание неизвестного ему человека. Прервать свою историю, щедро сдобренную ехидными замечаниями, его заставляет появившаяся компания парней со старших курсов. Они подначивают друг друга, отфыркиваются после тренировки и дружески хлопают друг друга по плечам. Тут же, в дверях их поджидает Рылеев, подавая полотенца и пихая ногой сумку полную бутылками с водой. Парни бурно обсуждают свои успехи и планы, когда Пестель, весело ухмыльнувшись и подмигнув замолчавшим первокурсникам, выливает бутылку воды на Муравьева, стоящего к нему спиной. Тот подрывается с места, стряхивая капли воды с волос и отвешивая не успевшему увернуться шутнику по шее. Чуть в стороне заходится смехом Каховский от греха подальше оттаскивая Пашу от возмущенного Сергея. Муравьев только закатывает глаза, машет рукой на сдерживающего улыбку Трубецкого и стаскивает мокрую насквозь майку. Кондратий тут же кидает ему сухое полотенце, и Сережа вытягивается вверх, цепляя пальцами ткань над головой. Бестужев замирает на полуслове, так и не закончив свой рассказ про соулмейта, впиваясь взглядом в промелькнувшую татуировку на ребрах третьекурсника. Он буквально чувствует абсолютно такую же на собственном теле. Миша вспоминает уютный вечер в квартире Рылеева и фокус с бокалом шампанского, мягкую улыбку и смеющиеся глаза. У его соулмейта оказывается длинные музыкальные пальцы, которыми он ерошит волосы в попытке привести прическу в порядок и сильные руки с проступающими венами. Мишу толкает в бок кто-то из своих, призывая продолжить рассказ и громко, на всю раздевалку цитируя особо понравившийся слушателям язвительный оборот о необычном списке покупок его родственной души. Муравьев-Апостол оборачивается, вглядываясь в лица мальчишек с архитектурного с глубокими серьезными глазами. От былой веселости не остается и следа, когда Сергей останавливает взгляд на опустившего глаза Бестужева. Муравьев только вздыхает, сразу же отвлекаясь на друзей, заметивших перемену в настроении товарища, и Мише почти завидно, у него такой компании никогда не было. Вечером, коротая время в квартире Рылеева, Муравьев много пьет и задвигает одну речь пламеннее другой. Он какой-то дерганный и как будто абсолютно не пьяный, хотя Кондратий готов спорить на что угодно, что сейчас Сережа почти на восемьдесят процентов состоит из алкоголя. Трубецкой разгоняет их пьянку во втором часу ночи и выставляет всю загулявшую компанию за дверь, предлагая парням самим добираться домой. В гостевую он определяет только более-менее успокоившегося Апостола, который только страдальчески возводит глаза к потолку, пытаясь выяснить у Кондратия, почему его парень такой зануда. «Слава Богу, хоть петь не пробует», — проносится в голове Трубецкого, когда они с Рылеевым гасят свет в гостиной уходя к себе. Оказывается, что может быть нечто и хуже, чем поющий Муравьев. Спустя два дня Сергей опять появляется у Кондратия с рассеченной бровью, разбитой губой и космическим синяком на скуле. Трубецкой почему-то даже не сомневается, что друг сунулся в одиночку на тот самый митинг, куда они вроде как дружно решили не ходить. Ну, как решили. Унять запал Рылеева смог бы разве что Муравьев, но он сам рвался туда с яростью дикого зверя, посаженного на цепь, и если Кондратия Трубецкой еще мог запереть в спальне и никуда не выпускать, то провернуть такое с закаленным бойцом Муравьевым он был попросту не в состоянии. Именно поэтому он, ничего не спрашивая, вручает заранее приготовленный лед для синяка и кружку чая. Ночевать Сережа остается у них, потому как обнаруживает на теле еще парочку совсем уж неприятных синяков и считает себя в праве приватизировать аптечку Рылеева, собранную именно для таких случаев. Утро понедельника получается абсолютно не добрым. На кухне Сережу встречает неизвестно как оказавшийся там и радостно скалящийся Пестель. Он оставляет на столе коробку с новой посудой взамен разбитой недавно для хозяина квартиры и картинно щелкнув каблуками удаляется с гордо поднятой головой. Он явно демонстрирует недовольство