Забавно получается, как иногда можно начать новую жизнь, произнеся всего несколько слов.
В случае Аллоизия это были слова: Бастиан, дорогой, а вы играете в шахматы?
Метил не в бровь, а в глаз. Волнер не просто играл в шахматы, а любил это дело. Но подходящего партнера для игры, как водится, ему найти было трудно. Наверное, впервые за последние несколько лет кто-то сам заговорил с ним о шахматах.
Увы, его радость быстро увяла, когда он узнал, что его сосед даже не знает, как ходят некоторые фигуры.
— Но позвольте, почему вы тогда спрашивали меня про шахматы? — возмущался Бастиан, сидя перед расставленными фигурами. Его оппонент пожал плечами.
— Я же не говорил, что собираюсь играть на профессиональном уровне! Я просто спросил, увлекаетесь ли вы этим…
— Ох… Да. Неловко вышло.
Он почесал в затылке, не скрывая разочарования. Снова увлек себя ожиданиями, которым не следовало поддаваться.
— Но постойте! — воскликнул Аллоизий почти в отчаянии, видя, что тот собирается уходить. — Я не умею играть, но я… я очень быстро учусь. Вы увидите! Только научите меня.
Бастиан прищурился, склонив голову.
— А почему вдруг такое рвение, доктор?
— Ох, ну… Многие мои коллеги играют в шахматы. Часто обсуждают, а я, признаться стыдно, последний раз в детстве фигуры в руках держал. Если они начнут говорить об этом со мной… я боюсь вообразить, в каком свете я себя выставлю перед ними!
— Так просто смените тему. Разве это не легче, чем научиться играть?
Наступила тишина. В течение минуты Шпак пытался всем своим одаренным телом собраться и придумать, как обосновать это место своей легенды. Но в конце концов инженер пожал плечами, вздохнул и встал из-за стола.
— В-вы куда?
— На вашу сторону, Аллоизий. Чтобы играть в шахматы, надо хотя бы знать, как ходят фигуры. Вот, смотрите — вы берете пешку. Нет, это ладья, а вот это пешка…
И он неторопливо, словно флегматичный учитель, повел речь о шахматных фигурах. Доктор послушно взял пешку слегка дрожащими пальцами, и его наставник мягко, но настойчиво накрыл своей рукой его пальцы и поставил фигуру на доску. Так он делал с каждой фигурой; по мнению Бастиана, показать процесс, участвуя на том же уровне, что и ученик, было самым эффективным способом чему-то научить его.
— Вы волнуетесь? У вас дрожат руки.
— Н-нет, мне… просто не терпится перейти дальше. Я уверен, вы многому можете меня научить!
Волнер покачал головой, но почему-то поверил этим словам. Другого объяснения он просто не мог найти, но и правду Аллоизий бы ему не сказал.
Думая об этом сейчас, он признавал, что, наверное, лучше всего было не лукавить и сразу все рассказать. Он потерял бы доверие Бастиана сразу же, и им не пришлось бы переживать события, которые последовали за этим. Ему не пришлось бы так болезненно вспоминать все, что их объединило.
Как на следующее утро после первых шахматных посиделок он едва не опоздал на работу, потому что проспал. Коллеги этому очень удивились, потому что доктор Шпак не был таким человеком, который мог бы опоздать без серьезной причины, а на лице у него эта причина написана не была. К его удивлению, в тот день они действительно обсуждали грядущие соревнования по шахматам и в самом деле вовлекли его в обсуждение. После того, как он гордо сказал, что ладья ходит буквой Г, ученое сообщество как-то поубавило пыл и сменило тему. Ну подумаешь, плохо выспался человек и перепутал.
На самом деле Аллоизий был очень прилежным слушателем и честно пытался научиться игре в шахматы. Но когда он думал об этом, в мысли о фигурах активно вмешивались другие, направленные на одного определенного человека.
