A little bit of...

      «Большие дети — большие заботы», — думал князь д’Орсей, глядя, как по начищенному до зеркального блеска паркету бального зала, среди прочих пар, исполняющих неспешные фигуры контрданса, его сын ведёт в танце девочку, которую всегда считал своей кузиной. Она, как и её настоящая мать, несла на лице печать острова, и Клод терпеливо ждал часа, когда сможет разыграть этот козырь. Да, на приёмную племянницу у него были большие планы, и в них уж явно не входило то, что читалось сейчас на лице Константина.       Едва дети вошли в возраст, князь стал замечать, какие взгляды его сын бросает на девочку, когда думает, что никто не смотрит, и как всякий раз краснеет, оказавшись во время игры или танца слишком близко. Впрочем, стоило отдать ему должное — Константин ни разу не позволил себе лишнего и старался, как только мог, скрывать свои порывы. Князь и сам, пожалуй, ничего бы не заметил, если бы самому не пришлось однажды побывать на месте своего сына.       Пятнадцать лет прошло с тех пор, как он вошёл в темницу, освещённую лишь тусклым светом масляной лампы, и увидел её — пленную островитянку, лицо которой покрывали диковинные узоры. Длинные спутанные волосы каскадом струились по её плечам и ниспадали к колыбели рук, где она баюкала у обнажённой груди сосущее дитя. Клод на мгновение потерял дар речи: кровь его была ещё молодой, горячей и моментально вскипела — до того взволновала его эта картина. Знатные дамы не выкармливали своих младенцев сами, а если такое и случалось, то сокровенное действо не было предназначено для мужских глаз.       Годом ранее его юная супруга и сама вы́носила дитя, но постель их к тому времени давно уже была холодной. Клод никогда не был влюблён во вторую жену — его раззадорил пыл, с которым она, девственница, отдавалась ему той ночью, когда он впервые вышел в свет после смерти первой. Клод уже успел позабыть их случайную связь, когда через несколько месяцев девушка явилась ко двору в сопровождении своего отца, и, застенчиво примяв ткани свободного платья, очертила руками едва заметную округлость живота. Затем она жарко клялась князю в вечной любви и искренности намерений, присовокупив к этим клятвам соображения о выгоде их союза. Хрупкая, белокурая и большеглазая, она была красива. Любой был бы счастлив назвать такую своей женой. И Клод уступил.       После успешно разрешившихся родов она больше ни разу не легла с ним, всегда находя для этого какую-нибудь причину, и князь д’Орсей с запозданием понял: вся её нежность ушла на то, чтобы убедить его жениться.       Островитянка была другой — честной. Едва он ступил на устланный редкой соломой каменный пол её клетки, она подняла взгляд, пронзительный и яростный, как у дикой кошки, и крепче прижала дитя к груди, готовая до последнего защищать его. Да только что она могла поделать? Когда князь подал знак рукой и в камеру повалили солдаты, она кричала, рычала и выла, кусалась, отчаянно лягалась ногами, и пальцы её, сжимавшие ребёнка, побелели от напряжения, но, в конце концов, под громкий детский плач младенца вырвали из её рук. Клод собирался приказать, чтобы ей тут же перерезали горло, и не смог. Последний раз он взглянул на неё, рыдающую и клянущую его на чужом языке, пытаясь навсегда запомнить её черты и то, как молоко капало с её сосков, а потом отвернулся.       У надсмотрщика он узнал её имя — Арелвин. Красивое и дерзкое, как она сама, оно приятно перекатывалось во рту. Клод хотел бы прийти ещё, чтобы поглядеть на неё, да только мало ли чего он хотел?       Позже, глубокой ночью, засыпая по обыкновению над письмами с пером в руке, он грезил о том, как там, за океаном, они бы бегали босиком, нагие и свободные. Он обладал бы ею среди высоких трав, и ветер играл бы с её волосами. Как здорово было бы просыпаться рядом с нею на шкурах и прижиматься к горячему женскому телу. Жить на воле, не имея ничего, и, в то же время, имея всё.       Клод тяжело вздохнул, прогоняя воспоминания, и ещё раз взглянул на танцующую пару, в задумчивости покручивая на пальцах тяжёлые перстни. Быть у власти, стоять выше остальных, значило уметь отказывать себе в удовольствиях, делать лишь то, что дóлжно, а не то, чего желает душа. От себя он всегда требовал этого в первую очередь. И Константину тоже придётся научиться, хочет он того или нет.       Кое-что, правда, не давало Клоду покоя. Пятнадцать лет назад он и впрямь был на месте Константина, но за исключением одной детали: дочь островитянки отвечала на влюблённый взгляд его сына своим — совершенно таким же влюблённым.       На него самого Арелвин никогда не взглянула бы так.