тем, что Сергей посмел не уведомить его о посещении митинга, из-за чего Паша пропустил все самое интересное, что несомненно значительно попортило ему репутацию в среде его фан-клуба. Муравьев закатывает на это представление глаза и допивает свой кофе в компании только вставших Кондратия и Сережи. В университет они, конечно, опаздывают. И, конечно, появляясь среди студентов опять производят неизгладимое впечатление. Чего только стоит Муравьев-Апостол в темных очках, надежно скрывающих последствия продуктивных выходных. Николай Павлович тоже оказывается уведомлен о произошедшем, поэтому свой законный перерыв парни тоже пропускают, сочиняя на ходу извинения и отмазки. Трубецкой давит на безупречную репутацию каждого, успехи в учебе и, конечно, жалость. Рылеев пытается вставлять свои пять копеек, но умолкает под ледяным взглядом декана. Обстановку разряжает Муравьев, в своей манере приносящий извинения за доставленные неудобства и обещая впредь докладывать о подобных событиях лично. На всю эту клоунаду Николай Павлович только устало машет рукой и выгоняет их из кабинета с глаз долой пока еще может сдерживать себя от того, чтобы не запустить в эту шайку что-нибудь тяжелое. После пар спокойно посидеть в ближайшем кафе им тоже не удается. Сережа, пересказывая свои злоключения буквально физически ощущает тоскливый взгляд, сверлящий его затылок, но, напрягая силу воли напрочь игнорирует Бестужева. Муравьев останавливает порывающихся было оставить его одного парней и пожелав всем плодотворной недели наконец-то добирается до дома. Сил хватает только на то, чтобы завалиться на кровать и кое-как стянув тесноватую в плечах кофту, уснуть. Хотя и тут его поджидает крупное разочарование. Поспать не удается. Выдергивает Сережу из полудремы настойчивая щекотка на запястье, и Муравьев пару раз дергает рукой, надеясь избавиться от неприятных ощущений. Не выходит, поэтому он поднимается с кровати, в темноте бредя до кухни и зажигая приятный желтоватый свет люстры. Уже щелкая чайником, Сережа замечает торопливую запись на руке. «Сильно досталось?» Муравьев раздраженно выдыхает и тратит добрых три минуты на то, чтобы отмыть с рук чужую ручку. Собеседник проявляет неожиданную настырность, когда спустя пять минут опять осмеливается писать Сереже. «Хорошо. Я не так начал. Прости меня» И парню почти хочется опять проигнорировать внезапно настроенного пообщаться соулмейта, когда чуть ниже, на ладони появляется продолжение. «Я был не прав» Сережа только вздыхает, вспоминая растерянный и испуганный взгляд первокурсника в раздевалке. Он тогда показался ему абсолютно невероятным. Еще такой шумный минуту назад, активно жестикулирующий и наслаждающийся вниманием своих приятелей, он в один миг превратился во встрепанного нахохлившегося птенца, заливающегося краской от серьезного взгляда Муравьева. Еще пара минут проходит в размышлениях, и Сережа не выдерживает — идет за ручкой. «В чем не прав?» Ответа он ждет почти семь минут (нет, он не ждал с нетерпением поглядывая на часы, просто так получилось), и почти может себе представить, как первокурсник, сидя в своей комнате с неверием проводит пальцами по проступившему вдруг ответу. «Во всем», — наконец пишет Миша, явно подрагивающей рукой, — «Ты меня тоже пойми, мне было лет пятнадцать, когда я почувствовал, как ты тату бьешь среди ночи. Я мягко сказать был в шоке» Бестужев пишет торопливо, так, что у него строчка прыгает то вверх, то вниз, и буквы получаются совершенно разные. Волнуется, нервно зачеркивает какую-то орфографическую ошибку и в последний момент доставляет запятую. Сережа только на все метания собеседника, сам не зная почему, улыбается уголками губ. Ему вдруг становится весело и как-то спокойно, как давно уже не было. Он на пару минут отвлекается, заваривая себе чай и доставая из шкафчика плитку шоколада. Когда он, наконец, садится за стол, его уже ждет длинное послание, занимающее почти все предплечье, и Сереже приходится закатать рукав рубашки, чтобы прочитать написанное до конца. Там