Когда Волнеры только-только заселились в квартиру номер пять, доктор даже толком их не поприветствовал. В то время он уже имел привычку не высовывать нос из комнаты, если только кого-то не режут прямо за его дверью. Он заметил Эту Женщину, так подло обманувшую его ожидания и его самого; про себя он пожалел человека, которого она на этот раз обвела вокруг пальца. Но вместе с ее появлением его вновь окутало чувство, что судьба к нему немилосердна.
Позже, когда он пытался достать своего соседа из петли, ему пришло в голову, что судьба бывает немилосердна также к другим людям. А еще то, что люди, которым так одинаково не повезло, должны держаться вместе.
Аллоизий начал придерживаться этого тайного правила на следующий же день. Изначально Карл попросил его справляться о состоянии Бастиана Волнера, учитывая его нестабильность и семейные проблемы; но доктор и без этого негласного задания постучал бы в дверь квартиры номер пять. Первую неделю Бастиан смотрел на него волком, про себя ругая его за то, что они с Карлом спасли его от неминуемой гибели. Смотрел — но все же впускал Шпака в квартиру, не подавая виду, что хочет удавиться снова.
В один прекрасный день, когда доктору стало неловко без повода стучаться к соседу, он придумал коварный план: найти общие увлечения и взяться за них вместе. Он не ожидал, что попадет с шахматами так метко, но это все же было недостаточно для прямого попадания.
О, как он обрадовался, когда выяснилось, что у них действительно есть общий интерес! И не просто какое-то там вязание или дегустация вина — астрономия. Что-то, что он держал всю жизнь близко к сердцу. И ради того, чтобы показать Бастиану, как он дорожит этим увлечением, он специально ждал долго, почти месяц — ждал самую холодную и ясную ночь декабря и заранее договорился с Карлом, что займет на эту ночь чердак и даже заплатит, если это вдруг станет незаконным. И хоть это преподносилось как шутка, управдом даже не улыбнулся.
Весь вечер Аллоизий ждал, пока его друг вернется домой. Когда стрелка часов перевалила за десять вечера, он начал немного волноваться. Он знал, что после того инцидента с начальником Бастиана все-таки уволили, и теперь он учил детей черчению в одной из центральных школ. В такой поздний час все уроки давно окончились, поэтому он давно должен был вернуться… ах, вот же он! Только почему такой нетвердой походкой…
— Свет моих очей, солнце моего Хельмера, где вы пропадали? — воскликнул Аллоизий, сбегая со ступенек в подъезд навстречу Волнеру. Тот поднял на него глаза, и врач дрогнул. Такой же взгляд встретил его, когда он постучался к инженеру на следующий день после его неудачного самоубийства.
— Мне заранее никто не сообщал, что меня где-то ждут. Следовательно, могу находиться в любое время в любом месте. Что вы от меня хотели?
— Вы какой-то сегодня расстроенный… Это надо исправлять. Пойдемте, я покажу вам кое-что необыкновенное!
И Шпак взял его за запястье и потянул за собой вверх по лестнице, не ощущая даже, как нехотя плетется за ним сосед. Только на самом чердаке тот наконец отдернул руку и остановился.
— Послушайте, что бы вы там ни хотели мне показать… давайте не сегодня.
— Что? Но мы уже пришли! Как же это, как же так? Вы нездоровы, мой друг?
— Шпак! Хватит… да, можете считать, что я нездоров. Мне пора.
Это он сказал зря. Говорить врачу в лицо, что ты болен — самая худшая тактика, если хочешь от него отвязаться.
Аллоизий схватил его за плечи, наклонился ближе и придирчиво осмотрел, затем дотронулся до его лба.
— Слушайте, да вы как-то подозрительно красны… а я вас на холодный чердак потащил, вы же точно так заболеете! Ох, пойдемте отсюда скорее…
— Я не об этом… не в этой области мне нездоровится. Ах,
черт! Аллоизий, зачем вы это сделали тогда? Зачем вы со Штейном меня вообще нашли?! Я бы остался там в комнате висеть своим бренным телом, и никому бы сейчас не пришлось выносить мою кислую рожу…
— Бастиан, да вы что! Вы… да вы посмотрите на это все!
