Рынок

Икона меланхолично покачивалась над томным кивотом Иоанн Васильевич положил конец опричнине больше десяти лет назад. Но в стране не становится лучше и светлее. Бедные жены и дети их оплакивают мужей и отцов своих, что по несчастью попали когда-то в опалу и были низвергнуты, а то и вовсе лишились жизни. Да и самим жёнам порядком доставалось во времена ужасной резни: кто-то пропал под мечом какого-нибудь опричника-головореза, кого-то обесчестили, кто-то от страха бросился в канаву и там сломал себе голову. Убийцы, насильники и грешники! Много было смертей разных, часто нелепых, а часто героических... Но жизни прежней как не бывало, и не будет ещё на протяжении около ста лет, пока не взойдёт на трон славный род Романовых. Но это потом, в 1613 году, а сейчас жизни нет, все находятся под вечным страхом смерти. По серой заметённой дороге шёл одинокий, почти нагой путник. Длинная и грязная борода его закрывала грудь от мороза, его бывшее одеяние, если это можно назвать одеянием, болталось у него в ногах, а на шее, ногах и руках гремели вериги. Сей странный человек - будущий святой Василий Блаженный, которого по невежеству своему некоторые кликали Васькой. Пришёл он из вольного Владимира-города, узреть, во что превратился великий город Москва. Вероломный царь многие дела вытворял; вытворял, и запрещал судить его плохо, а Вася Блаженный приходил на дню к трону царскому да унять пытался. Что после казни благородных бояр, что после козней советчиков своих - не унимался Иоанн, дай Бог ему долгие лета. Подавай ему суды страшные да казни свирепые, авось измена да повыметается. Иной раз и душа плачет, и сотня кошек на сердце скребут - но право даёт книга заветная, синодик опальных, после чего простится Иоанн мысленно со своими жертвами, отслушает поминальный молебен и по новой измену выметать станет... - Добро, братцы, - зычным голосом обратился к окружающему народу Василий и вступил на каменные ступени, ведущие к рыночному помещению. Многие крестились, кто-то застонал от горьких воспоминаний, все проводили Васю унылым взглядом. Было холодно, торговцев было мало, даже обычный доход не вышли получать на морозную улицу. Где-то завывал гнусный ветер, повсюду пахло гнилыми отбросами и ещё чём-то... - Надень-тко, Вася, Христа ради, - подбежала к блаженному закутанная простоволосая женщина с ветхим тулупом наперевес. - Не даст мне Бог замерзнуть, - улыбнулся он, отстраняя её от себя, почему то с непонятным для всех смехов глядя на странную картину рынка... - Никогда здесь нет хорошей свинины... - вздохнула женщина, - теперь и на рынке ничего-то не осталось. - А это и не свинина, - с той же улыбкой сказал блаженный, по прежнему не сводя тусклых глаз своих с "плахи", около которой валялись головы и обрубки животных. Или всё-таки не животных? Повсюду разбросана неестественно сухая для свиней кожа, над которой кружились зловредные мушки, норовя похитить драгоценные запасы. Женщина вытаращила глаза и покосилась на блаженного, как на безумца. - Это все опричнина, - каким-то потусторонним голосом отозвался тот. - А ведь говорил я ему, говорил, не слушался, ирод... Вот и я другим стал. Столько людей невинных погубил, один боярин Морозов чего стоил... - Все любили его в его слободе... - простоволосая стала вытирать рукавом горькие нещадные слёзы, - слова плохого никому не сказал... - Царю сказал, ему этого хватит. Ох, Иванушка, одурел ты совсем, слова поперёк не скажешь тебе, всех извёл, кравчий это будь али рында, боярин знатный аль опричник-ирод... (Женщина мелко перекрестила Василия, что, может, было излишним) Дай Бог ему здоровья, - поправился тот. Оба вздохнули, и перед ними пронеслись искрами щепки от плахи. Они пошли вперёд, и не замечая, что идут вместе, наперебой с восклицаниями блаженного "ох, Ванюша, замучают тебя на свете том, как замучили на этом, не пропадёт даром твоё сыроядство". Вскоре к ним присоединились ещё люди, взирая на то, что происходит. За первой оградой доносились глухие звоны топора, ударявшегося о бревно, отчетливо был слышен даже рёв. Василий подошёл поближе к ней и совсем не удивился, увидев там орган не свиной, но человеческий. Палачи с невозмутимым видом брали голыми руками внутренности и относили на рынок, что-то так и оставалось лежать и гнить до тех пор, пока это не склюют какие-нибудь падальщики. Густая кровь разливалась по их желтоватым морщинистым рукам и лицам, стекали потоками на пол. Наступая босыми ногами на мясистые архипелаги из мозгов, они с невозмутимым видом отряхивали их с ног с раздражением, и те как будто бы от безысходности плюхались и разбрызгивались кровавыми пятнами по площадке... Блаженному приходилось видеть и более страшные суды не только над животными, но и над человеческими полумёртвыми, но ещё живыми телами. Он прошёл ещё дальше, за чем последовали не только внутренности. - Батюшка, да что же это? - чуть не плача, обратилась к блаженному сердобольная бабка. - Господи, государь что ли, надежа, совсем стыд потерял, или мы, чай, одурели? - Не одурели, матушка, - с той же странной улыбкой ответствовал Василий, - вон, от Басманова велели только уши оставить да пальцев кусочки. Вишь, там, на телеге? При имени порочного кравчего народ спешно перекрестился. - Вон, видите, за стенкой чьи-то лохмотья висят? Не признали доброго Афоньку Вяземского? - Как не признать, свинья свиньей, не отличить даже, - горько воскликнул кто-то из толпы. Серая хмарь над стольным градом сменилась вдруг ярким кровавым заревом. Осветились останки опальных опричников, скрылось солнце, озарило небо что-то красное, как кровь, что у благородных невинных бояр да что у рынд бесстыжих пролилась - свет не проникнет на Москву боле, покуда живы видения гибели человеческой... Опять пролетели видения, опять жаркий огонь у ней в груди, поминают времена добрые слободские - многое, многое лета Иоанну Васильевичу, чтоб народ стращать и себя уничтожать потихоньку! Многое лета тебе, изверг! Многое лета, надежа-царь!..