Миша путано объясняет, как испугался, потом был сражен волной юношеского максимализма и всеми прелестями переходного возраста. Как посчитал, что никто ему не нужен, и как бунтовал против всего мира, в какой-то мере отыгрываясь и на их связи, не желая признавать, что никогда не почувствует истинного вкуса к жизни без своей родственной души, из принципа пытался жить так, как будто никогда и не было никаких соулмейтов. Муравьев на эту тираду только закатывает глаза и коротко пишет на ладони: «идиот». «Ага», — тут же проявляется на коже, и Сережа смеется. Долго и искренне, запрокидывая голову и тщетно пытаясь восстановить дыхание. Замолчавшего парнишку ему становится жаль, и он быстро пишет своим почти каллиграфическим почерком номер телефона. Звонок раздается почти сразу же и остаток вечера проходит за долгим и эмоциональным выяснением отношений. В университете они сталкиваются совершенно внезапно, потому как после той памятной ночи Сережа уведомил Бестужева, что ему необходимо время подумать, и первокурсник из уважения к чувствам соулмейта старался на глаза ему лишний раз не попадаться. Толпой студентов Мишу относит чуть дальше по коридору, чем ему было бы нужно, и он решает обойти другим коридором, чтобы не толкаться среди кучи людей. Бестужев заворачивает в хорошо знакомый узкий коридор, и на полном ходу сталкивается с кем-то. Упасть ему не дают сильные руки, аккуратно поддерживающие за плечи, и Миша почти уверен, что у его судьбы мерзкое чувство юмора, потому что почти не сомневается в кого он умудрился влететь на полной скорости по всем законам жанра. Бестужев медленно поднимает глаза на веселящегося Сергея, не замечая, что задержал дыхание. В этот раз Муравьев уже без очков с почти зажившими ссадинами и парой царапин, что несомненно вызывает волну необъяснимой радости у Миши, и он, почти неосознанно тянется рукой к скуле третьекурсника. Тот только изучающе наблюдает за метаниями мальчишки, совершенно не представляющего, что делать с вдруг проснувшимися чувствами. Он сейчас кажется Сереже совершенно беззащитным, ранимым и каким-то даже домашним. И Муравьев не выдерживает. Он аккуратно перемещает руки, боясь спугнуть, и заключает нервничающего Мишу в объятия, ощущая проходящую по его телу дрожь. Первокурсник сначала зарывается лицом в сережин свитер и вздыхает, как будто на что-то решаясь. Сережа не успевает опомниться, когда Бестужев вскидывает голову и целует его, тут же отстраняясь, и срывается с места, растворяясь в толпе студентов. Уже сидя на лекции Миша читает на руке: «За побег с поля боя раньше наказывали палками» Он улыбается и строчит торопливый ответ. «А у нас поле боя?» И так греет его это «у нас», что он улыбается солнечно, совершенно не вникая в то, что там вещает лектор, что кто-то может прочитать его переписку, что еще пару дней назад чувствовал себя безмерно виноватым и никак не мог прийти в себя и уж тем более представить, что все вот так вот обернется. «А это как пойдет», — появляется ответ, и Миша не успевает ответить, когда проявляется вторая часть надписи. «Но я бы предпочел быть на одной стороне с тобой» И Мише до такой степени радостно, что он почти искрится, совершенно не обращая внимание на любопытных однокурсников, жаждущих получить пищу для новых слухов. После пар он спешит в старую аудиторию на собрание политического кружка. Там, стоя за кафедрой, самозабвенно разливается мыслью по древу Рылеев, очаровывая недавно написанными стихами всех собравшихся. Миша ищет взглядом в толпе любимое лицо, но только встречается глазами с улыбающимся Трубецким. Он кивает головой на дверь в подсобное помещение и подмигивает, отчего Миша тут же заливается румянцем. Бестужев аккуратно протискивается мимо студентов, бесшумно просачиваясь в полутемную комнату. Мебели здесь почти нет, зато много пыли и какого-то очарования старины, вызванного старым столом, с резными ножками и небольшим бюро у стены. В небольшом проходе под окном, в теплом свете заходящего солнца из стороны в сторону прохаживается