Доктор сгреб его в охапку и подтащил к круглому открытому окошку. Оттуда в пыльное чердачное помещение проникал холодный ночной воздух, и луна оставляла пятно серебристого света на деревянном полу. Выглядело это место словно освещаемое каким-то волшебным скрытым прожектором; Шпак втолкнул друга в это пятно света.
— Посмотрите на небо! Когда вы последний раз видели такую ясную ночь? Когда над Хельмером вообще перестает идти дождь или снег? Да таких моментов можно ждать всю жизнь, и ради них стоит жить! Так же как… как можно жить ради первого смеха своего ребенка или же…
смеха своего друга.
Последние слова были лишними, поздно подумал Аллоизий. Боже, неужели ему сейчас придется… рассказывать все начистоту…
Но Бастиан, кажется, перестал его слушать. Когда его втолкнули под открытое окно, морозный декабрьский воздух ударил ему в лицо, словно голову погрузили в ледяную воду; у него перехватило дыхание, и алкогольное опьянение отступило на второй план.
— Действительно, я давно не видел такого ясного неба… — наконец произнес он, не отрывая глаз от черноты над головой. — Знаете, наверное, я просто забыл, как жить. Не знаю, жил ли я вообще когда-нибудь.
— Что же вы такое говорите?
— Я, ох… мне с самого детства кажется, что я должен был когда-то умереть, но этого не случилось, и вот теперь я тут застрял. Неприкаянный. Не знаю, как еще объяснить, что моя жизнь абсолютно пустая… единственные краски в нее привнесла моя бывшая жена.
— А я… я привнес? — с надеждой спросил Шпак. Бастиан вздохнул и повернулся к нему лицом.
— Аллоизий, вы… вы простите, что я сорвался на вас. Мне стоило пойти домой и проспаться.
— Да что вы, голубчик! Я рад быть рядом с вами в трудную минуту. Вы мне скажите, почему именно сегодня, в такой чудесный вечер, вы так надрались?
— Мне было плевать на вечер. Я просто вышел из школы и понял, что мне абсолютно не хочется идти домой или куда-либо еще. Что я мог бы оказаться где угодно, а мне все так же было бы плевать. И все это на самом деле… так мелко, так несущественно. Мы все шестеренки в огромном механизме, который надо чинить, а деталей слишком много, и не все из них нужные…
— Так, друг мой, свежий воздух вас все-таки недостаточно отрезвил, — крякнул Аллоизий и приобнял его за плечо. — Пойдемте-ка отсюда.
— Нет, вы просто не хотите меня послушать…
Бастиан взглянул на него, впервые за вечер широко раскрытыми глазами — и вдруг улыбнулся ему. И рассмеялся, звонко, как ребенок.
— Спасибо, что терпите меня… Без вас эта ночь была бы такой же пасмурной, как обычно.
Прошло несколько часов, время давно перевалило за полночь, а доктор Шпак до сих пор сидел у кровати на полу, укутанный в одеяло, и не мог уснуть. Наверное, весь дом спал, кроме него (и Карла, но об этом никому знать было не положено). Он сидел, прислонившись виском к холодной железной ножке кровати, и думал.
Почему Бастиан считал, что Аллоизий терпит его? За эти два месяца он ни разу не сказал об этом вслух, только сегодня алкоголь развязал ему язык. Шпак сидел, обняв колени, и размышлял, что такого он может сделать, чтобы убедить друга, что ему совсем не в тягость его общество — наоборот, он всегда рад его присутствию.
Почему всю жизнь, когда он пытался общаться с кем-то, люди считали, что он либо навязывается к ним в компанию, либо что терпит их из вежливости? Как водится, после полуночи память подбрасывает все самые неприятные воспоминания как дрова в костер; Аллоизий сильнее укутался в одеяло, чувствуя, как разгорелись щеки. Ах, как будто не хватало всего, что приводило его в смятение в настоящем!
