Штрихами

      Бесцветный рассвет застает окончание ее молитвы — она всегда поднималась затемно и до общего завтрака успевала переделать массу дел, таких незаметных, но таких необходимых.       Вот и сейчас, опираясь пухлой, когда-то холеной, а теперь обезображенной артритом и тяжкой работой, рукой на высокую спинку молельного стульчика, она с неудовольствием отметила, что паркет неначищен, а портьеры на окнах сменить надо сегодня же. Мысли эти отвлекали от разговора с Богом и, повинившись и пробормотав спешно: «Amen», она вышла из крохотной молельной. — Бернард! Бернард! — голос, всё ещё звучный и полный властной силы, разлетелся по коридору. — Займитесь паркетом!       Бернард не отозвался, никак не дал понять, что распоряжение услышано и будет исполнено, но она на это внимание не обратила, отвлекшись на грязные окна и мысленно пересчитывая запасы масла и муки, прикидывая, хватит ли их до весны или придется, как в ту черную зиму первого года войны, когда приют был переполнен осиротевшими детьми, выпрашивать у попечителей дополнительные средства… Но и эта мысль утекла быстро — запасов хватит, хвала Господу, войну они пережили… Едва перебирая четки — вот наказание-то, с наступлением холодов пальцы вовсе не слушаются, митенки из мериносовой шерсти не спасают, а ведь как она раньше играла на пианино, а дети пели… Пианино она привезла с собой из монастыря, пришлось приглашать настройщика, сколько ему было уплачено? Десять или восемь? Десять… Память ее никогда не подводила. Она направилась к дортуарам старших воспитанников. Весной этих дети выпустят из приюта, а она останется здесь, воспитывать и беречь других, и молиться о каждом, кто покинул эти стены, кто покинет и кто останется здесь навечно.       Дортуар девочек пуст, но ведь приют реконструируют, достраивая флигель (после обеда должны привезти побелку), а воспитанниц пока переселили в лазарет, слава святой Ядвиге Силезской, сейчас все здоровы и места в лазарете хватает.       До нее долетают ломающиеся мальчишеские голоса, но самих слов она не слышит. Хищноглазый, со вспоротым вдоль от ключиц до подбородка горлом заносит руку с зажатой перебитыми пальцами дамой треф, изображенной неглиже в весьма откровенной позе. — Гля, эт та самая что ль? — кивает он на высокую полноватую женщину в добротном темно-коричневом платье, какие носили монахини лет сто до рождения этого парня. Его партнер по карточной игре — лохматый мальчишка с ранней сединой и злой улыбкой — неохотно зыркает светло-карими глазами на застывшую у обломков стены монахиню. — Та самая… Матушка Анна, — мальчишка фыркнул то ли с насмешкой, то ли с сочувствием, — до последнего здесь будет, — и уже опять переключился на игру. — Ты отбиваться будешь или дрочить?! Хищноглазый швырнул даму, но лохматый принялся подкидывать, не скупясь… С неба крошатся редкие снежинки, нарушая застывшее, было, равновесие между осенью и зимой. Снежинки проходят насквозь парней и монахиню, не встречая преграды плоти. Она вспоминает, что Дома больше нет, что нет детей и нет ее самой. Её плечи чуть вздрагивают — так, как если бы она плакала. Парни равнодушно отворачиваются и с куда большим жаром продолжают партию — здесь теперь слишком часто плачут, даже те, кто уже не может. Не стоит из-за этого отказываться от игры… *** «Жизнь не течет по прямой. Она, как расходящиеся по воде круги. На каждом круге повторяются старые истории, чуть изменившись, но никто этого не замечает. Никто не узнает их». Неуклюжий дилижанс остановился возле недавно отстроенного кирпичного здания. Пожилой мужчина с узкой седой бородкой — председатель попечительского совета — ловко для своих лет выскочил из кареты и светским жестом предложил руку молодой монахине, которая помощь проигнорировала и из кареты выбралась самостоятельно. Да, она ещё была молода и в ней угадывалась страстность и порывистость, а упрямая складка под нижней губой выдавала натуру сильную, что не только способна пережить истинное горе, но и помочь пережить другим. Искренне и горячо верующая, но твердая разумом, она знала, что от одних молитв в мире ничего не изменится и предложение возглавить приют приняла с радостью, если не сказать, с восторгом. «Дом призрения обездоленных сирот» — прочла она медную табличку на воротах. Седобородый председатель что-то рассказывал о своем вкладе в это богоугодное дело. Она, против обыкновения, не слушала. Сжав в руке малахитовые четки, матушка Анна поднималась по ступеням крыльца Дома…