Муравьев, очевидно, репетируя речь перед своим выходом. Миша почему-то уверен, что как бы Сережа не тренировался, он все равно каждый раз поднимаясь на трибуну начисто забывает все то, что писал и произносит свои речи совершенно искренне, от всего сердца, так загораются его глаза, стоит ему привлечь внимание толпы. Она под его взглядом замирает, вслушивается внимательно, ловит каждое слово, чтобы потом разнести по всем уголкам университета и еще с неделю, до следующего собрания, растревожено спорить о поднятом вопросе. Сережа замирает резко, словно почувствовав чужое присутствие и медленно оборачивается. Вид у него слегка безумный. Видно сразу — весь поглощен своими мыслями. И в эту минуту он кажется Мише настолько красивым, в своей неизменной белой рубашке, расстегнутой на две верхних пуговицы, с серебряной цепочкой на шее и немного растрепанный, что он немного теряется, но не дает себе скатиться в волнение и делает шаг к Муравьеву. Тот, уже совершенно собран и спокоен, от былой рассеянности не осталось и следа. Он только чуть склоняет голову на бок и наблюдает за Мишей. В этот раз он пришел к нему сознательно, с полным пониманием того, что им еще только предстоит пережить. Бестужев делает еще пару уверенных шагов и кладет руки на грудь третьекурснику. И совершенно теряется, когда оказывается одним слитным движением прижат к столу. Внезапно нахлынувший порыв смелости вызывает у него лукавую улыбку, и он запрыгивает на столешницу, закидывая руки на плечи Сереже. Муравьев не выдерживает — целует, не отказывая себе в удовольствии зарыться пальцами в пшеничные кудри. Миша только подается ближе, обнимает так, как будто вообще никогда не отпустит, скользит ладонями по плечам, по лицу. Его таким ощущением счастья накрывает, что он отстраняется резко, утыкаясь лбом в сережино плечо, пряча чересчур счастливую улыбку. Идиллию прерывает вломившийся в комнату Рылеев с блестящими в возбуждении глазами. По нему сразу видно: только закончил свою речь и пьян от внимания толпы. Следом за ним, видимо в попытке удержать воодушевленного поэта, шагает Трубецкой, замирая на пороге и деликатно прикрывая за собой дверь, пока в аудитории, пользуясь отсутствием Сережи, начинает вещать Пестель. Кондратий только роняет что-то наподобие «ну наконец-то», кидаясь к своим бумагам, разложенным на столе и принимаясь в бешеном темпе что-то записывать. Рядом нависает Трубецкой, периодически подсказывая забытую по дороге строчку нового творения. Он только одобрительно хлопает приводящих себя в порядок парней по плечам и тихо, чтобы не сбивать Рылеева с мысли, сообщает, что все ждут Муравьева. Миша торопливо приглаживает Сереже взъерошенные волосы и практически выпихивает из комнаты, получая напоследок торопливый хулиганский поцелуй в щеку. Бестужев не успевает опомниться, выходя спустя минуту в аудиторию и наблюдая, как уже совсем другой Муравьев поднимается за кафедру, смещая Пестеля. Ни следа от былой нежности и мягкости в лице не остается, только горящие страстью глаза, только уверенная, сильная речь, которую не смеют перебивать даже оппоненты. Он полон энергии, хотя и не позволяет себе жестикулировать с таким же размахом как Рылеев. Миша оглядывается на затихших студентов. Парни и девушки слушают подавшись вперед, увлеченные и как будто околдованные сильным голосом, кто-то даже делает пометки в блокнотах, кто-то иcподтишка пытается снять видео. Сергей задает какой-то вопрос и прохаживается перед слушателями, давая время задуматься над своими словами. Он поясняет непонятные моменты, и завершает свою речь под бурные аплодисменты. И для Миши нет в эту минуту ничего дороже разгоряченного выступлением взгляда Сережи, когда из всей толпы он именно его находит глазами и именно за его реакцией теперь следит. И Миша, продолжая аплодировать, поднимается со своего места уверенно глядя в глаза Муравьева и счастливо улыбаясь. И уже даже не важно то, что у Сережи на первом месте всегда будет стоять Россия, Миша понимает, что за ним он бы пошел куда угодно.