Когда невозможно стало терпеть накатившее разочарование в себе за события прошлого, доктор вскочил на ноги, все еще замотанный в одеяло, и побежал к двери; попутно схватив со стола ключи, он наскоро справился с замком и выбежал на лестницу, даже не прикрыв за собой дверь. В два прыжка он оказался рядом с квартирой номер пять и затарабанил в дверь что есть силы. На тот момент было уже полвторого ночи, и Аллоизий не помнил, как давно они с Волнером ушли с чердака и распрощались на этом самом месте, но тем не менее очень надеялся, что ему откроют. И действительно — дверь медленно открылась, и оттуда выглянул хозяин квартиры, осунувшийся, с покрасневшими глазами и все еще в рубашке и брюках. Свободной рукой он одновременно с открыванием двери надевал очки, и как только он их надел и увидел Аллоизия, то нахмурился, но молча пустил его внутрь.
Судя по обстановке в квартире, Бастиан тоже так и не лег спать — даже не расстелил постель. На письменном столе тускло горел светильник, единственный источник света в помещении, и под ним были разложены книги и какие-то бумаги. Но не они привлекли внимание доктора, а смятое в комок окровавленное полотенце, лежавшее на стуле рядом.
— Боже, что у вас случилось? — обеспокоенно воскликнул он, обходя постояльца пятой квартиры на пути к этому стулу.
— Ничего страшного… иногда кровь носом идет, а рядом только полотенце было. — На косой взгляд Аллоизия инженер устало покачал головой. — Я вам не вру… не надо на меня так смотреть. Я чувствую себя паршиво, но не из-за здоровья точно. Почему вы пришли так поздно? Вам не спится?
— Да, можно и так сказать. Сна ни в одном глазу. Ой, вы простите, что я в таком виде… — Шпак подобрал край одеяла, волочившийся по полу. — А вы почему не спите? Сразу видно, что не ложились еще, и я вас не разбудил!
Волнер грустно вздохнул и отвел взгляд.
— Вы не отстанете от меня, пока я вам все не расскажу, да?
— Да! То есть… я хочу сказать, я же не смогу вам помочь, пока не знаю, в чем ваша проблема. — Аллоизий неловко кашлянул. — Позвольте, вас раздражает мое общество?..
— Нет, меня не это раздражает. А то, что я не понимаю вашего поведения. Никому обычно нет дела до проблем тех, кто не является их семьей.
Ох, знал бы Волнер, что доктор давно считал его куда больше, чем семьей! Но если бы он знал об этом, может, они уже не разговаривали бы сейчас. Может, кто-то из них уже отправился бы за решетку.
— Мне есть дело до проблем моего друга. Потому что у меня болит за вас сердце, Бастиан, и я не могу смотреть, как вы мучаетесь. А сам себя я прооперировать не смогу, поэтому единственное решение для меня — это поговорить по душам. Вы облегчите мои страдания?
Некоторое время инженер молча смотрел на него. Аллоизий не смел предположить, о чем именно он думал — о том, чтобы все рассказать, или о том, как бы потактичнее выставить гостя из квартиры, не прибегая к вызову полиции. Но потом Волнер вновь снял очки, протер опухшие глаза и заговорил, не открывая их:
— Я… уже упомянул, что не ощущаю, что живу на самом деле. Это идет издалека, еще из детства. У меня был старший брат… когда мне было шестнадцать, его призвали в армию, и отец настоял, чтобы он пошел служить. Через месяц он погиб при несчастном случае… мне не рассказали толком, что там было, но какой-то взрыв. Родители тогда решили, что я не должен повторить эту ошибку и рассчитали для меня успешную спокойную жизнь. А именно — пойти в университет на инженерное дело.
— Так разве это хуже, чем армия? — вставил Шпак, но тот не отреагировал.
— Моя жизнь действительно стала спокойной и успешной, но… Мне не нравилось, на кого я учился. Мне не нравилась моя специальность, моя работа и проекты, которые мне поручали… мне всю жизнь говорили, что я прекрасно справляюсь, но я не понимал… а зачем? Зачем я живу жизнь, которую выбрали за меня, потому что так… лучше? Я уже очень давно хочу заняться чем-нибудь еще, выучиться на другую профессию, но разве в моем возрасте можно еще чему-то стоящему выучиться? Государство сформировало специалиста и ждет, что он отплатит стране соответствующе. Здесь не место чьим-то желаниям, кроме руководства… Вы же сами нашли свое призвание, Аллоизий?
— Да, я сам решил стать кардиохирургом, — растерянно ответил доктор, уже совсем не уверенный, как себя чувствовать. — Но, позвольте… я правильно понял, что ваша проблема в том, что… из-за того, что за вас когда-то решили вашу судьбу родители, вы не чувствуете, что живете свою жизнь сами?
— Да… наверное. Вы так легко уложили это в слова, а я тут столько воды в рассказе налил, — грустно улыбнулся Бастиан. — Вообще… забавно это все выходит. В сентябре меня окончательно накрыла депрессия, и я думал уже тогда свести счеты с жизнью…
Он говорил и дальше, но в тот момент у Аллоизия будто отключило начисто слух, и он шагнул навстречу собеседнику; одеяло окончательно сползло с его плеч, и он остался только в расстегнутой рубашке и нижнем белье. Не говоря ни слова, он развел руки и обнял Бастиана так нежно и крепко, как только мог. Чувство слуха вернулось к нему только через несколько минут, когда эйфория от контакта отступила и вернула Шпака обратно в реальный мир.
— …а во второй раз меня от самоубийства спасли вы. Странное совпадение… может, и в третий раз спасете.
Тогда уже до Аллоизия дошло, что Волнер продолжал говорить все это время, и он прослушал добрую часть его слов. Поэтому он чуть отстранился, неловко улыбаясь, и переспросил:
— Простите, я… отвлекся… Что вы сказали сейчас?
— Я говорил, что хотел уйти из жизни еще в начале осени. Но когда я встретил свою бывшую жену, Клару… я внезапно почувствовал, что моя жизнь еще может принадлежать мне. Что это за меня никто не продумал, что я наконец увижу какой-то другой цвет в мире, кроме черного и белого… И я видел этот цвет. Когда я приходил с работы, я тонул в этом новом цвете, и ничего больше не имело смысл… А потом она предала меня и исчезла, забрала его с собой. Я больше не видел смысла жить после такого… Я не мог смотреть на черно-белый мир после того, как видел его цветным, понимаете?
— Возможно, — буркнул доктор.
— Сейчас же… после того, как вы меня спасли, я жил с надеждой, что смогу как-то восстановить для себя смысл жизни, пусть в ней наступила полная разруха. Но не судьба.
— Но… подождите, — Аллоизий подобрал одеяло с пола и держал его в руках, не набрасывая на плечи, — разве… разве наши совместные вечера… вам не нравились? Мы так много общались с вами… вы так прекрасно научили меня шахматам, я так старался увлечь вас чем-нибудь!
— Да, это разбавляло мое серое существование. Но я… — инженер вдруг замолк и открыл глаза. — Погодите. Что вы сказали?
— У меня сердце сжималось от мысли, что вы остались в одиночестве, Бастиан. Я изо всех сил пытался найти какую-то точку опоры, на которой мы оба будем стоять крепко и не упадем в бездну отчаяния.
— Так вот почему… — он откинул голову назад и беззвучно усмехнулся, смотря в потолок. — Вот почему вы так хотели меня видеть чуть ли не каждый вечер.
— Да, я… Я просто хотел, чтобы…
Аллоизий прижал одеяло крепче к себе, сжимая его до боли в пальцах.
— …чтобы не только для меня мир становился ярче, когда мы видимся.
— Что… вы хотите сказать?
Ему очень захотелось зажмуриться, чтобы не видеть реакции Волнера на его слова, но в то же время он понимал, что надо смотреть судьбе в лицо. Поэтому он заставил себя, глядя прямо в глаза инженеру, произнести:
— Я люблю вас, Бастиан, черт меня подери.
Желание отвернуться, убежать и спрятаться вернулось с новой силой. За ту мучительную минуту, что они оба хранили молчание, на лице Бастиана непонимание сменилось на изумление, потом на растерянность, и в конце концов — сожаление.
— Простите, Аллоизий.
— За… за что в-вы извиняетесь? Это я должен…
— Я не могу сказать вам того же. Я… я до сих пор люблю ее.
Доктор почувствовал, как его глаза закрылись сами собой, и слезы покатились по покрасневшим щекам. Он не знал, случилось ли это из-за того, что он не моргая смотрел на Волнера, или потому что его эмоциональность снова прорвалась наружу.
— Простите… пожалуйста, я… я не могу это контролировать, — поспешно забормотал он, вытирая лицо то одеялом, то рукавом рубашки, но слезы назло ему все текли и текли.
— Аллоизий… — Волнер подошел ближе к нему и неловко дотронулся до его руки. — Ложитесь спать. У вас есть снотворное?
— Нет, у меня… никогда не было проблем со сном… раньше…
— Просто укутайтесь получше и постарайтесь заснуть. Утро вечера мудренее. Завтра… мы с вами об этом поговорим. Когда я буду трезв, а вы выспитесь.
— Д-да… наверное, вы правы…
Кое-как замотавшись обратно в одеяло, мокрое от слез, доктор побрел к двери; уже за порогом он обернулся в последний раз. Бастиан посмотрел на него с таким спокойствием, какого он никогда не видел за все время их общения. Это вселило в него некоторую уверенность в завтрашнем дне.
— Спокойной ночи, — улыбнулся он, почти не видя сквозь слезы.
— Спокойной, — кивнул ему Волнер, зевая. — Увидимся завтра.
Последний раз, когда Аллоизий засыпал из-за того, что выплакал все слезы, был еще в университетское время, но даже так он хорошо помнил, как сильно его потом мучила головная боль. Однако в этот раз он проснулся бодрым и отдохнувшим, и только резь в глазах напоминала о том, что вчера он уснул не совсем спокойным образом. Он сел на кровати, пытаясь привести мысли в порядок, и в голове у него возникла картина вчерашней ночи.
Сначала смущение накатило на него удушливой волной; потом он вспомнил, на какой ноте они с Волнером расстались. На довольно положительной. Шпак взглянул на настенные часы: уже половина одиннадцатого. Наверное, Бастиан уже проснулся. Почему-то ему казалось, что он сам проспал несравнимо дольше.
Доктор вылез из постели, отыскал в шкафу свое менее парадное одеяние, облачился в него, причесался — словом, провел обычный ритуал выходного дня, чтоб было не стыдно выйти из квартиры. Затворив за собой на этот раз дверь, он поднялся к пятой квартире и постучал. Ответа не было.
Аллоизий вдруг вспомнил события сентября, когда они с Карлом вовремя попали в эту квартиру. Испугавшись повторения истории, он заглянул в замочную скважину, но никого висящего там не увидел. Судя по тому, что вообще можно было увидеть, обитатель квартиры мирно спал в своей постели и даже не пошевелился от стука в дверь. На всякий случай Шпак постучал еще раз, уже требовательнее, что тоже не вызвало никакой реакции. Он хотел было оставить соседа в покое и уйти, но что-то заставило его дернуть ручку двери. К его удивлению, дверь приглашающе раскрылась.
В комнате было очень холодно; под открытым настежь окном лежал тонкий слой снега, налетевшего за утро. Аккуратно закрыв за собой дверь, Аллоизий прошел в квартиру и в первую очередь поспешил закрыть окно, пока комнату совсем не завалило снегом. За то время, что он очищал подоконник и закрывал скрипучие оконные створки, спящий никоим образом не отреагировал на звуки чужих людей в своей квартире.
— Ну и сон у вас, Бастиан, — пробормотал доктор, разделавшись наконец с окном. — Из пушки не разбудишь.
Он заметил, что лампа на столе все еще горела, несмотря на светлое время суток. Видимо, забыли выключить ночью. Подойдя к столу, Аллоизий увидел, что книги и бумаги, которые вчера были разбросаны в беспорядке, сейчас были аккуратно сложены в стопку, и только один исписанный листок лежал в стороне. Он выключил лампу и поднял листок; конечно, было не очень культурно читать чужие записи, но, скорее всего, он смог бы оправдаться.
Дорогой Аллоизий! Эта записка адресована вам, потому что вы с вероятностью в 99% первым окажетесь здесь и найдете меня. Когда вы будете это читать, уже будет слишком поздно.
Его глаза округлились, листок выпал из рук, и он в два прыжка оказался у кровати, где лежал Волнер, укрытый одеялом, в пижаме, которую Аллоизий подарил ему совсем недавно на его день рождения. Судя по ее виду, надел он ее впервые. Только сейчас Шпак заметил, что он держал в правой руке какую-то пустую склянку; из-под пальцев виднелись буквы «ворное». Дрожащими пальцами доктор попытался нащупать пульс на сонной артерии, но не чувствовал ничего, кроме холода тела; он пытался убедить себя, что его друг такой холодный из-за открытого на ночь окна, но он лежал абсолютно недвижимый, даже грудь его не вздымалась от дыхания. Аллоизий остался один на один в комнате с телом человека, с которым он говорил всего девять часов назад.
Человека, которого он так надеялся увидеть этим утром.
Мысль о том, что Бастиана больше не спасти, сковала Шпака по рукам и ногам, и он не мог заставить себя отвести взгляд и отойти от кровати еще долгое время. Наверное, вечность прошла, прежде чем он нетвердым шагом отошел обратно к столу, где он уронил предсмертную записку, поднял ее и усилием воли заставил себя продолжить читать.
Простите меня, если сможете. Я понимаю, что для вас это станет шоком, и вы будете раздавлены. Но поймите и меня. Мое состояние ухудшается с каждым днем, и как бы я ни хотел заверить вас, что мне становится лучше… я не могу лгать ни вам, ни себе. Вы пытались отсрочить это, но сегодня ночью я точно понял, что пора.
Почему, спросите вы? Почему я причиняю вам эту боль, несмотря на ваше признание? Поймите, что это не принесло бы ничего хорошего нам обоим. Я не могу ответить вам взаимностью, а для вас видеть меня почти каждый день и знать об этом — это тяжелое испытание. Я живу этим последние месяцы и знаю, каково это. Не хочу, чтобы вы тоже проходили через это. Смириться со смертью гораздо проще, чем с упущенными возможностями.
У вас есть будущее, Ал. Вы живете своей работой, вас любят и ценят в научном сообществе. Вам нельзя уходить из этого мира, и вы не уйдете просто так. Я давно это понял. Поэтому несколько месяцев или лет спустя вы отпустите память обо мне. Так и должно быть.
У меня не осталось родственников, поэтому можете распорядиться моими вещами как угодно, хоть отдать товарищу Штейну. Только не отдавайте никому рукописи в ящике этого стола. Уничтожьте их или сохраните, на ваше усмотрение, но не пускайте по миру.
Вы так старались разогнать тучи над моей жизнью. Но даже без облаков небо над моей головой осталось серым… к сожалению. Простите, что так вышло, и доброго вам здоровья.
Последние строки Аллоизий перечитывал несколько раз, потому что от слез почти перестал различать буквы. Потом прочитал всю записку с самого начала. На строках про то, что он не уйдет из жизни просто так, он вдруг почувствовал обжигающее желание разорвать листок на мелкие кусочки, кричать в воздух от отчаяния, потому что Бастиан был
абсолютно прав. У доктора Шпака пациенты, у него признание по всей стране. Никто не отпустит его в загробный мир по его собственному желанию. И он сам никогда не сможет договориться с совестью, зная, сколько народу останется без спасительных операций, если он эгоистично лишит себя жизни.
Он жил ради других, он спасал людей, но не смог спасти того, кого больше всего хотел вытащить с того света.
Аллоизий медленно подошел к кровати, осел рядом с ней на пол, прислонился затылком к холодной руке и закрыл глаза, всхлипывая. Потом запрокинул голову и отчаянно закричал со всей силы. Вскоре на шум прибежал Карл и увидел всю эту картину, но Шпака не заботило, как он будет выглядеть в глазах управдома и соседей.
Ему просто придется жить дальше.
